Так, по крайней мере, считал Анатолий.
Этот Егоров в свое время прославился. Ему предстояло читать лекцию для партийного актива о моральном облике советского человека, а накануне он нализался в ресторане, стал приставать к женщинам, за что был побит основательно. Назавтра вышел он на трибуну — весь зал ахнул. Хоть и старательно припудрил физиономию, но даже в заднем ряду публика могла различить багровый синяк под глазом, вздутую губу и рваную царапину через всю щеку до носа.
Лекция о моральном облике советского человека была коронным номером Егорова, читал он ее сотни раз и начинал всегда с цитаты из Антона Павловича Чехова. Вот и в этот раз Егоров, не уловив подвоха, взял старт с чеховской цитаты:
— В человеке все должно быть красиво, — проникновенно начал он. — И лицо, и одежда, и мысли…
Дальше продолжать ему не пришлось. Зал, лицезревший покарябанную физиономию лектора, грохнул. Хохот сотрясал стены. Публику никак не удавалось успокоить. И лектора пришлось увести, а дело его передать на рассмотрение идеологической комиссии. Егоров отделался легким наказанием. Ему все сходило с рук.
Вот такого приятеля встретил Анатолий. Они глотнули изрядную долю французского коньяка после первого дня совещания, затем добавили «Столичной» водочки, раздавили пару бутылочек пильзенского пива — этого всего по случаю совещания в ресторане было навалом, — и душа Егорова взалкала действий. Ему захотелось дамского общества. А туземные дамы шарахались от Егорова, когда он пытался приставать к ним на улице. В провинциальном городе такое знакомство считается непристойным.
Наступила ночь. Анатолий и Егоров не нашли себе подруг, и им предстояло одиноко и тоскливо ворочаться в скрипучих постелях до утра, потому что гомосексуалистами они не были. Отнюдь!
— Пойдем, хоть швейцару бороду пощипаем, — предложил Егоров, который сидел как на шпильках, и ему страсть как хотелось покуролесить.
— Не годится, — отмахнулся Анатолий, который был человеком осторожным и отличался кротким нравом, хотя и был не прочь пошалить, но тихо и без огласки.
— Ручаюсь головой, — сказал Егоров с печалью в голосе, — что во всей этой гостинице только мы с тобой проведем ночку, как монахи, а вот делегаты конференции, вся эта шушера провинциальная, борцы за мораль, сейчас в своих комнатах трахают баб.
— Ну уж и трахают… — осторожно возразил Толя.
— Не веришь? — поднял на него воспаленные глаза Егоров, и Толя увидел в них озорные, не предвещающие ничего хорошего огоньки.
— Слушай, Толя, — воспламенился Егоров. — Мы сейчас отколем трюк — закачаешься. Такого в этой дыре еще не видали. Мы с тобой — комиссия по проверке морали. Неважно, что такой комиссии не существует в помине. Сунем в нос красные московские удостоверения — эти вахлаки онемеют от страха и все примут за чистую монету. Важно только напустить на себя строгий вид, как и подобает высокому начальству, в пререкания не вступать, обрывать на полуслове, быть неумолимыми. Они у меня наложат полные штаны. Пойдем, Толя!
— Погорим! — стал упираться осторожный Толя. — Быстро раскусят, что мы самозванцы.
— Кто раскусит? — взвился Егоров. — Эти трусливые, жалкие душонки, готовые любому начальству, даже и мнимому, вылизать жопу, причмокивая, лишь бы сохранить свое хоть маленькое, но руководящее положение. Я тебе покажу, как они у меня запоют, пойманные с поличным на самом страшном партийном грехе — совокуплении с посторонней женщиной. Эти жрецы морали, эти так называемые партийные пуритане, похотливо потеют сейчас в своих постелях на чужих, малознакомых бабах, которых завлекли, посулив чего-нибудь, то есть используя свое служебное положение. Это же позор, Толя! Этому надо положить конец! А кто здесь подлинные жрецы партийной морали? Мы с тобой. Толя! Пойдем вниз и заарканим швейцара. Он-то небось знает, что где творится. Не один рублик в ладошку сунули, чтоб сделал вид, будто ничего не видит. А в советскую гостиницу, Толя, приводить женщину в поздний час категорически запрещается. Значит, у него, у швейцара, рыло в пуху. Он у нас на крючке и, чтоб не лишиться такой доходной должности, выполнит все, что мы ему прикажем. Твоя задача, Толя, при сем присутствовать и иметь строгий, целомудренный вид. Командую парадом я.
