А еще надо принять во внимание, что это Сибирь, пространства, ресурсы и такие народнохозяйственные проблемы, такого масштаба, что даже Лазарев и тот признавался: «Голова идет кругом!»
— Так то лазаревская голова, а что с моей-то должно делаться? — очень серьезно спрашивал Прохин. Корнилов не нашел ничего лучшего, как сочувственно кивнуть...
Корнилов сидел, слушал, отпивал маленькими глоточками чай, ему не верилось, что вот здесь, в этих комнатах так скромно, тихо и чисто живут Прохины.
«Чашечка... чашечка... чека,— стал твердить Корнилов про себя,— чашечка...» В квартире Прохиных он ведь очень чувствовал себя «бывшим».
Какая семья, какой дом, какие две комнатки?.. Никогда не хватило бы у Корнилова воображения представить все это... Потому и не хватило бы, что уж очень все просто, чисто, тихо.
Корнилову представился рассвет какого-то, теперь уже давнего дня, занявшегося в краткой летней ночи...
Прохин, сидя в узком и длинном кабинете, очень узком и очень длинном, похожим на коридор был тот кабинет, заметил этот рассвет через окно. Сначала он не обратил на него никакого внимания, он был занят, он перелистывал чье-то «Дело» в жиденьких коричневых корочках... Перелистал, прочитал в «Деле» кое-что и подписал: «Утверждаю! А. Про...» — а тогда уже снова взглянул в окно.
После того позвонил по внутреннему телефону.
«Прохину мне! — сказал он телефонисту.— Лида! Как там у тебя нынче?»
«Еще не освободилась. У нас в женском отделении прямо-таки хаос».
«Была в роще?»
«Только вернулась... Бумаги надо привести в порядок».
«Из дома уходила, Ванечка как?»
«Ванечка получше. А у тебя нынче как?»
«Были дела...»
«Много?»
«Были... Через полчаса освобожусь и зайду».
«Хорошо бы... Уж и не помню, когда вместе возвращались. Хорошо бы. Я потороплюсь!»
И вот возвращаются они вместе домой...
В Красносибирске, городе несуразном, только одна и была чугунная ограда — вдоль небольшого сквера тянулась метров двести — триста, как раз вдоль той ограды и шли Прохины, шли молчаливые, тихие, усталые, придерживались за руки. Было уже совсем светло, солнышко только-только поднималось над землей, над Красносибирском, над притихшей загородной рощей...
Не в эту, не в крайплановскую квартиру они шли, тогда у них другая была, на другой улице, но такая же чистенькая, с такими же чашечками... И Ванечка был тогда жив — худенький, с грустными глазками. Он спал в своей кроватке под беленьким легким одеяльцем и не слышал, как папа и мама вернулись домой с работы.
Надо же, какая выдумка! И телефонный разговор Анатолия Александровича с женой, и картина раннего утра, когда Прохины рука об руку возвращаются домой вдоль металлической ограды, все это одно только больное воображение?!
А Груня была очень рада, что хозяева вернулись вместе, и хлопотала на кухне — разогреть что-нибудь из еды, покормить хозяев, чтобы они отдохнули часок-другой. Груня не могла себе представить, как эти люди так много, без отдыха работают — день и ночь, день и ночь... Груня и Анатолия Александровича и Лидию Григорьевну боготворила, и они тоже были к ней неизменно добры, никогда ни одним словом не обидели. А ведь могли бы обидеть, могли бы никогда не принимать ее в свой дом — за Груней числилась вина, она и сама эту вину переживала
Когда-то Груня была замужем за красавцем прапорщиком, была от него без ума, ждала с войны, дождалась, но тут Ишимское кулацкое восстание против Советской власти, ее прапорщик активно примкнул к восставшим, после разгрома бежал на север, чуть ли не в Обдорск, но был там схвачен, доставлен в Красно-сибирск и расстрелян.
Груня осталась одна-одинешенька на свете, без всяких средств к существованию, с репутацией хуже некуда, кому она такая была нужна, кто бы над ней сжалился? Сжалились Прохины, и вот она была благодарна им до глубины души.
Груня на людях показывалась изредка, она была домоседкой, но, если уж знакомилась с кем-то, обязательно рассказывала о том, какие хорошие, какие добрые люди ее хозяева.
Недавно она и Корнилову об этом же рассказала, должно быть, угадав нынешнюю его склонность к общению с разными людьми, они у водоразборной колонки встретились, это клубное было место во дворе крайплановских жилых домов.
