Вслед за ним закричал и Марсель. Он машинально пошарил у себя в кармане и неожиданно открыл там Америку, о которой совсем позабыл, а именно те полтораста франков, которые уплатил ему накануне Медичи за «Переход через Чермное море».
Тут все четверо сразу вспомнили вчерашние события.
— Шапки долой, господа! — воскликнул Марсель, высыпая на стол горсть монет, среди которых трепетно поблескивали пять-шесть новеньких червонцев.
— Как живые! — умилился Коллин.
— Что за звон! — восхищался Шонар, позвякивая золотыми.
— До чего хороши медальки! — Родольф. — Прямо-таки кусочки солнца. Будь я королем, я выпускал бы одни только червонцы и приказал бы чеканить на них профиль моей возлюбленной.
— Подумать только, ведь есть страна, где кусочки золота валяются на земле, как простые камушки, — заметил Шонар. — Было время, когда американцы давали четыре таких кусочка за два су. Один мой предок посетил Америку, и желудок краснокожих стал его могилой. Это нанесло большой ущерб всей нашей семье.
— Но откуда же взялось это существо? — спросил Марсель, глядя, как омар ползет по полу.
— Теперь припоминаю, — признался Шонар. — Вчера я заглянул на кухню Медичи, и это пресмыкающееся, надо полагать, нечаянно свалилось мне в карман — ведь они подслеповаты. Но раз уж он попался ко мне, — добавил Шонар, — мне хочется его у себя оставить. Я его приручу и окрашу в красный цвет, тогда вид у него будет повеселее. Я скучаю по Феми, он составит мне компанию.
— Господа! Обратите внимание, — воскликнул Коллин. — Флюгер повернул на юг. Завтрак у нас будет!
— Еще бы, — поддакнул Марсель, хватая червонец. — Вот мы сейчас его сварим, да еще с приправой!
Началось длительное и обстоятельное обсуждение меню. Каждое блюдо вызывало споры и ставилось на голосование. Омлет, предложенный Шонаром, после тщательного изучения вопроса был отвергнут, а также и белые вина, против которых Марсель произнес вдохновенную речь, доказавшую его солидные познания в виноделии.
— Всякое вино прежде всего должно быть красным! — провозгласил художник. — И слушать не хочу о белых!
— А как же шампанское? — заметил Шонар.
— Ну и что? Это просто сидр пошикарнее, брандахлыст для эпилептиков! Я бы отдал все подвалы Эпернэ и Аи за бочонок бургундского. К тому же, мы с вами не собираемся обольщать гризеток или сочинять водевиль. Я против шампанского!
Когда меню было окончательно принято, Шонар и Коллин отправились в ближайший ресторан заказать завтрак.
— Не затопить ли камин? — предложил Марсель. — Отличная идея, это будет вполне своевременно, — поддержал его Родольф. — Термометр давно уже советует нам это! Затопим камин! Вот он удивится-то!
Родольф выбежал на лестницу и крикнул Коллину, чтобы он попутно распорядился и насчет дров.
Немного погодя Шонар и Коллин вернулись, а вслед за ними явился человек с большой вязанкой дров.
Марсель стал рыться в столе, разыскивая ненужные бумаги для растопки, и вдруг вздрогнул, увидев письмо, написанное знакомым почерком. Незаметно для приятелей он прочел его.
То была записочка, нацарапанная Мюзеттой карандашом и относившаяся к тому времени, когда девушка жила у Марселя. Записочка была написана ровно год тому назад. Она состояла лишь из нескольких строк:
«Мой милый!
Не беспокойся, я скоро вернусь. Я пошла немного пройтись, чтобы согреться, в комнате стужа, а торговец дровами крепко спит. Я отломила у стула две последние ножки, но они сгорели так быстро, что и яйца нельзя было бы сварить. А ветер врывается в разбитое окно и разгуливает по комнате словно у себя дома, он нашептывает мне разные дурные советы, и если бы я его послушалась, ты бы огорчился. Лучше немного погулять, я взгляну, что делается в ближайших магазинах. Говорят, есть бархат по десять франков метр. Просто не верится, надо самой взглянуть. К обеду вернусь.
Мюзетта».
— Бедная девушка! — прошептал Марсель, пряча записку в карман. И он на минуту задумался, обхватив голову руками.
К тому времени богемцы давно уже находились на холостом положении, если не считать Коллина, возлюбленной которого по-прежнему никто не видел и не знал по имени.