И они сыпанули по лестнице вниз, в вестибюль, где у пустой конторки с крючками для ключей дремала баба-дежурная, а адмирал-швейцар сидел в кресле возле медвежьего чучела, распустив бороду по обшитой серебром груди.
На последнем марше лестницы Анатолий и Егоров умерили шаг и пошли вниз степенной начальственной походкой, с суровыми, замкнутыми лицами.
Результат был вернейший!
Баба-дежурная очнулась от дремоты и засуетилась в своей конторке, изображая начальству деловую активность. Швейцар вскочил с кресла, вытянул руки по швам и, как солдат, преданно гаркнул:
— Здравия желаем!
И взял под козырек своей фуражки с высокой тульей, увитой серебряным шитьем.
— Та-ак, — протянул Егоров, устремив на швейцара взгляд, ничего доброго ему не суливший.
Красный румянец на щеках швейцара стал быстро испаряться, уступая место бледности.
— Значит, несешь службу? — медленно выговаривая каждое слово, протянул Егоров.
— Стараемся… — жалобно улыбнулся швейцар, явно предчувствуя недоброе.
— Хорошо стараешься. Скоро мы увидим, как ты стараешься. Дежурная! — повелительно повернулся он к бабе за конторкой. — Будьте любезны уйти из вестибюля на минуточку. Нам необходимо побеседовать с этим гражданином без лишних свидетелей, так сказать, тет-а-тет.
Дежурная исчезла, как будто ее смыло. Егоров использовал точно рассчитанный психологический эффект: вечный страх подчиненного, у которого всегда отыщется грех за душой, перед начальством, да еще чужим, а значит, и неподкупным.
Швейцар прирос к месту и без звука шевелил губами.
Егоров вынул свое удостоверение в ярко-красном переплете, не раскрывая, показал его швейцару и спрятал в карман.
— Мы, — кивнул он на Анатолия, — комиссия по проверке партийной морали. Ясно?
— Ясно, — проблеял швейцар.
— В этой гостинице подозревается явное нарушение норм советской морали. Постояльцы в большом числе привели к себе на ночь женщин и теперь занимаются совокуплением, порочащим моральный облик советского человека. Так, что ли?
— Вам виднее, — пролепетал швейцар.
— Нам многое виднее. И то, что ты, пребывая на служебном посту, брал взятки, позволяя постояльцам провести дам в свой номер, что является грубейшим нарушением норм советского общежития.
Швейцар даже не возразил, потрясенный проницательностью начальства, и поник с обреченным видом. — Но ты еще можешь заслужить снисхождение… и даже сохранить свое место на службе, если честно и беспрекословно окажешь нам содействие в выполнении поставленной перед нами задачи.
Швейцар вскинул голову, выставив вперед бороду, и глаза его ожили..
— Только прикажите. Все сделаю! Для блага партии и нашего советского государства.
— Зачем так высокопарно? — поморщился Егоров. Он наслаждался разыгрываемой комедией. — Все очень просто. Ты укажешь нам, в каких комнатах теперь творятся шуры-муры, ведь не забыл, у кого взятки брал, вежливо постучишь и потребуешь открыть двери, а дальше уж наше дело. Твоя обязанность стоять в коридоре, ждать, когда мы выйдем, и вести нас к следующей комнате. Задание ясно?
Так точно! — радостно гаркнул холуй в адмиральской форме, уже было потерявший и снова обретший свою весьма доходную должность. — Пояснений не требуется.
Тогда марш вперед, — махнул рукой Егоров. — Приступим.
Швейцар услужливо запрыгал вверх по лестнице, невзирая на свой избыточный вес. Они стали подниматься следом.
Запыхавшийся швейцар прошел несколько шагов по коридору.
— Вернись, — велел Егоров. — Стучи в первую дверь. Швейцар замялся, Егоров точно угадал. Жилец из этой комнаты сунул ему взятку. Глубоко вздохнув, швейцар робко постучал косточками пальцев.
— Кто там? — после долгой паузы отозвался недовольный мужской голос.
— Откройте, — хрипло сказал швейцар. — Комиссия.
— Какая комиссия? Кто дал право тревожить покой советского человека? — тон за дверью был самоуверенный, видать, обладатель его привык командовать.
— А вот какая комиссия — вы узнаете, когда мы взломаем дверь, — стальным голосом вмешался Егоров, — если не откроете сами, добровольно. Женщина пусть не одевается, а останется в постели в таком виде, в каком она сейчас пребывает.
Егоров действовал безошибочно.