Ушел Корнилов от Прохиных, распрощавшись с хозяевами тихо, вежливо, доброжелательно. Доброжелательство было с обеих сторон, он даже забыл, что, уходя, собирался незаметно перекреститься в прихожей, зато появилось умиротворение, даже чуть-чуть блаженное состояние — опился ароматным, великолепно заваренным Груней чаем. Чашечек десять, поди, выдул чайку.
Во дворе, минуя водоразборную колонку, он подумал:
«Ночь... темь... река... мост... люди... телеги...»
А все-все это было благодаря Нине Всеволодовне — она приказала Корнилову общаться с людьми, разве он мог ослушаться?
СВАДЬБА БОНДАРИНА
Бондарин — женился!
Кому бы могло прийти в голову, никому на свете, а ему пришло!
Впрочем, не так уж и невероятно, если подумать, поразмыслить: мужчина хотя и о пятидесяти, но здоровый, крепкий, каждое утро в любую погоду быстрым шагом, размахивая руками, проходит восемь верст, называя это шаговой гимнастикой, объясняя близким людям: «Я в камере-одиночке тут же, в нашем дорогом Красносибирске в тысяча девятьсот двадцать втором и в тысяча девятьсот двадцать третьем годах ежедневно столько же делал — восемь верст, а на свободе?! Свобода требует движения!»
И гирями хоть и не ежедневно, а все-таки Бондарин занимался: в правую руку полупудовую, в левую такую же и — раз-два, раз-два, вверх-вниз, вверх-вниз — вижимает гирьки.
Холост.
Была семья — жена, сын — в войну потерялась. Поговаривали, будто жена в революцию уехала за границу с каким-то офицером, там, кажется, в Китае, вышла за этого офицера замуж, жива и здравствует, но все это какое имело значение?
Бондарин в анкетах писал: холост. И образ жизни вел и обладал манерами соответствующими.
Крайплановские, да и других совответработников жены даже несколько стеснялись — слишком, слишком элегантен!
Подаст ли в клубе, в театральном гардеробе и даже на службе даме пальто или могучую шубу-барнаулку, поможет ли отряхнуть веничком снег с пимов — этакие венички при входе в учреждение любого ранга лежали, заведено было с давних пор в Сибири, даже новая власть не изменила порядка,— приложится ли к ручке, поздоровается или попрощается, в любом случае генерал, да и только!
Как с ним, с генералом, себя вести-то? Не обращать на эти гусарские выходки никакого внимания? Неудобно как-то, ведь генерал проделывает все это совершенно непринужденно и вполне доброжелательно, кроме того, каким-то образом, неизвестно каким, но определенно дает понять, что «это только для вас! На остальных дам и не смотрю и не вижу их, но вас...»
Тут же и отвергнуть ухаживания?
Он как будто бы и не ухаживал, вовсе нет.
Еще эти манеры на что намекали? «Вот как должен вести себя мужчина!» — как бы всякий раз объяснял Бондарин, и — надо же! — все остальные мужчины на него нисколько за это не обижались, никто, ни один человек. Женщины не обижались тоже, но недоумевали: получалось так, что женщины вполне хороши, что они вполне заслуживают внимания, а вот мужья у них этого не понимают, чурбаны, ни больше, ни меньше! И женщинам, многим, хотелось, чтобы мужья за что-нибудь, все равно за что, но обиделись бы на Бондари на, задели его как-нибудь, что-нибудь высказали ему, что-нибудь такое... Но мужья ни гугу, наоборот, были с генералом-то! — вежливы и веселы.
Бондарин это умел — и партийным, и выдвиженцам, и «бывшим» подать бывшее свое генеральство с юмором.
Другое смущение касалось, конечно, только тех женщин, которые проживали с Бондариным в одном доме: иногда поутру, провожая ребят в школу, они видели, как быстренько-быстренько с третьего этажа по лестницам сбегала какая-нибудь особа, по виду не совслужащая, но, в общем-то, приличная, интересная.
Ребенок, уже завернутый в отцовский башлык или в мамин платок по самые уши, но с зоркими глазками, тотчас замечал:
— Мама? А что это за тетя? Такая незнакомая.
— Не знаю, сынок!
— Как это не знаешь? Она же в нашем подъезде? Она же из во-о-он той двери вышла, из генеральской.
Что тут станешь делать? Как отвечать ребенку?
Нет-нет, в Крайплане всякого рода сплетни и пересуды никогда не поощрялись, советское учреждение должно было быть и действительно было выше этого, а все-таки?..