Даже Феми, незлобивая подруга Шонара, и та повстречала простака, который подарил ей свое сердце, обстановку красного дерева и колечко из собственных — рыжих — волос. Однако, не прошло и двух недель, как возлюбленный Феми отнял у нее и свое сердце и обстановку, ибо, взглянув как-то на руку любовницы, заметил на ней колечко из черных волос. И он осмелился заподозрить Феми в измене.
Между тем Феми не погрешила против добродетели. Дело в том, что приятельницы не раз подтрунивали над ее рыжим колечком, вот она и отдала перекрасить его в черный цвет. Когда все выяснилось, поклонник так обрадовался, что купил Феми шелковое платье — первое в ее жизни. Нарядившись в обновку, бедная девушка воскликнула:
— Теперь я могу умереть!
Мюзетта вновь стала почти официальным лицом, и Марсель уже три-четыре месяца нигде не встречал ее.
Что касается Мими, то Родольф давным-давно не слыхал ее имени и только шептал его про себя, когда оставался один.
— Что же это! — вдруг воскликнул Родольф, взглянув на Марселя, который в задумчивости прикорнул у камина. — Дрова не желают разгораться?
— Сейчас, сейчас, — ответил художник.
Он поджег поленья, и они запылали, весело потрескивая.
Пока друзья готовились к завтраку, подзадоривая свой аппетит, Марсель вновь уединился в уголке, только что найденное письмо он присоединил к памятным вещицам, оставшимся от Мюзетты. Тут он вспомнил об одной женщине, которая дружила с его бывшей возлюбленной.
— А! Вспомнил, где ее найти! — громко воскликнул он.
— Что найти? — Родольф. — Что ты там затеял? — он, видя, что художник берет перо и собирается писать.
— Ничего. Спешное письмо, чуть было не забыл, — ответил Марсель. — Одну минутку!
И он написал следующие строки:
«Милая крошка!
У меня появился капитал, — молниеносный удар фортуны! Дома ожидается роскошный завтрак, восхитительные вина, и мы, дорогая моя, даже затопили камин — как настоящие буржуа! Надо взглянуть на все это, — как ты любила говорить. Приезжай на часок, застанешь Родольфа, Коллина и Шонара. Ты споешь нам что-нибудь за десертом, — у нас будет десерт! Раз уж мы усаживаемся за стол, то просидим, вероятно, добрую неделю. Поэтому не бойся опоздать. Я уже так давно не слышал, как ты смеешься! Родольф сочинит в честь тебя мадригалы, и мы помянем нашу усопшую любовь тонкими винами, хотя она и может от этого воскреснуть. Ведь у таких людей, как мы с тобой… последний поцелуй никогда не бывает последним. Ах, если бы в прошлом году не стояли такие морозы, ты, может быть, не бросила бы меня. Ты изменила мне ради вязанки дров и потому, что боялась, как бы у тебя не покраснели ручки. И хорошо сделала — я не сержусь на тебя за это, и вообще все позабыл. Но приходи погреться, пока топится камин!
Целую тебя столько раз, сколько ты захочешь. Марсель».
Кончив письмо, Марсель написал другое, на имя подруги Мюзетты, мадам Сидони, с просьбой передать Мюзетте его записку. Потом он отправился к швейцару, попросил отнести письма и заплатил ему вперед. Увидев, как в руках художника блеснул червонец, швейцар, прежде чем исполнить поручение, поспешил доложить об этом домовладельцу, которому Марсель уже сильно задолжал.
— Сударь! У живописца с седьмого завелись деньжонки! Знаете, у того, длинного, который все зубоскалит, когда я подаю ему счет.
— Тот самый, что имел нахальство взять у меня взаймы и заплатил мне этими деньгами за квартиру? Я его выселю.
— Так-то оно так, сударь. Но сегодня он при деньгах. Я чуть не ослеп, так они сверкали. Он кутит… Теперь самое время…
— Хорошо! Я сейчас сам к нему схожу, — ответил хозяин.
Швейцар застал мадам Сидони дома, и она немедленно отправила горничную к Мюзетте с адресованным ей письмом.
Мюзетта жила в то время в прелестной квартирке на улице Шоссе-д'Антен. Когда ей принесли письмо, у нее сидели гости, а вечером ей предстояло быть на званом обеде.
— Вот чудеса! — воскликнула она и расхохоталась как сумасшедшая.
— Что такое? — спросил чопорный молодой красавец.
— Меня приглашают на обед, — ответила Мюзетта. — Какое совпадение!
— Совпадение неудачное, — заметил молодой человек.
— Почему же?