За дверью наступила испуганная тишина, затем раздался приглушенный шепот двух голосов, босые ноги зашлепали по полу, со скрипом повернулся ключ в замке, дверь приоткрылась, и в узкой прорези показалась часть одутловатого мужского лица, увенчанного лысиной с редкими волосиками.
— Не стесняйтесь, открывайте, — плечом распахнул дверь Егоров. Стесняться надо было раньше.
Егоров, а вслед за ним Анатолий и швейцар прошли в комнату, тускло освещенную настольной лампой. На стульях валялась мужская и женская одежда вперемежку, у задней спинки кровати стояли, отливая блеском, черные лакированные дамские туфли на высоких каблуках. В кровати под смятыми простынями бугрился силуэт человеческого тела, укрытого с головой.
Егоров велел швейцару выйти и стоять за дверью, пока не позовут, а затем, покосившись на дамские туфли, спросил хозяина комнаты, переминавшегося в своей фланелевой пижаме босыми ногами на холодном пластиковом полу:
— Ваша обувь?
Одутловатый хмыкнул, давая понять, что он оценил его чувство юмора.
— Все ясно, — Егоров сдвинул с кресла на пол охапку одежды и сел.
— Попрошу предъявить документы.
— А вы, собственно, кто такие?.. — неуверенно спросила пижама.
— Комиссия по проверке морали участников совещания. Вам нужны документы?
— Нет, нет… Я просто… полюбопытствовал… не знал, грешным делом… что такая комиссия существует… а я в партии двадцать пять лет.
— Круглая дата, — согласился Егоров. — Вот на ней и завершится ваше пребывание в партии. Документы!
Одутловатый метнулся к шкафу, порылся в его темной глубине и протянул Егорову удостоверение в вишневом переплете.
— Заведующий отделом пропаганды и агитации районного комитета партии, прочитал нараспев Егоров, с особенным наслаждением произнося фамилию и имя-отчество обладателя удостоверения. — Разлагаемся. Развратничаем. Народу говорим одно, а сами что вытворяем? Она кто? — кивнул Егоров на бугор под простыней. — С улицы?
— Нет, нет, — запротестовал одутловатый. — Наша… Делегат совещания… живет этажом выше.
Под простыней раздалось сдерживаемое всхлипывание.
— Коммунистам слезы не к лицу, — укоризненно сказал Егоров. — Умели гадости делать — умейте держать ответ. Попрошу партийные билеты.
— Ни за что! — встрепенулась пижама и стала в петушиную позу. — Только своему непосредственному руководителю, секретарю райкома партии я верну его. Больше никому!
— Не мельтеши, — поморщился Егоров. — Сядь! Устав знаешь. Не нужен мне твой партийный билет. Сдашь его кому следует, когда выметут из партии, как мусор, как сорную траву, чтоб освежить, очистить атмосферу в наших рядах. Мне нужен номер партийного билета. А вы, — Егоров устало кивнул Анатолию, — запишите. Заодно велите швейцару принести их паспорта. Ее — тоже.
Одутловатый упавшим голосом пробормотал номер своего партийного билета и спрятал его дрожащими руками куда-то в недра шкафа. Анатолий для видимости черкнул что-то в своей записной книжке. Швейцар принес снизу два паспорта, передал их Анатолию и аккуратно закрыл за собой дверь, снова заняв свой пост в коридоре. Анатолий с каменным лицом протянул паспорта Егорову. Тот небрежно раскрыл один, перевел взгляд с одутловатого на фотографию в паспорте, раскрыл второй.
— Опустите простыню, — строго велел он. — Я хочу сверить лицо с паспортной фотографией. Не стесняйтесь. Стесняться надо было раньше, когда штаны снимала.
Простыня поползла с подушки, открыв кудрявую, в искусственных завитках голову довольно молодой женщины со смятым, без косметики лицом и припухшими губами. В ухе поблескивала золотая сережка.
Она щурилась на свет, и вид у нее был загнанного, запуганного зверька.
— Ну, что ж, — вздохнул Егоров. — Все соответствует. Номер вашего партийного билета?
— Он… у меня в комнате… отвернитесь, я оденусь… и принесу…
— Не надо одеваться, лежите, как лежали. Как говорят юристы, на месте содеянного преступления. А в вашу комнату мы сходим потом. Какую должность занимаете?
— Директор Дома культуры… — залепетала она, — занимаем первое место в области… за достижения…
— Знаем ваши достижения, — оборвал Егоров. — Вам не Домом культуры заведовать, а публичным домом. Но, к счастью, таких в нашей стране нет. А есть отдельные личности, позорящие высокое звание советского человека, да еще к тому же члена славной Коммунистической партии..