Все-таки замечено было, что хотя бы отдаленно знакомых для жильцов крайплановских домов посетительниц у Бондарина не бывало, только незнакомки, кто, откуда, ни за что не догадаешься!
Единственное более или менее верное наблюдение: когда в Красносибирск приезжала какая-нибудь театральная или эстрадная труппа, Бондарин неизменно угощал артистов в ресторане «Меркурий» и тогда же, в те же самые календарные числа в подъезде крайплановского жилого дома и замечались этакие вот загадочные фигурки, не то чтобы девичьи, но отнюдь и не старообразные, чаще всего в белых ботиках, с черными лисьими воротниками, а летом в шляпках столичного образца.
В силу всех этих обстоятельств женитьба Бондарина была сама по себе и в принципе делом в некотором роде общественно полезным, во всяком случае, нисколько не удивительным, но то сама по себе и в целом, а не в подробностях.
Одна же из подробностей была вот какого рода: Бондарин женился на Катюше из совнархоза.
Катюшу знали все, ее нельзя было не знать, такую милую, такую веселую и работящую, она была делопроизводителем, вела журнал «входящих-исходящих», вся совнархозовская переписка шла через нее, поэтому из любого учреждения вызывали телефонный номер «23-32» и спрашивали: «Катюша? Здравствуй, товарищ, как там с нашим запросом по строительству Центральной бани? От девятого числа сего месяца?» Катюша тотчас быстро-быстро листала журнал «входящих», наводила справки у
секретаря и сообщала: «На подписи, но еще не подписано!» «Вот уже третий день на подписи, учтите!»
Так вот этой всеми любимой, а Бондариным, как выяснилось, больше всех Катюше было от роду двадцать один годик, только-только исполнилось!
И вот эта советская девушка выходит за генерала, за пятидесятилетнего человека, хоть кто удивится!
Да если бы Катюша выходила за своего сверстника, все равно было бы удивительно: она никак не подходила к роли женщины, а жены тем более. Поглядишь на нее, и тут же возникает уверенность, что эта девушка и всегда-то должна быть и будет миленькой, молоденькой, веселой и сообразительной девушкой, что годы будут идти да идти, но они не будут Катюшиными годами, они ее никогда не коснутся. Уже и то, что Катюше перевалило за двадцать, вызывало и сомнения, и недоверие, а тут вдруг Катюша выходит замуж — и за кого?!
У нее были вишневые глаза, кругленькое личико и светлые, с легким рыжеватым оттенком волосы, если бы не волосы, Катюша вполне сошла бы за украинку, но она была коренной сибирячкой, крепенькой и сильной. Это в ней чувствовалось — в движениях, в голосе и даже во взгляде природная сила, выносливость.
Наверное, природа нарочно сделала: соединила взрослую силу с детскостью, что получится?
Получилось приятно, весело, симпатично, а вот пригодно ли для жизни практической, для существования женщины — это до сих пор оставалось никому не известным, самой Катюше, конечно, тоже. Кому же это предстояло выяснить? Конечно, Бондарину!
Вот какую ношу, какую ответственность Бондарин на себя взял! Коснись Корнилова, он бы никогда! Наоборот, этот опыт природы, эта возрастная неопределенность, за которой, конечно, следовали еще и другие неопределенности, эта всеобщая Катюши-на известность и всеобщие к ней симпатии Корнилова напугали бы, от любых серьезных намерений отвели, а Бондарин мог!
Нет-нет, себя на месте Бондарина он, Корнилов, представить не смеет, но Бондарин, тот, пожалуй, на своем месте!
Между прочим, на свадьбе в своей тарелке чувствовал себя— или безукоризненно делал вид, что чувствовал — один только Бондарин, все же остальные будто чего-то остерегались, какой-то неожиданности.
Комнатушка, в которой жила Катюша со своей мамой, тоже делопроизводительницей - машинисткой, но другого учреждения,
Сибпромбюро, была до того крохотная, что расположиться в ней самым скромным застольем не представлялось возможности.
Пришлось обратиться к соседям, и они потеснились — большая семья — и вынесли из своей, тоже большой, ну прямо-таки ипподром, комнаты почти все имущество: кровати, комод, огромный платяной шкаф, который стоял в дверном проеме между двумя комнатами. Шкаф вынесли туда же, куда и все остальные предметы, в коридор, узенькая осталась щелка, сквозь нее и протискивались по очереди гости, зато двери из маленькой Катюши-ной комнаты в большую, соседскую, были распахнуты настежь, а столы составлены напрямую, то есть опять-гаки из одной комнаты в другую.