— Как? Неужели вы примете приглашение?
— Конечно приму. А вы уж как-нибудь обойдетесь без меня.
— Но, дорогая, ведь это просто неприлично. Вы пойдете туда как-нибудь в другой раз.
— Вот еще! В другой раз! Это мой старый знакомый, Марсель, он приглашает меня на обед, и это такой необычайный случай, что я хочу непременно взглянуть собственными глазами, что там делается. В другой раз! Да ведь всамделишные обеды в этом доме — такая же редкость, как затмение солнца!
— Позвольте! Вы хотите нарушить свое слово, собираетесь повидаться с этим субъектом и прямо говорите об этом мне! — возмутился молодой человек.
— А кому же мне еще говорить? Турецкому султану? Это его не касается.
— Странная откровенность!
— Вы отлично знаете, что я ничего не делаю как другие люди, — возразила Мюзетта.
— Но какого вы обо мне будете мнения, если я вас отпущу, зная, куда вы идете? Опомнитесь, Мюзетта! Подумайте обо мне, да и о себе самой. Ведь это же просто неприлично. Скажите ему, что вы никак не можете…
— Дорогой господин Морис, вы знали, с кем имеете дело, когда предложили мне свою любовь, — ответила мадемуазель Мюзетта тоном, не допускающим возражений, — вы знали, что у меня тьма причуд и что никому на свете не отговорить меня, если я что-нибудь задумала.
— Просите у меня чего хотите, — ответил Морис, — но это… Причуда причуде рознь.
— Морис, я пойду к Марселю. Я ухожу! — заявила она, надевая шляпку. — Если хотите, — расстанемся, но уступить я не могу, лучше его нет на свете, это единственный человек, которого я по-настоящему любила. Будь у него сердце из золота, он расплавил бы его и наделал бы мне колец. Бедняжка, как только у него появилось немного Дров, он зовет меня погреться, — вот посмотрите, — сказала она, протягивая Морису письмо. — Ах, почему он такой лентяй и почему в магазинах такая бездна бархата и шелков!… Как я была счастлива с ним! Ему удавалось меня мучить, и это он прозвал меня Мюзеттой за мои песенки. Во всяком случае, будьте уверены, — от него я вернусь к вам… если вы захотите меня принять.
— Вы откровенно признаетесь, что не любите меня, — вздохнул виконт.
— Послушайте, дорогой Морис, вы умный человек и понимаете, что этот вопрос не заслуживает обсуждения. Вы держите меня, как держат в конюшне породистого коня, а я люблю вас потому… что люблю роскошь, шумные званые вечера, и всякую мишуру. Нечего разводить сантименты, это было бы глупо да и ни к чему.
— По крайней мере, позвольте мне пойти вместе с вами.
— Но вам будет скучно у них, и вы только помешаете нам веселиться, — возразила Мюзетта. — Подумайте сами, ведь он непременно станет меня целовать.
— Мюзетта, приходилось ли вам встречать таких сговорчивых людей, как я? — Морис.
— Слушайте, виконт, однажды я каталась в экипаже с лордом в Елисейских полях и встретила Марселя и его приятеля Родольфа, они шли пешком и были одеты нищенски, все в грязи, как собаки пастуха, и курили трубки. Я уже три месяца не виделась с Марселем, и мне показалось, что сердце мое вот-вот выпрыгнет из экипажа. Я велела остановиться и целых полчаса проговорила с Марселем на глазах у всего Парижа, проезжавшего мимо нас. Марсель угостил меня пирожками и поднес грошовый букетик фиалок, который я тут же приколола к корсажу. Когда Марсель распрощался со мной, лорд хотел было окликнуть его и предложить пообедать вместе с нами. Я поцеловала его за внимание. Такой уж у меня характер, господин Морис, если он вам не по душе, — скажите сразу, и я захвачу с собою мой ночной чепчик и туфли.
— Значит, в иных случаях хорошо быть бедняком, — грустно и не без зависти проговорил виконт Морис.
— Вовсе нет, — возразила Мюзетта, — будь Марсель богат, я никогда бы не бросила его.
— Ну, что ж, поезжайте, — сказал молодой человек, пожимая ей руку. — Вы в новом платье, и оно вам очень к лицу.
— Это правда, — согласилась Мюзетта. — Сегодня утром у меня было какое-то предчувствие, вот я его и надела. Платье будет подарком Марселю. Прощайте, — добавила она, — пойду вкусить блаженного веселья.