Егоров вошел во вкус. Он получал истинное удовольствие, поучая этих испуганных и жалких людей.
— Судя по отметкам в паспортах, — продолжал он, — вы оба семейные люди. Вы имеете жену, а вы — мужа. И они, бедняги, вам доверяют, даже не подозревают, чем вы тут в гостинице занимаетесь. Я думаю, им будет весьма интересно узнать об этом.
— Господи! — запричитала в постели женщина. — Не губите! Пощадите! Ведь есть же у вас сердце?
— У меня есть сердце. Коммуниста. Я исполняю свой партийный долг.
— Дорогой товарищ, — вдруг перебил плаксивым голосом одутловатый. Простите нас. Это случилось впервые… не знаю как… Я больше не буду… Даю честное партийное слово… Не верите? Могу на колени встать.
Он тяжело, с одышкой опустился на колени и пополз к Егорову, протягивая в мольбе руки.
— Встать! — брезгливо сказал Егоров. — Коммунисты не стоят на коленях. Мразь!
— Хорошо, хорошо… абсолютно согласен, — затараторил одутловатый, поднимаясь на ноги. — Но чем я могу заслужить прощение? Скажите, я сделаю.
— Все сделаешь? — прищурился на него Егоров.
— Все, что прикажете, — поспешно согласился одутловатый, уловив в вопросе нить надежды. — Все, все… Только прикажите.
— И ты? — глянул на женщину в кровати Егоров.
— И я… и я.
— Хорошо… — протянул Егоров. — Может быть, для первого раза мы и проявим к вам снисхождение… Не знаю… Посмотрим. Это зависит от вашего поведения.
— Какого? — в один голос встрепенулись они оба, а он еще добавил заискивающе: — Говорите, мы готовы.
— Готовы ли? Посмотрим. Ну, ладно. Умели грешить, умейте каяться. Покажите нам, продемонстрируйте, как вы тут совокуплялись, нарушая свой семейный долг и позоря звание коммуниста. Может быть, вы это делаете так хорошо, с таким мастерством… что это достойно подражания?
Одутловатый сначала онемел, а потом, приняв за шутку, хихикнул:
— Что вы, дорогой товарищ… какое уж тут мастерство… Обыкновенно… В нашем возрасте, как известно… не до жиру, быть бы живу…
— Что ж, в таком случае прощайте, — поднялся с кресла Егоров. — Нашу беседу мы продолжим в другом месте. Вас вызовут.
— Нет, нет, — замахал руками одутловатый. — Не уходите. Дайте хоть подумать.
— А вы не шутите? — спросила из кровати женщина, уже без страха, даже с некоторым кокетством во взоре. — Вы действительно хотите, чтоб мы вам продемонстрировали… это самое?
— Я два раза не люблю повторять, — сказал Егоров без тени улыбки и снова сел.
— Окей, — вызывающе улыбнулась она Егорову и Анатолию, одним рывком сбросила на пол простыню, открыв белое, довольно стройное тело, слегка начавшее полнеть, и встала на ноги, прикрыв обе груди скрещенными руками.
— Но как это я… смогу?.. — запротестовал одутловатый. — Я — не животное.
— Вы коммунист, — оборвал его Егоров. — Пока. А как известно, для коммуниста нет преград, нет крепостей, которые большевики бы не взяли… Ну, голубчик, приступайте.
Одутловатый конфузливо стал шарить в ширинке пижамных штанов.
— Сбросьте пижаму, — велел Егоров. — В натуральном виде, как мать родила.
— А как… нам лучше? — спросила она Егорова, ухмыляясь греховно и с вызовом. — Лежа, на спине… или вы предпочитаете наоборот?
— Я полагаю, лучше раком… — рассудительно сказал Егоров. — Оно наглядней.
Анатолий стоял как пригвожденный к месту, не смея шелохнуться. Ему все это казалось нереальным. Он ожидал, что вот-вот все рассмеются, как после скверной шутки, Егоров извинится перед ними, а они его великодушно простят, и все разойдутся, стараясь больше не встречаться, чтоб не смотреть друг другу в глаза.
