— А он, значит, взял и приехал!
— Я сразу заметил, что вы похожи, — сказал Боня.
— Правда?
— Прямо копия.
— Вообще-то родственники всегда похожи, — философски заметил Васька. И тоже посмотрел издалека на солдата. А вдруг и в самом деле они похожи. Вот ведь фантастика! Второй раз говорят!
Лохматая закричала ребятам, и строй двинулся к центральным воротам по широкой асфальтированной дороге, А Васька и солдат направились коротким путем к своему лазу.
Васька шел и орал песню:
Горит в зубах у нас большая папироса, Идем мы в школу единицу получать, Пылают дневники, залитые чернилом, И просим мы учителя поставить пять!
Ученики, директор дал приказ, Поймать завхоза и выбить правый глаз!
За наши двойки и колы, За все тетрадки, что сожгли, По канцелярии — чернилками — пали!
Настроение у Васьки было наилучшее. Концерт удался, а дядя Андрей взял его с собой. Но главное — детдомовцы увидели его с солдатом.
Пусть знают, Васька не какой-нибудь доходяга, заморыш или безродный, которого можно прижать к ногтю. Васька полноценный человек, потому что он не один. Оттого-то лишний раз Васька продемонстрировала перед всеми и перед Боней свой уход с солдатом, свое небрежение пайком. Так может поступать занятый и| уважающий себя человек.
Будет теперь разговоров в спальне!
А выгнать Ваську не могут, куда его выгонишь… Ему, как нищему, терять нечего, одна деревня сгорит, он в другую уйдет. Детдомов в Подмосковье напихано видимо-невидимо. Государство подрост оберегает, как лесник саженцы в погорелом лесу.
Беспризорный знак — лучший пропуск в роно, знавал Васька и это учреждение. Засуетятся, приветят, на место сопроводят. Да не только по служебной обязанности, а по естественному состраданию к детям.
Что греха таить, бездомные знали свое преимущество и умели пользоваться им. Васька тоже пользовался.
Шли солдат и Васька по тропе, навстречу попадались перевязанные солдатики. Кто гулял, кто первые желтенькие цветы нюхал. Один раненый медицинскую сестренку в кустах обнимал. А еще один лег под деревом и тянул через соломинку березовый сок. Поднял задумчивые голубые глаза на Ваську с солдатом и продолжил свое бесхитростное занятие.
А небось месяц-другой назад притирался к земле не так, под навесным огнем. Землю носом пахал, молил несуществующего бога пронести смерть мимо. Пронесло, да не совсем. Теперь-то он барин, лежит, наслаждается. Тянет прохладный, пахнущий древесным нутром сладковатый сок, и ничего ему больше не надо в жизни. Блаженное состояние — пить сок в тишине госпитальского парка, после оглушительных боев…
Оглянулся Андрей, позавидовал, что ли.
И Васька оглянулся, углядел под лежащим разостланную шинельку.
— А кленовый сок слаще, — сказал он. — Шинель-то, дядя Андрей, где забыл?
Солдат спокойно отвечал, что шинель свою продал.
— Как продал? — изумился Васька, остановившись на тропинке.
— Продал, Василий. Деньги нужны.
— Вот еще, — протянул тот. — Деньги и так можно достать. А шинель — форма, как без нее жить.
— Что шинель… Вон руки-ноги люди теряли, а живут. Потому что душа в них живая осталась.
— Души нет, — сказал Васька. — Это поповские выдумки.
— А что же есть?
— Внутренности!
— И все?
— Ну, кишки еще. А знаешь, дядя Андрей, как нужно кричать, когда тебя лупят?
— Как?
Васька преобразился, будто втрое уменьшился, застонал, заныл, заблеял тоненько:
— Дяденька, не бейте, я семимесячный… Не бейте, я малокровный…
Выпрямился Васька, стал на себя похож. Гордо посмотрел на солдата.
А у того язык онемел, прошибло всего. Глотнул слюну, спросил странным голосом:
— Кто же это… Кто тебя такому научил? Васька засмеялся глуповато.
— Когда бьют, сам придумаешь.
— Тебя били? Часто?
— Не считал, — отмахнулся Васька. Засвистел на весь лес. Разговор становился ему неинтересен.
— Послушай, Василий, — позвал солдат. — А про какие такие деньги ты говорил? И как их можно достать? Они стояли перед лазом и смотрели друг на друга.
— По-всякому, — пробормотал Васька и сунул голову в дырку. Ему не хотелось объясняться подробнее.
— А все-таки? Ну, говори, говори.
— Чего говорить, — пронудил Васька. — Ну, я у спекулянтки сопру… Справедливо или нет?
— Конечно, нет, — сказал солдат. — Сегодня спекулянт, а завтра честный человек попадется.