В большой комнате проживал столяр с фабрики «Физкультура», семья — не сосчитать: муж, жена, взрослые и маленькие дети, бабушка, дедушка, еще кто-то. Все они, разумеется, оказались гостями Катюшиной свадьбы.
Ну и, конечно, крайплановцы были здесь, товарищ Прохин с женой, хотя в этом факте не без оснований усматривалось недоразумение. Прохин на свадьбе генерала Бондарина? Почти что немыслимо!
На работе, на дачах, везде, где так или иначе их сводили те или другие обстоятельства, крайплановцы неизменно были между собою вежливы, даже общительны, но без таких обстоятельств никакой дружбы между партийцами и «бывшими» не могло быть и невозможно было представить себе застолье, в котором те и другие как ни в чем не бывало сидели бы рядом, чокались бы, выпивали бы, произносили бы тосты, еще что-либо подобное себе позволяли!
И Бондарину, разумеется, в голову не пришло бы приглашать Про/иных, но тут вот как случилось — их пригласила Катюшина мама. Катюшина мама состояла в очень отдаленных, а все-таки родственных отношениях с Лидией Григорьевной, а сам Анатолий Александрович когда-то посодействовал Катюше устроиться делопроизводительницей в совнархоз, без этого содействия она куда? До сих пор стояла бы в очереди безработных на бирже, в лучшем случае, трудилась бы рассыльной, а тут оказалась вот у какого дела! Представить себе, сколько соблазнялось на эту должность самых разных «бывших»? Со стажем работы в царских еще министерствах и ведомствах и с университетскими дипломами? Как-никак, а зарплата пятьдесят пять рубликов, а тут девчонка какая-то — раз!—и вот ей местечко! Просьба товарища Про-хина принять кого-то на работу — это было не только рекомендацией, но и похвальным листом, и поручительством.
Товарищ Озолинь, секретарь Крайкома ВКП(б), и тот мог подмахнуть соответствующее письмецо, позвонить кому-нибудь,! не очень-то взвесив все «за» и «против», особенно если речь шла о должности канцелярской; для Прохина же в кадровом вопросе не существовало мелочей, таких «за», тем более «против», которые он в любом случае не принял бы во внимание. Старая чекистская привычка и навык. Ну и в силу всего этого Катюшина мама просто-напросто не пережила бы отсутствие на свадьбе Анатолия Александровича и Лидии Григорьевны. Она так и сказала: «Не переживу! Ни в коем случае!»
И Прохины, хотя, конечно, им было и неловко, хотя они, наверное, считали свой поступок бестактным, приглашение приняли.
И так получилось, что отныне Прохины с Бондариными вступили в некоторые личные отношения.
Пожали друг другу руки, Прохин произнес нечто вроде поздравления, Бондарин поблагодарил, но делать вид, что все это ему запросто, что так и должно быть, не стал, а вздохнул и припомнил:
— Ай-ай, Анатолий Александрович, ай-ай, времена-то как меняются! Мало того, что я работаю под вашим руководством, но вы же еще и сегодня здесь присутствуете! Удивительно?! И спасибо!
Прохин в долгу не остался, сдержанно, но в том же тоне, что и Бондарин, ответил:
— Да! Кто бы мог подумать? Да я первый не мог бы! Как вспомню, Георгий Васильевич, что, возглавляя ЧК, я лично вас допрашивал, что вы у меня были едва ли не самый серьезный госпреступник, как вспомню все это... Все эти метаморфозы...
— Ну, вы лично ни в чем не виноваты, Анатолий Александрович! Не казнитесь! Во всем виноват Михаил Иванович Калинин — подписал мое ходатайство о помиловании!
— Добрая душа... До сих пор добрая душа! — улыбнулся Прохин, и они еще поговорили, повспоминали, как было дело тогда, осенью тысяча девятьсот двадцать второго — весной тысяча девятьсот двадцать третьего года, но поговорили уже между собою в сторонке, отойдя от других. Корнилов, да и никто из присутствующих этого дальнейшего разговора не слышал.
За столом Прохины сели в дальний конец, но и тут Катюшина мама не дала им покоя, умоляла и умолила придвинуться вперед.