Он никак не мог свыкнуться с мыслью, что два взрослых, семейных человека, у которых, несомненно, имеются дети, как затравленные кролики, потеряв всякое чувство человеческого достоинства, ради того, чтобы не нарушить свой устоявшийся и, видать, не так легко доставшийся образ жизни мелких районных чиновников, согласны унизиться до последней степени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Этот Егоров в свое время прославился. Ему предстояло читать лекцию для партийного актива о моральном облике советского человека, а накануне он нализался в ресторане, стал приставать к женщинам, за что был побит основательно. Назавтра вышел он на трибуну — весь зал ахнул. Хоть и старательно припудрил физиономию, но даже в заднем ряду публика могла различить багровый синяк под глазом, вздутую губу и рваную царапину через всю щеку до носа.
Лекция о моральном облике советского человека была коронным номером Егорова, читал он ее сотни раз и начинал всегда с цитаты из Антона Павловича Чехова. Вот и в этот раз Егоров, не уловив подвоха, взял старт с чеховской цитаты:
— В человеке все должно быть красиво, — проникновенно начал он. — И лицо, и одежда, и мысли…
Дальше продолжать ему не пришлось. Зал, лицезревший покарябанную физиономию лектора, грохнул. Хохот сотрясал стены. Публику никак не удавалось успокоить. И лектора пришлось увести, а дело его передать на рассмотрение идеологической комиссии. Егоров отделался легким наказанием. Ему все сходило с рук.
Вот такого приятеля встретил Анатолий. Они глотнули изрядную долю французского коньяка после первого дня совещания, затем добавили «Столичной» водочки, раздавили пару бутылочек пильзенского пива — этого всего по случаю совещания в ресторане было навалом, — и душа Егорова взалкала действий. Ему захотелось дамского общества. А туземные дамы шарахались от Егорова, когда он пытался приставать к ним на улице. В провинциальном городе такое знакомство считается непристойным.
Наступила ночь. Анатолий и Егоров не нашли себе подруг, и им предстояло одиноко и тоскливо ворочаться в скрипучих постелях до утра, потому что гомосексуалистами они не были. Отнюдь!
— Пойдем, хоть швейцару бороду пощипаем, — предложил Егоров, который сидел как на шпильках, и ему страсть как хотелось покуролесить.
— Не годится, — отмахнулся Анатолий, который был человеком осторожным и отличался кротким нравом, хотя и был не прочь пошалить, но тихо и без огласки.
— Ручаюсь головой, — сказал Егоров с печалью в голосе, — что во всей этой гостинице только мы с тобой проведем ночку, как монахи, а вот делегаты конференции, вся эта шушера провинциальная, борцы за мораль, сейчас в своих комнатах трахают баб.
— Ну уж и трахают… — осторожно возразил Толя.
— Не веришь? — поднял на него воспаленные глаза Егоров, и Толя увидел в них озорные, не предвещающие ничего хорошего огоньки.
— Слушай, Толя, — воспламенился Егоров. — Мы сейчас отколем трюк — закачаешься. Такого в этой дыре еще не видали. Мы с тобой — комиссия по проверке морали. Неважно, что такой комиссии не существует в помине. Сунем в нос красные московские удостоверения — эти вахлаки онемеют от страха и все примут за чистую монету. Важно только напустить на себя строгий вид, как и подобает высокому начальству, в пререкания не вступать, обрывать на полуслове, быть неумолимыми. Они у меня наложат полные штаны. Пойдем, Толя!
— Погорим! — стал упираться осторожный Толя. — Быстро раскусят, что мы самозванцы.
— Кто раскусит? — взвился Егоров. — Эти трусливые, жалкие душонки, готовые любому начальству, даже и мнимому, вылизать жопу, причмокивая, лишь бы сохранить свое хоть маленькое, но руководящее положение. Я тебе покажу, как они у меня запоют, пойманные с поличным на самом страшном партийном грехе — совокуплении с посторонней женщиной. Эти жрецы морали, эти так называемые партийные пуритане, похотливо потеют сейчас в своих постелях на чужих, малознакомых бабах, которых завлекли, посулив чего-нибудь, то есть используя свое служебное положение. Это же позор, Толя! Этому надо положить конец! А кто здесь подлинные жрецы партийной морали? Мы с тобой. Толя! Пойдем вниз и заарканим швейцара. Он-то небось знает, что где творится. Не один рублик в ладошку сунули, чтоб сделал вид, будто ничего не видит. А в советскую гостиницу, Толя, приводить женщину в поздний час категорически запрещается. Значит, у него, у швейцара, рыло в пуху. Он у нас на крючке и, чтоб не лишиться такой доходной должности, выполнит все, что мы ему прикажем. Твоя задача, Толя, при сем присутствовать и иметь строгий, целомудренный вид. Командую парадом я.