— Барыг всегда видно, — упрямо твердил Васька. — Я в глаза посмотрю, в радужку… По радужке кого хошь узнаю. Они знаете где червонцы хранят? Никогда не угадаете! В валенках!
— Почему в валенках? — засмеялся солдат, удивляясь Васькиной фантазии.
— Что ты придумываешь?
— Знаю, раз говорю, — обиделся тот. — Во-первых, в валенках жулики не ищут. А во-вторых, случись пожар в доме. Все сгорит, а валенок в валенок засунутые не сгорят… Дядя Андрей, а ты видел фильм «Два бойца»?
— Видел.
— Помнишь, они там на трамвае по городу едут? И один, который артист Андреев, говорит другому: «Кому война, а кому мать родна!» Это он про кого говорит? Про снабженцев, да?
— Про сволочь, — сказал солдат.
— А мы в детдоме говорим так: «Смерть немецким оккупантам и люберецким спекулянтам!»
Они остановились, пришли.
Солдат показал на одноэтажный домик около шоссе, темный, не освещенный изнутри.
— Смотри, Василий. Мой дом.
Васька посмотрел. Недоверчиво хмыкнул:
— Твой, а не живешь. В сарае валяешься…
— Другие живут.
— Кто другие?
— Не знаю, Василий.
Васька опять посмотрел. Сперва на дом, потом на солдата. Проверял как будто.
— Самый, самый твой настоящий?
— Настоящий… Я тут с мамой жил. А сейчас… Даже боюсь зайти.
— Вот еще! — воскликнул Васька поражение. — Чего бояться? У меня вон койка своя, пусть попробуют занять! Любого прогоню!
— Ишь какой боевой, — усмехнулся солдат.
— Был бы у меня свой дом! — сказал Васька задумчиво.
— Ну и что?
— Так… поставил бы себе топчан, тумбочку, тарелку бы собственную имел. И никому бы не разрешил ее облизывать.
— Кто же станет облизывать в твоем доме-то?
— Найдутся… шакалы, детдомовские. Они везде пролезут. — Васька прикинул. — Я бы, пожалуй, еще замок повесил. А сам через окно ходил.
— Вот те раз! — захохотал солдат. — Какой же это дом? Это не дом, а черт знает что! Берлога!
— Какой хочу, — нахмурился Васька.
— Ладно, ладно, — согласился солдат. — А теперь я вон туда, видишь домик? А ты в обратную сторону. Завтра встретимся. Иди, иди…
Проследил, пока Васька скроется, поднялся на крыльцо. Постучался, а сам раздумывал над Васькиными фантазиями о своем доме.
Дверь открыла Муся.
Не удивилась, произнесла: «Пришел?» Обыденно, чуть по-бабьи.
Андрей разглядел, что она в халатике, в валенках на босу ногу. Поверх халата — ватник. Но и такой показалась она по-домашнему уютной.
Он будто чувствовал тепло, исходящее от нее, женское, одурманивающее. Притаил дыхание, испугавшись чего-то.
Много всякого разного прошло с их встречи. Были моменты, когда он вовсе не вспоминал эту женщину, она жила в нем, как забытый сон. Сейчас увидел и опьянел, одурел от ее близости. От одной возможности быть рядом с нею.
В комнате стоял полумрак. Горела коптилка.
Тетя Маня поднялась навстречу, в темном, на плечах плед.
— Андрюша пришел! А мы ждали… И Муся ждала. Та, не глядя, кивнула, стала собирать на столе карты.
— Гадаешь? — спросил Андрей.
— Сейчас все гадают…
Муся исподтишка посмотрела на гостя, не смогла скрыть жалобного восклицания:
— Ой, что с вами? С тобой? Так изменился… Андрей повернулся к ней, молча глядел. Что он мог ответить?
— Изменился, потому что время прошло.
Тетя Маня пришла на выручку, подхватив слова о времени. Мол, недавно сидели здесь, разговаривали об Оленьке, а теперь…
Вынула платок, засморкалась. Суетливыми и будто постаревшими руками достала бумажку, никак не могла развернуть.
Андрей у нее взял, развернул, прочел. В углу был номер воинской части, а в центре обращение, вовсе не казенное, а какое бывает в письмах близким: «Дорогая Мария Алексеевна!"Далее сообщалось, что фронтовой товарищ Оля, член артистической бригады, пала смертью храбрых и похоронена в станице Яблоневской, Ставропольского края…
— Это где? — спросил Андрей.
— Не знаю сама, — отвечала тетя Маня. — Хочу, Андрюшенька, съездить.
— Кто же вас пустит? Там недалеко бои!
Муся вмешалась в разговор:
— И я говорю: подождите, Мария Алексеевна. Оле вы уже ничем не поможете. Пусть пройдет время. Голос у нее дрогнул, она махнула рукой и ушла на кухню.