Застолье было суматошным и бестолковым благодаря семейству столяра, кроме того, оно было напряженным, а это уже по причине такой вот необыкновенной разнохарактерности и разношерстности присутствующих, которая сразу же и сказалась, ну, хотя бы в том же разговоре Бондарина с Прохиным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Так то лазаревская голова, а что с моей-то должно делаться? — очень серьезно спрашивал Прохин. Корнилов не нашел ничего лучшего, как сочувственно кивнуть...
Корнилов сидел, слушал, отпивал маленькими глоточками чай, ему не верилось, что вот здесь, в этих комнатах так скромно, тихо и чисто живут Прохины.
«Чашечка... чашечка... чека,— стал твердить Корнилов про себя,— чашечка...» В квартире Прохиных он ведь очень чувствовал себя «бывшим».
Какая семья, какой дом, какие две комнатки?.. Никогда не хватило бы у Корнилова воображения представить все это... Потому и не хватило бы, что уж очень все просто, чисто, тихо.
Корнилову представился рассвет какого-то, теперь уже давнего дня, занявшегося в краткой летней ночи...
Прохин, сидя в узком и длинном кабинете, очень узком и очень длинном, похожим на коридор был тот кабинет, заметил этот рассвет через окно. Сначала он не обратил на него никакого внимания, он был занят, он перелистывал чье-то «Дело» в жиденьких коричневых корочках... Перелистал, прочитал в «Деле» кое-что и подписал: «Утверждаю! А. Про...» — а тогда уже снова взглянул в окно.
После того позвонил по внутреннему телефону.
«Прохину мне! — сказал он телефонисту.— Лида! Как там у тебя нынче?»
«Еще не освободилась. У нас в женском отделении прямо-таки хаос».
«Была в роще?»
«Только вернулась... Бумаги надо привести в порядок».
«Из дома уходила, Ванечка как?»
«Ванечка получше. А у тебя нынче как?»
«Были дела...»
«Много?»
«Были... Через полчаса освобожусь и зайду».
«Хорошо бы... Уж и не помню, когда вместе возвращались. Хорошо бы. Я потороплюсь!»
И вот возвращаются они вместе домой...
В Красносибирске, городе несуразном, только одна и была чугунная ограда — вдоль небольшого сквера тянулась метров двести — триста, как раз вдоль той ограды и шли Прохины, шли молчаливые, тихие, усталые, придерживались за руки. Было уже совсем светло, солнышко только-только поднималось над землей, над Красносибирском, над притихшей загородной рощей...
Не в эту, не в крайплановскую квартиру они шли, тогда у них другая была, на другой улице, но такая же чистенькая, с такими же чашечками... И Ванечка был тогда жив — худенький, с грустными глазками. Он спал в своей кроватке под беленьким легким одеяльцем и не слышал, как папа и мама вернулись домой с работы.
Надо же, какая выдумка! И телефонный разговор Анатолия Александровича с женой, и картина раннего утра, когда Прохины рука об руку возвращаются домой вдоль металлической ограды, все это одно только больное воображение?!
А Груня была очень рада, что хозяева вернулись вместе, и хлопотала на кухне — разогреть что-нибудь из еды, покормить хозяев, чтобы они отдохнули часок-другой. Груня не могла себе представить, как эти люди так много, без отдыха работают — день и ночь, день и ночь... Груня и Анатолия Александровича и Лидию Григорьевну боготворила, и они тоже были к ней неизменно добры, никогда ни одним словом не обидели. А ведь могли бы обидеть, могли бы никогда не принимать ее в свой дом — за Груней числилась вина, она и сама эту вину переживала
Когда-то Груня была замужем за красавцем прапорщиком, была от него без ума, ждала с войны, дождалась, но тут Ишимское кулацкое восстание против Советской власти, ее прапорщик активно примкнул к восставшим, после разгрома бежал на север, чуть ли не в Обдорск, но был там схвачен, доставлен в Красно-сибирск и расстрелян.
Груня осталась одна-одинешенька на свете, без всяких средств к существованию, с репутацией хуже некуда, кому она такая была нужна, кто бы над ней сжалился? Сжалились Прохины, и вот она была благодарна им до глубины души.
Груня на людях показывалась изредка, она была домоседкой, но, если уж знакомилась с кем-то, обязательно рассказывала о том, какие хорошие, какие добрые люди ее хозяева.
Недавно она и Корнилову об этом же рассказала, должно быть, угадав нынешнюю его склонность к общению с разными людьми, они у водоразборной колонки встретились, это клубное было место во дворе крайплановских жилых домов.