И они сыпанули по лестнице вниз, в вестибюль, где у пустой конторки с крючками для ключей дремала баба-дежурная, а адмирал-швейцар сидел в кресле возле медвежьего чучела, распустив бороду по обшитой серебром груди.
На последнем марше лестницы Анатолий и Егоров умерили шаг и пошли вниз степенной начальственной походкой, с суровыми, замкнутыми лицами.
Результат был вернейший!
Баба-дежурная очнулась от дремоты и засуетилась в своей конторке, изображая начальству деловую активность. Швейцар вскочил с кресла, вытянул руки по швам и, как солдат, преданно гаркнул:
— Здравия желаем!
И взял под козырек своей фуражки с высокой тульей, увитой серебряным шитьем.
— Та-ак, — протянул Егоров, устремив на швейцара взгляд, ничего доброго ему не суливший.
Красный румянец на щеках швейцара стал быстро испаряться, уступая место бледности.
— Значит, несешь службу? — медленно выговаривая каждое слово, протянул Егоров.
— Стараемся… — жалобно улыбнулся швейцар, явно предчувствуя недоброе.
— Хорошо стараешься. Скоро мы увидим, как ты стараешься. Дежурная! — повелительно повернулся он к бабе за конторкой. — Будьте любезны уйти из вестибюля на минуточку. Нам необходимо побеседовать с этим гражданином без лишних свидетелей, так сказать, тет-а-тет.
Дежурная исчезла, как будто ее смыло. Егоров использовал точно рассчитанный психологический эффект: вечный страх подчиненного, у которого всегда отыщется грех за душой, перед начальством, да еще чужим, а значит, и неподкупным.
Швейцар прирос к месту и без звука шевелил губами.
Егоров вынул свое удостоверение в ярко-красном переплете, не раскрывая, показал его швейцару и спрятал в карман.
— Мы, — кивнул он на Анатолия, — комиссия по проверке партийной морали. Ясно?
— Ясно, — проблеял швейцар.
— В этой гостинице подозревается явное нарушение норм советской морали. Постояльцы в большом числе привели к себе на ночь женщин и теперь занимаются совокуплением, порочащим моральный облик советского человека. Так, что ли?
— Вам виднее, — пролепетал швейцар.
— Нам многое виднее. И то, что ты, пребывая на служебном посту, брал взятки, позволяя постояльцам провести дам в свой номер, что является грубейшим нарушением норм советского общежития.
Швейцар даже не возразил, потрясенный проницательностью начальства, и поник с обреченным видом. — Но ты еще можешь заслужить снисхождение… и даже сохранить свое место на службе, если честно и беспрекословно окажешь нам содействие в выполнении поставленной перед нами задачи.
Швейцар вскинул голову, выставив вперед бороду, и глаза его ожили..
— Только прикажите. Все сделаю! Для блага партии и нашего советского государства.
— Зачем так высокопарно? — поморщился Егоров. Он наслаждался разыгрываемой комедией. — Все очень просто. Ты укажешь нам, в каких комнатах теперь творятся шуры-муры, ведь не забыл, у кого взятки брал, вежливо постучишь и потребуешь открыть двери, а дальше уж наше дело. Твоя обязанность стоять в коридоре, ждать, когда мы выйдем, и вести нас к следующей комнате. Задание ясно?
Так точно! — радостно гаркнул холуй в адмиральской форме, уже было потерявший и снова обретший свою весьма доходную должность. — Пояснений не требуется.
Тогда марш вперед, — махнул рукой Егоров. — Приступим.
Швейцар услужливо запрыгал вверх по лестнице, невзирая на свой избыточный вес. Они стали подниматься следом.
Запыхавшийся швейцар прошел несколько шагов по коридору.
— Вернись, — велел Егоров. — Стучи в первую дверь. Швейцар замялся, Егоров точно угадал. Жилец из этой комнаты сунул ему взятку. Глубоко вздохнув, швейцар робко постучал косточками пальцев.
— Кто там? — после долгой паузы отозвался недовольный мужской голос.
— Откройте, — хрипло сказал швейцар. — Комиссия.
— Какая комиссия? Кто дал право тревожить покой советского человека? — тон за дверью был самоуверенный, видать, обладатель его привык командовать.
— А вот какая комиссия — вы узнаете, когда мы взломаем дверь, — стальным голосом вмешался Егоров, — если не откроете сами, добровольно. Женщина пусть не одевается, а останется в постели в таком виде, в каком она сейчас пребывает.
Егоров действовал безошибочно.