— Ребенок еще была, — тихо говорила тетя Маня. — Девочка еще, а они убили. Лучше бы меня, я пожила, не хочу больше. Неужто озверели, что всех поубивают?
— Они фашисты, — жестко произнес Андрей, наклоняясь, вглядываясь в желтый огонек коптилки. — Несколько дней назад я ехал на фронт и знал, что буду воевать, но не знал — как. А сейчас, поверите… — Он поднял повлажневшие глаза, в них отсвечивало желтое пламя. — Вот тут накопилось. Нагляделся на беженцев, на раненых, на женщин… И на детишек. Вот детишки, страдающие от войны, это пострашнее всего.
Андрей будто что-то пытался разглядеть в мерцающем огоньке.
— У меня есть святое право карать за это. Бить их…
— Андрюша, а где ваши вещи? — спросила тетя Маня. — Где ваше оружие… Шинель? Ведь вы тогда были при снаряжении, правда?
— Правда.
— Как сейчас помню, ваша винтовка стояла в том углу. А я обходила ее стороной, боялась, что она упадет и выстрелит.
— Будет у меня все, — ответил он. — Завтра Первое мая, я начинаю жить по-новому… Тетя Маня, вы помните стихи из Робина Гуда? Там, в самом начале?
— Как же, как же, — произнесла она. — «Двенадцать месяцев в году, двенадцать, так и знай…» — «…Но веселее всех в году веселый месяц май!..» — А дальше? — спросила тетя Маня. — Есть же слова дальше. Вы их знаете?
— Нет.
Тетя Маня прочитала:
«Из лесу вышел Робин Гуд, деревнею идет и видит: старая вдова рыдает у ворот. Что слышно нового, вдова, — сказал ей Робин Гуд. — Трех сыновей моих на казнь сегодня поведут…»
Пришла Муся с шипящей сковородкой, ловко поставила посреди стола на черепицу.
— Угощайтесь, — произнесла довольно. — Если гость не привереда, я могу оказать, как это называется.
— По-моему, вкусно, — сказал Андрей.
Муся засмеялась.
— Тошнотики — слышал? Старая картошка да очистки проворачиваются, да еще что-нибудь, что есть не станешь. И не так уж плохо, да? Есть частушка даже:
Тошнотики, тошнотики, военные блины…»
Муся обратилась к тете Мане; — Вам тоже нужно есть. Андрей, ну скажи ей, война еще не кончилась. Мы должны беречь силы для победы.
— Поешьте, — попросил он и тронул плечо. Тетя Маня наклонилась, прижалась щекой к его руке, неслышно заплакала. Встала, пошла в свою комнату.
На пороге оглянулась, произнесла в нос:
— Простите… Вы ужинайте, а я отдохну.
— 22 —
Андрей и Муся молча доскребали сковородку.
Заведомо знали они, что останутся вдвоем и будут говорить. Но о чем?
В то странное утро их неожиданного сближения вовсе ничего сказано не было. И прекрасно, что не было лишних слов. Но это могло быть однажды и не годилось для продолжения, о котором тогда они не загадывали.
Сейчас оказались необходимыми какие-то слова, объяснения, причем с обеих сторон. Оба это понимали и не были готовы начать такой разговор.
Муся унесла сковородку, поставила чай.
Андрей машинально тасовал карты.
Так сидели они друг против друга, чего-то ожидая.
Муся протянула руку и погладила, провела по его щеке. Он молча взял ее руку в свои и стал целовать ладонь и каждый отдельно палец, а потом все косточки и ямки, по которым его когда-то учили считать длинные и недлинные месяцы.
— Милый, что случилось? — спросила она неслышно. Он понял вопрос по движению губ.
— Ничего не случилось.
— Но я же знаю, чувствую, милый.
— Все у меня нормально, — сказал он.
— Где твои вещи? Почему задержался?
— Я уезжаю завтра.
Муся поверх коптилки смотрела в его лицо, чужое, повзрослевшее за несколько дней. Все обострилось в нем, облеклось в жесткие законченные черты.
Исчез простодушный мальчик, открытый, не умевший прятать своих чувств. На его месте сидел мужчина, прикрытый, как броней, бедою непостижимой и всем, что она в нем натворила.
Тут же поняла она и другое.
Своей жалостью, словами и руками, растопив в нем лед отчужденности, вызвав ответные чувства, сделала она невозможной совсем встречную откровенность. Скорей откроется он случайному человеку.
Андрей, прижав ладони к вискам, глядел через коптилку на нее, на бледное лицо в голубых бликах, в ореоле светлых разбросанных волос. Он тоже думал о том, что не в силах открыться этой женщине.