Ушел Корнилов от Прохиных, распрощавшись с хозяевами тихо, вежливо, доброжелательно. Доброжелательство было с обеих сторон, он даже забыл, что, уходя, собирался незаметно перекреститься в прихожей, зато появилось умиротворение, даже чуть-чуть блаженное состояние — опился ароматным, великолепно заваренным Груней чаем. Чашечек десять, поди, выдул чайку.
Во дворе, минуя водоразборную колонку, он подумал:
«Ночь... темь... река... мост... люди... телеги...»
А все-все это было благодаря Нине Всеволодовне — она приказала Корнилову общаться с людьми, разве он мог ослушаться?
СВАДЬБА БОНДАРИНА
Бондарин — женился!
Кому бы могло прийти в голову, никому на свете, а ему пришло!
Впрочем, не так уж и невероятно, если подумать, поразмыслить: мужчина хотя и о пятидесяти, но здоровый, крепкий, каждое утро в любую погоду быстрым шагом, размахивая руками, проходит восемь верст, называя это шаговой гимнастикой, объясняя близким людям: «Я в камере-одиночке тут же, в нашем дорогом Красносибирске в тысяча девятьсот двадцать втором и в тысяча девятьсот двадцать третьем годах ежедневно столько же делал — восемь верст, а на свободе?! Свобода требует движения!»
И гирями хоть и не ежедневно, а все-таки Бондарин занимался: в правую руку полупудовую, в левую такую же и — раз-два, раз-два, вверх-вниз, вверх-вниз — вижимает гирьки.
Холост.
Была семья — жена, сын — в войну потерялась. Поговаривали, будто жена в революцию уехала за границу с каким-то офицером, там, кажется, в Китае, вышла за этого офицера замуж, жива и здравствует, но все это какое имело значение?
Бондарин в анкетах писал: холост. И образ жизни вел и обладал манерами соответствующими.
Крайплановские, да и других совответработников жены даже несколько стеснялись — слишком, слишком элегантен!
Подаст ли в клубе, в театральном гардеробе и даже на службе даме пальто или могучую шубу-барнаулку, поможет ли отряхнуть веничком снег с пимов — этакие венички при входе в учреждение любого ранга лежали, заведено было с давних пор в Сибири, даже новая власть не изменила порядка,— приложится ли к ручке, поздоровается или попрощается, в любом случае генерал, да и только!
Как с ним, с генералом, себя вести-то? Не обращать на эти гусарские выходки никакого внимания? Неудобно как-то, ведь генерал проделывает все это совершенно непринужденно и вполне доброжелательно, кроме того, каким-то образом, неизвестно каким, но определенно дает понять, что «это только для вас! На остальных дам и не смотрю и не вижу их, но вас...»
Тут же и отвергнуть ухаживания?
Он как будто бы и не ухаживал, вовсе нет.
Еще эти манеры на что намекали? «Вот как должен вести себя мужчина!» — как бы всякий раз объяснял Бондарин, и — надо же! — все остальные мужчины на него нисколько за это не обижались, никто, ни один человек. Женщины не обижались тоже, но недоумевали: получалось так, что женщины вполне хороши, что они вполне заслуживают внимания, а вот мужья у них этого не понимают, чурбаны, ни больше, ни меньше! И женщинам, многим, хотелось, чтобы мужья за что-нибудь, все равно за что, но обиделись бы на Бондари на, задели его как-нибудь, что-нибудь высказали ему, что-нибудь такое... Но мужья ни гугу, наоборот, были с генералом-то! — вежливы и веселы.
Бондарин это умел — и партийным, и выдвиженцам, и «бывшим» подать бывшее свое генеральство с юмором.
Другое смущение касалось, конечно, только тех женщин, которые проживали с Бондариным в одном доме: иногда поутру, провожая ребят в школу, они видели, как быстренько-быстренько с третьего этажа по лестницам сбегала какая-нибудь особа, по виду не совслужащая, но, в общем-то, приличная, интересная.
Ребенок, уже завернутый в отцовский башлык или в мамин платок по самые уши, но с зоркими глазками, тотчас замечал:
— Мама? А что это за тетя? Такая незнакомая.
— Не знаю, сынок!
— Как это не знаешь? Она же в нашем подъезде? Она же из во-о-он той двери вышла, из генеральской.
Что тут станешь делать? Как отвечать ребенку?
Нет-нет, в Крайплане всякого рода сплетни и пересуды никогда не поощрялись, советское учреждение должно было быть и действительно было выше этого, а все-таки?..