В тот день на Мюзетте был восхитительный туалет, никогда еще поэма ее юности и красоты не преподносилась в таком пленительном переплете. Впрочем, у Мюзетты был врожденный дар изящества. При появлении на свет она, вероятно, первым делом потянулась к зеркалу, чтобы поправить на себе пеленки, и согрешила кокетством прежде, чем ее окрестили. В дни, когда Мюзетта жила в бедности, носила ситцевые платья, чепчик с помпоном и простые козловые башмаки — она и в этом незатейливом наряде гризеток умела быть изящной. Эти прелестные девушки, не то пчелки, не то кузнечики, всю неделю, бывало, трудились, напевая песенки, просили у господа лишь немного солнышка в воскресенье, любили попросту, от всей души, а случалось, что и из окна выбрасывались. Теперь их больше нет, и своим исчезновением эта порода обязана современным молодым людям — развращенным и все растлевающим вокруг, а главное, тщеславным, недалеким и грубым. Эти пошлые остряки принялись высмеивать бедных девушек, их ручки, исколотые иголками в часы честного труда, а девушкам стало недоставать денег на миндальные притирания. Понемногу юноши привили им свое тщеславие и глупость, и с тех пор гризетка исчезла. Тогда на свет божий появилась лоретка. Это своего рода гибриды, обнаглевшие полудевы, обязанные своей красотой косметике, ни рыба ни мясо, а будуары их — настоящие лавочки, где они продают по кусочкам свое сердце, как ломтики ростбифа. Большинство этих девок оскверняет наслаждение и позорит современную легкую любовь, порой они бывают глупее птиц, перьями которых украшены их шляпки. Если у них невзначай и зародится — не любовь, даже не прихоть, а самое пошлое вожделение, — то предметом его будет какой-нибудь буржуа, шут гороховый, которого на общественных балах окружает и приветствует пестрая толпа, а газеты, готовые раболепствовать перед всякой нелепостью, превозносят и рекламируют. Хотя Мюзетте и приходилось жить в этой среде, она не усвоила ни ее нравов, ни образа мыслей, у нее не было алчной угодливости, обычно присущей такого рода особам, способным читать только Барема, а писать — только цифры. Она была девушка умная и находчивая, в жилах у нее текло несколько капель крови Манею: она решительно отвергала все, что ей навязывали, зато никогда не могла и не умела подавлять свои прихоти, к чему бы они ни приводили.
По— настоящему она любила одного Марселя. Во всяком случае, она лишь из-за него по-настоящему страдала, и только смутный инстинкт, который властно влек ее «ко всякой мишуре», мог побудить ее расстаться с ним. Ей было двадцать лет, и роскошь была ей необходима, как воздух. Она могла некоторое время обходиться без роскоши, но была не в силах совсем от нее отказаться. Сознавая свое непостоянство, она никогда не давала клятв в верности, которые заперли бы ее сердце на замок. В нее пылко влюблялось немало юношей, которые и ей самой очень нравились, но она всегда вела себя с ними честно и проявляла дальновидность, отношения с ними у нее завязывались простые, откровенные и немудреные, вроде объяснения в любви мольеровских крестьян: «Я вам нравлюсь, вы мне тоже. По рукам и под венец!» Если бы Мюзетта хотела, она уже раз десять могла бы прочно устроиться в жизни, создать себе, как говорится, будущее, но в будущее она не слишком-то верила и на этот счет придерживалась скептицизма Фигаро.
— Завтрашний день — это глупое обещание календаря, — говорила она. — Это предлог, который люди придумали, чтобы не делать дел сегодня. Завтра, быть может, будет землетрясение. Да здравствует сегодня! Это нечто твердое и определенное.
Один весьма порядочный человек, с которым она прожила полгода, так безумно в нее влюбился, что всерьез предложил ей выйти за него замуж. В ответ на его предложение Мюзетта от души расхохоталась.
— Чтобы я лишила себя свободы, позволила засадить себя за решетку брачного договора? Ни за что! — воскликнула она.
— Но я каждый день боюсь вас потерять.
— Вы потеряли бы меня гораздо скорее, если бы я стала вашей женой, — возразила Мюзетта. — Оставим этот разговор. Да я и не свободна, — добавила она, имея в виду, конечно, Марселя.
Так шла она тропою юности, навстречу всем превратностям судьбы, многих одаряя счастьем и почти счастливая сама. Виконту Морису, с которым она теперь жила, было нелегко приспособиться к необузданному нраву этой девушки, влюбленной в свободу. Когда она ушла к Марселю, виконт стал ждать ее с нетерпением, к которому примешивалась ревность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32