Невозможно переваливать беды, хватит у нее своих собственных, скрытых и явных, которые он знал. Он способен был сейчас в одиночку тащить бремя своих невзгод, не травмируя больше никого из ближних, ни тетю Маню, ни Ваську, ни эту в мгновение ставшую родной женщину.
Почти весело он произнес:
— О чем ты спрашиваешь, если перед тобою карты. Они ведь все знают?
Муся со вздохом сказала:
— Не смейся. Все женщины в тылу гадают.
— И верят?
— Да, представь себе. Когда трудно, человеку нужно во что-то верить.
— Ладно, поверю, гадай. Только учти, у меня все хорошо.
— Раз хорошо, то и выйдет хорошо, — произнесла она, тасуя и разбрасывая карты. — Ты у нас крестовый король?
— Может, король, а может, валет… Без топорика своего.
Подперев кулачком щеку, рассматривала Муся пеструю мозаику на столе. Провела ладонью по картинкам, не поднимая глаз.
А когда взглянула на Андрея, были в ее взгляде такая боль, такое отчаяние, что он, державший на языке очередную шутку, растерялся и сник.
Во взгляде, но не в голосе ее. Голос прозвучал ровно.
— Карты говорят, дружочек, что пережил ты большой удар и не скоро оправишься. Виновник твоих злоключений темный король, вы должны с ним встретиться…
— Скорей бы, — вырвалось у Андрея.
— Что? — спросила Муся. — Вот, у вас скорое свидание при большой дороге. Есть у тебя и близкий друг, он имеет отношение к твоим бедам. Но он верный друг, ты его не бросай… Видишь, он выходит все время рядом с тобой. Нет, нет, не женщина. Это молодой бубновый король. Женщины тут есть, но не они сейчас главное в твоей жизни…
— Черт! — произнес Андрей, отчего-то пугаясь и вставая. Он с силой сдвинул карты, и несколько из них полетело на пол. — Ты что? Это? Серьезно?
— Ох, Андрей, — протянула Муся. И опять он увидел взгляд, наполненный дикой тоской, не имеющей выхода, как бывает у раненых животных.
Она стала собирать оброненные карты и, разгибаясь, оказалась перед ним.
— Так почему же не главное, — произнес он. — Именно главное, я ведь тебя люблю.
Сильно обнял ее, так что хрустнуло, промычал едва понятно, зарываясь в ее мягкие волосы:
— Не думай, у меня никого не будет… Если ты захочешь ждать… Потому что… Люблю! Люблю!
Она тихо, будто не дыша вовсе, прильнула к нему. Молча затаилась, как бы прислушиваясь к его нутру.
Он руками провел, перебирая ее волосы, ее хрупкое плечо под теплым ватником, узкую податливую спину… Вмиг подхватил ее, подкосив рукой под колено, и так, держа на весу, стал целовать бездумно и бестолково, попадая губами в подбородок, в шею, в живот, ощущая через распахнувшийся халат женскую угарную духоту, от которой он еще больше распалялся и терял над собой власть.
С одной ноги ее соскочил валенок, обнажив белую коленку. Он стал целовать эту коленку. Пронес через комнату Мусю, положил на кровать. Медленно, бережно, как спящего ребенка.
Но она тотчас же приподнялась и села. Стала торопливо поправлять волосы, запахнула халат. Будто опомнилась от обморока, от гипноза.
— Нельзя, милый… Сейчас нельзя!
— Можно! Можно! — бормотал он, наклоняясь, желая силой склонить и ее. Он не вдумывался в смысл ее и своих слов, почитая их необязательным сопровождением главного. Главное же была любовь.
Она поцеловала его в губы, коротко и легко. Со вздохом сказала:
— Да как же, в доме покойник… Несчастье в доме. А мы как безумные… Нет, нет!
Медленно приходил он в себя.
Понимал, как не понимать, что так оно и есть, несчастье, смерть и скорбящая за стеной женщина. Но было еще и другое: последний день встречи перед фронтом. Он должен был, он хотел любить и хотел, чтобы его любили.
Насколько сильным было его желание, настолько оказалось большим горе перед невозможностью это желание осуществить.
Все, все она чувствовала.
— Ах, господи, — прошептала в отчаянии, торопливо целуя его замершее, неподвижное лицо. — Не серчай, милый! Ну кто виноват, что так вышло… Мы ведь люди живые, а не скоты какие-то… Мы не можем делать плохо, правда же? Пожалуйста, не серчай!
— Да ничего я, — произнес он отрывисто, не сумев скрыть в голосе разочарования.
Сел на постель рядом с ней, уставившись окаменевшим взглядом прямо перед собой, в темную стену, за которой за тонкой перегородкой одиноко страдала тетя Маня, вслушиваясь в свое горе.