Все-таки замечено было, что хотя бы отдаленно знакомых для жильцов крайплановских домов посетительниц у Бондарина не бывало, только незнакомки, кто, откуда, ни за что не догадаешься!
Единственное более или менее верное наблюдение: когда в Красносибирск приезжала какая-нибудь театральная или эстрадная труппа, Бондарин неизменно угощал артистов в ресторане «Меркурий» и тогда же, в те же самые календарные числа в подъезде крайплановского жилого дома и замечались этакие вот загадочные фигурки, не то чтобы девичьи, но отнюдь и не старообразные, чаще всего в белых ботиках, с черными лисьими воротниками, а летом в шляпках столичного образца.
В силу всех этих обстоятельств женитьба Бондарина была сама по себе и в принципе делом в некотором роде общественно полезным, во всяком случае, нисколько не удивительным, но то сама по себе и в целом, а не в подробностях.
Одна же из подробностей была вот какого рода: Бондарин женился на Катюше из совнархоза.
Катюшу знали все, ее нельзя было не знать, такую милую, такую веселую и работящую, она была делопроизводителем, вела журнал «входящих-исходящих», вся совнархозовская переписка шла через нее, поэтому из любого учреждения вызывали телефонный номер «23-32» и спрашивали: «Катюша? Здравствуй, товарищ, как там с нашим запросом по строительству Центральной бани? От девятого числа сего месяца?» Катюша тотчас быстро-быстро листала журнал «входящих», наводила справки у
секретаря и сообщала: «На подписи, но еще не подписано!» «Вот уже третий день на подписи, учтите!»
Так вот этой всеми любимой, а Бондариным, как выяснилось, больше всех Катюше было от роду двадцать один годик, только-только исполнилось!
И вот эта советская девушка выходит за генерала, за пятидесятилетнего человека, хоть кто удивится!
Да если бы Катюша выходила за своего сверстника, все равно было бы удивительно: она никак не подходила к роли женщины, а жены тем более. Поглядишь на нее, и тут же возникает уверенность, что эта девушка и всегда-то должна быть и будет миленькой, молоденькой, веселой и сообразительной девушкой, что годы будут идти да идти, но они не будут Катюшиными годами, они ее никогда не коснутся. Уже и то, что Катюше перевалило за двадцать, вызывало и сомнения, и недоверие, а тут вдруг Катюша выходит замуж — и за кого?!
У нее были вишневые глаза, кругленькое личико и светлые, с легким рыжеватым оттенком волосы, если бы не волосы, Катюша вполне сошла бы за украинку, но она была коренной сибирячкой, крепенькой и сильной. Это в ней чувствовалось — в движениях, в голосе и даже во взгляде природная сила, выносливость.
Наверное, природа нарочно сделала: соединила взрослую силу с детскостью, что получится?
Получилось приятно, весело, симпатично, а вот пригодно ли для жизни практической, для существования женщины — это до сих пор оставалось никому не известным, самой Катюше, конечно, тоже. Кому же это предстояло выяснить? Конечно, Бондарину!
Вот какую ношу, какую ответственность Бондарин на себя взял! Коснись Корнилова, он бы никогда! Наоборот, этот опыт природы, эта возрастная неопределенность, за которой, конечно, следовали еще и другие неопределенности, эта всеобщая Катюши-на известность и всеобщие к ней симпатии Корнилова напугали бы, от любых серьезных намерений отвели, а Бондарин мог!
Нет-нет, себя на месте Бондарина он, Корнилов, представить не смеет, но Бондарин, тот, пожалуй, на своем месте!
Между прочим, на свадьбе в своей тарелке чувствовал себя— или безукоризненно делал вид, что чувствовал — один только Бондарин, все же остальные будто чего-то остерегались, какой-то неожиданности.
Комнатушка, в которой жила Катюша со своей мамой, тоже делопроизводительницей - машинисткой, но другого учреждения,
Сибпромбюро, была до того крохотная, что расположиться в ней самым скромным застольем не представлялось возможности.
Пришлось обратиться к соседям, и они потеснились — большая семья — и вынесли из своей, тоже большой, ну прямо-таки ипподром, комнаты почти все имущество: кровати, комод, огромный платяной шкаф, который стоял в дверном проеме между двумя комнатами. Шкаф вынесли туда же, куда и все остальные предметы, в коридор, узенькая осталась щелка, сквозь нее и протискивались по очереди гости, зато двери из маленькой Катюши-ной комнаты в большую, соседскую, были распахнуты настежь, а столы составлены напрямую, то есть опять-гаки из одной комнаты в другую.