За дверью наступила испуганная тишина, затем раздался приглушенный шепот двух голосов, босые ноги зашлепали по полу, со скрипом повернулся ключ в замке, дверь приоткрылась, и в узкой прорези показалась часть одутловатого мужского лица, увенчанного лысиной с редкими волосиками.
— Не стесняйтесь, открывайте, — плечом распахнул дверь Егоров. Стесняться надо было раньше.
Егоров, а вслед за ним Анатолий и швейцар прошли в комнату, тускло освещенную настольной лампой. На стульях валялась мужская и женская одежда вперемежку, у задней спинки кровати стояли, отливая блеском, черные лакированные дамские туфли на высоких каблуках. В кровати под смятыми простынями бугрился силуэт человеческого тела, укрытого с головой.
Егоров велел швейцару выйти и стоять за дверью, пока не позовут, а затем, покосившись на дамские туфли, спросил хозяина комнаты, переминавшегося в своей фланелевой пижаме босыми ногами на холодном пластиковом полу:
— Ваша обувь?
Одутловатый хмыкнул, давая понять, что он оценил его чувство юмора.
— Все ясно, — Егоров сдвинул с кресла на пол охапку одежды и сел.
— Попрошу предъявить документы.
— А вы, собственно, кто такие?.. — неуверенно спросила пижама.
— Комиссия по проверке морали участников совещания. Вам нужны документы?
— Нет, нет… Я просто… полюбопытствовал… не знал, грешным делом… что такая комиссия существует… а я в партии двадцать пять лет.
— Круглая дата, — согласился Егоров. — Вот на ней и завершится ваше пребывание в партии. Документы!
Одутловатый метнулся к шкафу, порылся в его темной глубине и протянул Егорову удостоверение в вишневом переплете.
— Заведующий отделом пропаганды и агитации районного комитета партии, прочитал нараспев Егоров, с особенным наслаждением произнося фамилию и имя-отчество обладателя удостоверения. — Разлагаемся. Развратничаем. Народу говорим одно, а сами что вытворяем? Она кто? — кивнул Егоров на бугор под простыней. — С улицы?
— Нет, нет, — запротестовал одутловатый. — Наша… Делегат совещания… живет этажом выше.
Под простыней раздалось сдерживаемое всхлипывание.
— Коммунистам слезы не к лицу, — укоризненно сказал Егоров. — Умели гадости делать — умейте держать ответ. Попрошу партийные билеты.
— Ни за что! — встрепенулась пижама и стала в петушиную позу. — Только своему непосредственному руководителю, секретарю райкома партии я верну его. Больше никому!
— Не мельтеши, — поморщился Егоров. — Сядь! Устав знаешь. Не нужен мне твой партийный билет. Сдашь его кому следует, когда выметут из партии, как мусор, как сорную траву, чтоб освежить, очистить атмосферу в наших рядах. Мне нужен номер партийного билета. А вы, — Егоров устало кивнул Анатолию, — запишите. Заодно велите швейцару принести их паспорта. Ее — тоже.
Одутловатый упавшим голосом пробормотал номер своего партийного билета и спрятал его дрожащими руками куда-то в недра шкафа. Анатолий для видимости черкнул что-то в своей записной книжке. Швейцар принес снизу два паспорта, передал их Анатолию и аккуратно закрыл за собой дверь, снова заняв свой пост в коридоре. Анатолий с каменным лицом протянул паспорта Егорову. Тот небрежно раскрыл один, перевел взгляд с одутловатого на фотографию в паспорте, раскрыл второй.
— Опустите простыню, — строго велел он. — Я хочу сверить лицо с паспортной фотографией. Не стесняйтесь. Стесняться надо было раньше, когда штаны снимала.
Простыня поползла с подушки, открыв кудрявую, в искусственных завитках голову довольно молодой женщины со смятым, без косметики лицом и припухшими губами. В ухе поблескивала золотая сережка.
Она щурилась на свет, и вид у нее был загнанного, запуганного зверька.
— Ну, что ж, — вздохнул Егоров. — Все соответствует. Номер вашего партийного билета?
— Он… у меня в комнате… отвернитесь, я оденусь… и принесу…
— Не надо одеваться, лежите, как лежали. Как говорят юристы, на месте содеянного преступления. А в вашу комнату мы сходим потом. Какую должность занимаете?
— Директор Дома культуры… — залепетала она, — занимаем первое место в области… за достижения…
— Знаем ваши достижения, — оборвал Егоров. — Вам не Домом культуры заведовать, а публичным домом. Но, к счастью, таких в нашей стране нет. А есть отдельные личности, позорящие высокое звание советского человека, да еще к тому же члена славной Коммунистической партии..