Но не могла она не слышать всего, что происходило в комнате, их шепота и поцелуев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
— Я сразу заметил, что вы похожи, — сказал Боня.
— Правда?
— Прямо копия.
— Вообще-то родственники всегда похожи, — философски заметил Васька. И тоже посмотрел издалека на солдата. А вдруг и в самом деле они похожи. Вот ведь фантастика! Второй раз говорят!
Лохматая закричала ребятам, и строй двинулся к центральным воротам по широкой асфальтированной дороге, А Васька и солдат направились коротким путем к своему лазу.
Васька шел и орал песню:
Горит в зубах у нас большая папироса, Идем мы в школу единицу получать, Пылают дневники, залитые чернилом, И просим мы учителя поставить пять!
Ученики, директор дал приказ, Поймать завхоза и выбить правый глаз!
За наши двойки и колы, За все тетрадки, что сожгли, По канцелярии — чернилками — пали!
Настроение у Васьки было наилучшее. Концерт удался, а дядя Андрей взял его с собой. Но главное — детдомовцы увидели его с солдатом.
Пусть знают, Васька не какой-нибудь доходяга, заморыш или безродный, которого можно прижать к ногтю. Васька полноценный человек, потому что он не один. Оттого-то лишний раз Васька продемонстрировала перед всеми и перед Боней свой уход с солдатом, свое небрежение пайком. Так может поступать занятый и| уважающий себя человек.
Будет теперь разговоров в спальне!
А выгнать Ваську не могут, куда его выгонишь… Ему, как нищему, терять нечего, одна деревня сгорит, он в другую уйдет. Детдомов в Подмосковье напихано видимо-невидимо. Государство подрост оберегает, как лесник саженцы в погорелом лесу.
Беспризорный знак — лучший пропуск в роно, знавал Васька и это учреждение. Засуетятся, приветят, на место сопроводят. Да не только по служебной обязанности, а по естественному состраданию к детям.
Что греха таить, бездомные знали свое преимущество и умели пользоваться им. Васька тоже пользовался.
Шли солдат и Васька по тропе, навстречу попадались перевязанные солдатики. Кто гулял, кто первые желтенькие цветы нюхал. Один раненый медицинскую сестренку в кустах обнимал. А еще один лег под деревом и тянул через соломинку березовый сок. Поднял задумчивые голубые глаза на Ваську с солдатом и продолжил свое бесхитростное занятие.
А небось месяц-другой назад притирался к земле не так, под навесным огнем. Землю носом пахал, молил несуществующего бога пронести смерть мимо. Пронесло, да не совсем. Теперь-то он барин, лежит, наслаждается. Тянет прохладный, пахнущий древесным нутром сладковатый сок, и ничего ему больше не надо в жизни. Блаженное состояние — пить сок в тишине госпитальского парка, после оглушительных боев…
Оглянулся Андрей, позавидовал, что ли.
И Васька оглянулся, углядел под лежащим разостланную шинельку.
— А кленовый сок слаще, — сказал он. — Шинель-то, дядя Андрей, где забыл?
Солдат спокойно отвечал, что шинель свою продал.
— Как продал? — изумился Васька, остановившись на тропинке.
— Продал, Василий. Деньги нужны.
— Вот еще, — протянул тот. — Деньги и так можно достать. А шинель — форма, как без нее жить.
— Что шинель… Вон руки-ноги люди теряли, а живут. Потому что душа в них живая осталась.
— Души нет, — сказал Васька. — Это поповские выдумки.
— А что же есть?
— Внутренности!
— И все?
— Ну, кишки еще. А знаешь, дядя Андрей, как нужно кричать, когда тебя лупят?
— Как?
Васька преобразился, будто втрое уменьшился, застонал, заныл, заблеял тоненько:
— Дяденька, не бейте, я семимесячный… Не бейте, я малокровный…
Выпрямился Васька, стал на себя похож. Гордо посмотрел на солдата.
А у того язык онемел, прошибло всего. Глотнул слюну, спросил странным голосом:
— Кто же это… Кто тебя такому научил? Васька засмеялся глуповато.
— Когда бьют, сам придумаешь.
— Тебя били? Часто?
— Не считал, — отмахнулся Васька. Засвистел на весь лес. Разговор становился ему неинтересен.
— Послушай, Василий, — позвал солдат. — А про какие такие деньги ты говорил? И как их можно достать? Они стояли перед лазом и смотрели друг на друга.
— По-всякому, — пробормотал Васька и сунул голову в дырку. Ему не хотелось объясняться подробнее.
— А все-таки? Ну, говори, говори.
— Чего говорить, — пронудил Васька. — Ну, я у спекулянтки сопру… Справедливо или нет?
— Конечно, нет, — сказал солдат. — Сегодня спекулянт, а завтра честный человек попадется.