В большой комнате проживал столяр с фабрики «Физкультура», семья — не сосчитать: муж, жена, взрослые и маленькие дети, бабушка, дедушка, еще кто-то. Все они, разумеется, оказались гостями Катюшиной свадьбы.
Ну и, конечно, крайплановцы были здесь, товарищ Прохин с женой, хотя в этом факте не без оснований усматривалось недоразумение. Прохин на свадьбе генерала Бондарина? Почти что немыслимо!
На работе, на дачах, везде, где так или иначе их сводили те или другие обстоятельства, крайплановцы неизменно были между собою вежливы, даже общительны, но без таких обстоятельств никакой дружбы между партийцами и «бывшими» не могло быть и невозможно было представить себе застолье, в котором те и другие как ни в чем не бывало сидели бы рядом, чокались бы, выпивали бы, произносили бы тосты, еще что-либо подобное себе позволяли!
И Бондарину, разумеется, в голову не пришло бы приглашать Про/иных, но тут вот как случилось — их пригласила Катюшина мама. Катюшина мама состояла в очень отдаленных, а все-таки родственных отношениях с Лидией Григорьевной, а сам Анатолий Александрович когда-то посодействовал Катюше устроиться делопроизводительницей в совнархоз, без этого содействия она куда? До сих пор стояла бы в очереди безработных на бирже, в лучшем случае, трудилась бы рассыльной, а тут оказалась вот у какого дела! Представить себе, сколько соблазнялось на эту должность самых разных «бывших»? Со стажем работы в царских еще министерствах и ведомствах и с университетскими дипломами? Как-никак, а зарплата пятьдесят пять рубликов, а тут девчонка какая-то — раз!—и вот ей местечко! Просьба товарища Про-хина принять кого-то на работу — это было не только рекомендацией, но и похвальным листом, и поручительством.
Товарищ Озолинь, секретарь Крайкома ВКП(б), и тот мог подмахнуть соответствующее письмецо, позвонить кому-нибудь,! не очень-то взвесив все «за» и «против», особенно если речь шла о должности канцелярской; для Прохина же в кадровом вопросе не существовало мелочей, таких «за», тем более «против», которые он в любом случае не принял бы во внимание. Старая чекистская привычка и навык. Ну и в силу всего этого Катюшина мама просто-напросто не пережила бы отсутствие на свадьбе Анатолия Александровича и Лидии Григорьевны. Она так и сказала: «Не переживу! Ни в коем случае!»
И Прохины, хотя, конечно, им было и неловко, хотя они, наверное, считали свой поступок бестактным, приглашение приняли.
И так получилось, что отныне Прохины с Бондариными вступили в некоторые личные отношения.
Пожали друг другу руки, Прохин произнес нечто вроде поздравления, Бондарин поблагодарил, но делать вид, что все это ему запросто, что так и должно быть, не стал, а вздохнул и припомнил:
— Ай-ай, Анатолий Александрович, ай-ай, времена-то как меняются! Мало того, что я работаю под вашим руководством, но вы же еще и сегодня здесь присутствуете! Удивительно?! И спасибо!
Прохин в долгу не остался, сдержанно, но в том же тоне, что и Бондарин, ответил:
— Да! Кто бы мог подумать? Да я первый не мог бы! Как вспомню, Георгий Васильевич, что, возглавляя ЧК, я лично вас допрашивал, что вы у меня были едва ли не самый серьезный госпреступник, как вспомню все это... Все эти метаморфозы...
— Ну, вы лично ни в чем не виноваты, Анатолий Александрович! Не казнитесь! Во всем виноват Михаил Иванович Калинин — подписал мое ходатайство о помиловании!
— Добрая душа... До сих пор добрая душа! — улыбнулся Прохин, и они еще поговорили, повспоминали, как было дело тогда, осенью тысяча девятьсот двадцать второго — весной тысяча девятьсот двадцать третьего года, но поговорили уже между собою в сторонке, отойдя от других. Корнилов, да и никто из присутствующих этого дальнейшего разговора не слышал.
За столом Прохины сели в дальний конец, но и тут Катюшина мама не дала им покоя, умоляла и умолила придвинуться вперед.
Застолье было суматошным и бестолковым благодаря семейству столяра, кроме того, оно было напряженным, а это уже по причине такой вот необыкновенной разнохарактерности и разношерстности присутствующих, которая сразу же и сказалась, ну, хотя бы в том же разговоре Бондарина с Прохиным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43