Егоров вошел во вкус. Он получал истинное удовольствие, поучая этих испуганных и жалких людей.
— Судя по отметкам в паспортах, — продолжал он, — вы оба семейные люди. Вы имеете жену, а вы — мужа. И они, бедняги, вам доверяют, даже не подозревают, чем вы тут в гостинице занимаетесь. Я думаю, им будет весьма интересно узнать об этом.
— Господи! — запричитала в постели женщина. — Не губите! Пощадите! Ведь есть же у вас сердце?
— У меня есть сердце. Коммуниста. Я исполняю свой партийный долг.
— Дорогой товарищ, — вдруг перебил плаксивым голосом одутловатый. Простите нас. Это случилось впервые… не знаю как… Я больше не буду… Даю честное партийное слово… Не верите? Могу на колени встать.
Он тяжело, с одышкой опустился на колени и пополз к Егорову, протягивая в мольбе руки.
— Встать! — брезгливо сказал Егоров. — Коммунисты не стоят на коленях. Мразь!
— Хорошо, хорошо… абсолютно согласен, — затараторил одутловатый, поднимаясь на ноги. — Но чем я могу заслужить прощение? Скажите, я сделаю.
— Все сделаешь? — прищурился на него Егоров.
— Все, что прикажете, — поспешно согласился одутловатый, уловив в вопросе нить надежды. — Все, все… Только прикажите.
— И ты? — глянул на женщину в кровати Егоров.
— И я… и я.
— Хорошо… — протянул Егоров. — Может быть, для первого раза мы и проявим к вам снисхождение… Не знаю… Посмотрим. Это зависит от вашего поведения.
— Какого? — в один голос встрепенулись они оба, а он еще добавил заискивающе: — Говорите, мы готовы.
— Готовы ли? Посмотрим. Ну, ладно. Умели грешить, умейте каяться. Покажите нам, продемонстрируйте, как вы тут совокуплялись, нарушая свой семейный долг и позоря звание коммуниста. Может быть, вы это делаете так хорошо, с таким мастерством… что это достойно подражания?
Одутловатый сначала онемел, а потом, приняв за шутку, хихикнул:
— Что вы, дорогой товарищ… какое уж тут мастерство… Обыкновенно… В нашем возрасте, как известно… не до жиру, быть бы живу…
— Что ж, в таком случае прощайте, — поднялся с кресла Егоров. — Нашу беседу мы продолжим в другом месте. Вас вызовут.
— Нет, нет, — замахал руками одутловатый. — Не уходите. Дайте хоть подумать.
— А вы не шутите? — спросила из кровати женщина, уже без страха, даже с некоторым кокетством во взоре. — Вы действительно хотите, чтоб мы вам продемонстрировали… это самое?
— Я два раза не люблю повторять, — сказал Егоров без тени улыбки и снова сел.
— Окей, — вызывающе улыбнулась она Егорову и Анатолию, одним рывком сбросила на пол простыню, открыв белое, довольно стройное тело, слегка начавшее полнеть, и встала на ноги, прикрыв обе груди скрещенными руками.
— Но как это я… смогу?.. — запротестовал одутловатый. — Я — не животное.
— Вы коммунист, — оборвал его Егоров. — Пока. А как известно, для коммуниста нет преград, нет крепостей, которые большевики бы не взяли… Ну, голубчик, приступайте.
Одутловатый конфузливо стал шарить в ширинке пижамных штанов.
— Сбросьте пижаму, — велел Егоров. — В натуральном виде, как мать родила.
— А как… нам лучше? — спросила она Егорова, ухмыляясь греховно и с вызовом. — Лежа, на спине… или вы предпочитаете наоборот?
— Я полагаю, лучше раком… — рассудительно сказал Егоров. — Оно наглядней.
Анатолий стоял как пригвожденный к месту, не смея шелохнуться. Ему все это казалось нереальным. Он ожидал, что вот-вот все рассмеются, как после скверной шутки, Егоров извинится перед ними, а они его великодушно простят, и все разойдутся, стараясь больше не встречаться, чтоб не смотреть друг другу в глаза.
Он никак не мог свыкнуться с мыслью, что два взрослых, семейных человека, у которых, несомненно, имеются дети, как затравленные кролики, потеряв всякое чувство человеческого достоинства, ради того, чтобы не нарушить свой устоявшийся и, видать, не так легко доставшийся образ жизни мелких районных чиновников, согласны унизиться до последней степени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34