— Барыг всегда видно, — упрямо твердил Васька. — Я в глаза посмотрю, в радужку… По радужке кого хошь узнаю. Они знаете где червонцы хранят? Никогда не угадаете! В валенках!
— Почему в валенках? — засмеялся солдат, удивляясь Васькиной фантазии.
— Что ты придумываешь?
— Знаю, раз говорю, — обиделся тот. — Во-первых, в валенках жулики не ищут. А во-вторых, случись пожар в доме. Все сгорит, а валенок в валенок засунутые не сгорят… Дядя Андрей, а ты видел фильм «Два бойца»?
— Видел.
— Помнишь, они там на трамвае по городу едут? И один, который артист Андреев, говорит другому: «Кому война, а кому мать родна!» Это он про кого говорит? Про снабженцев, да?
— Про сволочь, — сказал солдат.
— А мы в детдоме говорим так: «Смерть немецким оккупантам и люберецким спекулянтам!»
Они остановились, пришли.
Солдат показал на одноэтажный домик около шоссе, темный, не освещенный изнутри.
— Смотри, Василий. Мой дом.
Васька посмотрел. Недоверчиво хмыкнул:
— Твой, а не живешь. В сарае валяешься…
— Другие живут.
— Кто другие?
— Не знаю, Василий.
Васька опять посмотрел. Сперва на дом, потом на солдата. Проверял как будто.
— Самый, самый твой настоящий?
— Настоящий… Я тут с мамой жил. А сейчас… Даже боюсь зайти.
— Вот еще! — воскликнул Васька поражение. — Чего бояться? У меня вон койка своя, пусть попробуют занять! Любого прогоню!
— Ишь какой боевой, — усмехнулся солдат.
— Был бы у меня свой дом! — сказал Васька задумчиво.
— Ну и что?
— Так… поставил бы себе топчан, тумбочку, тарелку бы собственную имел. И никому бы не разрешил ее облизывать.
— Кто же станет облизывать в твоем доме-то?
— Найдутся… шакалы, детдомовские. Они везде пролезут. — Васька прикинул. — Я бы, пожалуй, еще замок повесил. А сам через окно ходил.
— Вот те раз! — захохотал солдат. — Какой же это дом? Это не дом, а черт знает что! Берлога!
— Какой хочу, — нахмурился Васька.
— Ладно, ладно, — согласился солдат. — А теперь я вон туда, видишь домик? А ты в обратную сторону. Завтра встретимся. Иди, иди…
Проследил, пока Васька скроется, поднялся на крыльцо. Постучался, а сам раздумывал над Васькиными фантазиями о своем доме.
Дверь открыла Муся.
Не удивилась, произнесла: «Пришел?» Обыденно, чуть по-бабьи.
Андрей разглядел, что она в халатике, в валенках на босу ногу. Поверх халата — ватник. Но и такой показалась она по-домашнему уютной.
Он будто чувствовал тепло, исходящее от нее, женское, одурманивающее. Притаил дыхание, испугавшись чего-то.
Много всякого разного прошло с их встречи. Были моменты, когда он вовсе не вспоминал эту женщину, она жила в нем, как забытый сон. Сейчас увидел и опьянел, одурел от ее близости. От одной возможности быть рядом с нею.
В комнате стоял полумрак. Горела коптилка.
Тетя Маня поднялась навстречу, в темном, на плечах плед.
— Андрюша пришел! А мы ждали… И Муся ждала. Та, не глядя, кивнула, стала собирать на столе карты.
— Гадаешь? — спросил Андрей.
— Сейчас все гадают…
Муся исподтишка посмотрела на гостя, не смогла скрыть жалобного восклицания:
— Ой, что с вами? С тобой? Так изменился… Андрей повернулся к ней, молча глядел. Что он мог ответить?
— Изменился, потому что время прошло.
Тетя Маня пришла на выручку, подхватив слова о времени. Мол, недавно сидели здесь, разговаривали об Оленьке, а теперь…
Вынула платок, засморкалась. Суетливыми и будто постаревшими руками достала бумажку, никак не могла развернуть.
Андрей у нее взял, развернул, прочел. В углу был номер воинской части, а в центре обращение, вовсе не казенное, а какое бывает в письмах близким: «Дорогая Мария Алексеевна!"Далее сообщалось, что фронтовой товарищ Оля, член артистической бригады, пала смертью храбрых и похоронена в станице Яблоневской, Ставропольского края…
— Это где? — спросил Андрей.
— Не знаю сама, — отвечала тетя Маня. — Хочу, Андрюшенька, съездить.
— Кто же вас пустит? Там недалеко бои!
Муся вмешалась в разговор:
— И я говорю: подождите, Мария Алексеевна. Оле вы уже ничем не поможете. Пусть пройдет время. Голос у нее дрогнул, она махнула рукой и ушла на кухню.
— Ребенок еще была, — тихо говорила тетя Маня. — Девочка еще, а они убили. Лучше бы меня, я пожила, не хочу больше. Неужто озверели, что всех поубивают?
— Они фашисты, — жестко произнес Андрей, наклоняясь, вглядываясь в желтый огонек коптилки. — Несколько дней назад я ехал на фронт и знал, что буду воевать, но не знал — как. А сейчас, поверите… — Он поднял повлажневшие глаза, в них отсвечивало желтое пламя. — Вот тут накопилось. Нагляделся на беженцев, на раненых, на женщин… И на детишек. Вот детишки, страдающие от войны, это пострашнее всего.
Андрей будто что-то пытался разглядеть в мерцающем огоньке.
— У меня есть святое право карать за это. Бить их…
— Андрюша, а где ваши вещи? — спросила тетя Маня. — Где ваше оружие… Шинель? Ведь вы тогда были при снаряжении, правда?
— Правда.
— Как сейчас помню, ваша винтовка стояла в том углу. А я обходила ее стороной, боялась, что она упадет и выстрелит.
— Будет у меня все, — ответил он. — Завтра Первое мая, я начинаю жить по-новому… Тетя Маня, вы помните стихи из Робина Гуда? Там, в самом начале?
— Как же, как же, — произнесла она. — «Двенадцать месяцев в году, двенадцать, так и знай…» — «…Но веселее всех в году веселый месяц май!..» — А дальше? — спросила тетя Маня. — Есть же слова дальше. Вы их знаете?
— Нет.
Тетя Маня прочитала:
«Из лесу вышел Робин Гуд, деревнею идет и видит: старая вдова рыдает у ворот. Что слышно нового, вдова, — сказал ей Робин Гуд. — Трех сыновей моих на казнь сегодня поведут…»
Пришла Муся с шипящей сковородкой, ловко поставила посреди стола на черепицу.
— Угощайтесь, — произнесла довольно. — Если гость не привереда, я могу оказать, как это называется.
— По-моему, вкусно, — сказал Андрей.
Муся засмеялась.
— Тошнотики — слышал? Старая картошка да очистки проворачиваются, да еще что-нибудь, что есть не станешь. И не так уж плохо, да? Есть частушка даже:
Тошнотики, тошнотики, военные блины…»
Муся обратилась к тете Мане; — Вам тоже нужно есть. Андрей, ну скажи ей, война еще не кончилась. Мы должны беречь силы для победы.
— Поешьте, — попросил он и тронул плечо. Тетя Маня наклонилась, прижалась щекой к его руке, неслышно заплакала. Встала, пошла в свою комнату.
На пороге оглянулась, произнесла в нос:
— Простите… Вы ужинайте, а я отдохну.
— 22 —
Андрей и Муся молча доскребали сковородку.
Заведомо знали они, что останутся вдвоем и будут говорить. Но о чем?
В то странное утро их неожиданного сближения вовсе ничего сказано не было. И прекрасно, что не было лишних слов. Но это могло быть однажды и не годилось для продолжения, о котором тогда они не загадывали.
Сейчас оказались необходимыми какие-то слова, объяснения, причем с обеих сторон. Оба это понимали и не были готовы начать такой разговор.
Муся унесла сковородку, поставила чай.
Андрей машинально тасовал карты.
Так сидели они друг против друга, чего-то ожидая.
Муся протянула руку и погладила, провела по его щеке. Он молча взял ее руку в свои и стал целовать ладонь и каждый отдельно палец, а потом все косточки и ямки, по которым его когда-то учили считать длинные и недлинные месяцы.
— Милый, что случилось? — спросила она неслышно. Он понял вопрос по движению губ.
— Ничего не случилось.
— Но я же знаю, чувствую, милый.
— Все у меня нормально, — сказал он.
— Где твои вещи? Почему задержался?
— Я уезжаю завтра.
Муся поверх коптилки смотрела в его лицо, чужое, повзрослевшее за несколько дней. Все обострилось в нем, облеклось в жесткие законченные черты.
Исчез простодушный мальчик, открытый, не умевший прятать своих чувств. На его месте сидел мужчина, прикрытый, как броней, бедою непостижимой и всем, что она в нем натворила.
Тут же поняла она и другое.
Своей жалостью, словами и руками, растопив в нем лед отчужденности, вызвав ответные чувства, сделала она невозможной совсем встречную откровенность. Скорей откроется он случайному человеку.
Андрей, прижав ладони к вискам, глядел через коптилку на нее, на бледное лицо в голубых бликах, в ореоле светлых разбросанных волос. Он тоже думал о том, что не в силах открыться этой женщине.
Невозможно переваливать беды, хватит у нее своих собственных, скрытых и явных, которые он знал. Он способен был сейчас в одиночку тащить бремя своих невзгод, не травмируя больше никого из ближних, ни тетю Маню, ни Ваську, ни эту в мгновение ставшую родной женщину.
Почти весело он произнес:
— О чем ты спрашиваешь, если перед тобою карты. Они ведь все знают?
Муся со вздохом сказала:
— Не смейся. Все женщины в тылу гадают.
— И верят?
— Да, представь себе. Когда трудно, человеку нужно во что-то верить.
— Ладно, поверю, гадай. Только учти, у меня все хорошо.
— Раз хорошо, то и выйдет хорошо, — произнесла она, тасуя и разбрасывая карты. — Ты у нас крестовый король?
— Может, король, а может, валет… Без топорика своего.
Подперев кулачком щеку, рассматривала Муся пеструю мозаику на столе. Провела ладонью по картинкам, не поднимая глаз.
А когда взглянула на Андрея, были в ее взгляде такая боль, такое отчаяние, что он, державший на языке очередную шутку, растерялся и сник.
Во взгляде, но не в голосе ее. Голос прозвучал ровно.
— Карты говорят, дружочек, что пережил ты большой удар и не скоро оправишься. Виновник твоих злоключений темный король, вы должны с ним встретиться…
— Скорей бы, — вырвалось у Андрея.
— Что? — спросила Муся. — Вот, у вас скорое свидание при большой дороге. Есть у тебя и близкий друг, он имеет отношение к твоим бедам. Но он верный друг, ты его не бросай… Видишь, он выходит все время рядом с тобой. Нет, нет, не женщина. Это молодой бубновый король. Женщины тут есть, но не они сейчас главное в твоей жизни…
— Черт! — произнес Андрей, отчего-то пугаясь и вставая. Он с силой сдвинул карты, и несколько из них полетело на пол. — Ты что? Это? Серьезно?
— Ох, Андрей, — протянула Муся. И опять он увидел взгляд, наполненный дикой тоской, не имеющей выхода, как бывает у раненых животных.
Она стала собирать оброненные карты и, разгибаясь, оказалась перед ним.
— Так почему же не главное, — произнес он. — Именно главное, я ведь тебя люблю.
Сильно обнял ее, так что хрустнуло, промычал едва понятно, зарываясь в ее мягкие волосы:
— Не думай, у меня никого не будет… Если ты захочешь ждать… Потому что… Люблю! Люблю!
Она тихо, будто не дыша вовсе, прильнула к нему. Молча затаилась, как бы прислушиваясь к его нутру.
Он руками провел, перебирая ее волосы, ее хрупкое плечо под теплым ватником, узкую податливую спину… Вмиг подхватил ее, подкосив рукой под колено, и так, держа на весу, стал целовать бездумно и бестолково, попадая губами в подбородок, в шею, в живот, ощущая через распахнувшийся халат женскую угарную духоту, от которой он еще больше распалялся и терял над собой власть.
С одной ноги ее соскочил валенок, обнажив белую коленку. Он стал целовать эту коленку. Пронес через комнату Мусю, положил на кровать. Медленно, бережно, как спящего ребенка.
Но она тотчас же приподнялась и села. Стала торопливо поправлять волосы, запахнула халат. Будто опомнилась от обморока, от гипноза.
— Нельзя, милый… Сейчас нельзя!
— Можно! Можно! — бормотал он, наклоняясь, желая силой склонить и ее. Он не вдумывался в смысл ее и своих слов, почитая их необязательным сопровождением главного. Главное же была любовь.
Она поцеловала его в губы, коротко и легко. Со вздохом сказала:
— Да как же, в доме покойник… Несчастье в доме. А мы как безумные… Нет, нет!
Медленно приходил он в себя.
Понимал, как не понимать, что так оно и есть, несчастье, смерть и скорбящая за стеной женщина. Но было еще и другое: последний день встречи перед фронтом. Он должен был, он хотел любить и хотел, чтобы его любили.
Насколько сильным было его желание, настолько оказалось большим горе перед невозможностью это желание осуществить.
Все, все она чувствовала.
— Ах, господи, — прошептала в отчаянии, торопливо целуя его замершее, неподвижное лицо. — Не серчай, милый! Ну кто виноват, что так вышло… Мы ведь люди живые, а не скоты какие-то… Мы не можем делать плохо, правда же? Пожалуйста, не серчай!
— Да ничего я, — произнес он отрывисто, не сумев скрыть в голосе разочарования.
Сел на постель рядом с ней, уставившись окаменевшим взглядом прямо перед собой, в темную стену, за которой за тонкой перегородкой одиноко страдала тетя Маня, вслушиваясь в свое горе.
Но не могла она не слышать всего, что происходило в комнате, их шепота и поцелуев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24