Правда, в ней было темновато, но зато это был свой клуб, а от сырости помогал костер, который развели ребята посреди землянки.
Роман занялся украшением стен клуба. Повесил портрет Керенского, а под ним кинжал, когда-то сделанный Наркисом.
— Если клуб устроили, — сказал Серега, — то мы должны примкнуть к какой-нибудь партии.
Стали выбирать партию. Серега предложил вступить в анархисты. Роман — в партию социалистов-революционеров. Спорили только об этих двух партиях, так как у остальных были скучные названия.
Большинство склонилось к социалистам-революционерам. Тогда Роман известкой нацарапал на куске материи два слова:
Социалисты-революционеры.
Тряпку как флаг повесили на стене против портрета Керенского.
Когда ребята уже хотели расходиться по домам, в землянку пришел Васька.
— Вона вы где, — сказал он.
Ребята окружили его, ожидая, что Васька будет хвалить их работу, но Васька молчал.
— Ну как? — спросил Женька, не вытерпев. — Хорошая землянка?
— Хорошая, — сказал тихо Васька.
— А хочешь к нам в партию записаться?
— Хочу.
— Пойдешь завтра с нами в цейхгауз?
— Пойду, — нехотя ответил Васька и опять замолчал.
Беседа не ладилась. Тут ребята вспомнили, что у Васьки все еще не отыскался отец.
— Так и не приходит? — спросил Женька.
— Нет, — сказал Васька, — не приходит. Убили его, верно. — И голос у Васьки дрогнул.
Ребятам стало неловко.
— Не может быть, — сказал Серега. — Он прячется где-нибудь, а после придет. Ты не горюй, ей-богу, придет, — добавил он, чтобы утешить товарища.
На другой день вся компания ходила в цейхгауз за инвентарем для клуба. Темное низенькое здание казармы, стоявшее против дома веселых нищих, было заброшено. Часовые, как маятники, болтавшиеся перед воротами, внезапно исчезли. Вход в казарму стал свободным для всех. В казарменном дворе царил хаос. Посредине на площадке стояли вывезенные и неубранные двуколки. Тут же находились два снаряженных орудия. Лошади бродили без привязи по двору и толкались около раскрытых дверей сеновала — огромного деревянного корпуса. Двор был пустынен и тих. Корпуса складов, окружавшие его со всех сторон, стояли с разбитыми и взломанными дверями.
Ребята завернули в узенький проулок и остановились около длинного деревянного здания.
На дверях висел огромный тяжелый замок. Но ребят не смущало это обстоятельство.
Между дверью и землей была большая щель. Женька первый лег на землю и, как червяк, прополз под дверь. За ним по очереди полезли и остальные.
В сарае было темно. Узенькие запыленные оконца едва освещали помещение, заваленное ящиками и кипами гимнастерок.
Ребята принялись за дело. Вскрывали ящики тесаками, распарывали тюки, копались в них. Срезали медные пуговицы с мундиров. Примеряли кивера, сдирали с них блестящую клеенку. Женька обрывал с парадных мундиров малиновые нагрудники. Роман запихивал за пазуху противогазы. Васька ничего не брал. Он искал патроны. Серега помогал ему.
Наконец Серега выволок на середину два плоских тяжелых ящика. Ребята сбили крышки. В ящиках лежали аккуратно уложенными рядами патроны. Ребята совали их за пазуху, в карманы, в каждую дыру, куда можно было пихнуть.
Потом тем же путем выбрались из сарая и пошли домой.
В клубе разбирали добычу. Часть имущества развесили по стенам, часть решили унести домой. Васька сосредоточенно выдергивал зубами головки патронов и высыпал в мешок порох. Он ничего не принес, кроме патронов, зато их у него было больше двух сотен.
— Зачем тебе столько пороху? — спросил Женька.
— Высыплю и продам, — сказал Васька, — а то жрать скоро нечего будет.
Васька, словно предчувствуя что-то и не надеясь больше на помощь отца, решил заняться хозяйством.
Ребята еще сидели в землянке, когда невдалеке раздались грузные шаги.
— Старший дворник, — прошипел Пеца, срывая кивер и швыряя его под лавку.
Все вскочили, собираясь бежать, но вход уже загородила грузная фигура Григория Ивановича.
— Это что же вы тут делаете? — спросил он.
— Ничего, — сказал Роман. — Сказки рассказываем.
— А землянку-то сами вырыли? — опять спросил дворник.
Ребята приободрились. По-видимому, дворник пришел не для того, чтобы разогнать их.
— Сами. Мы клуб устроили здесь.
— Клуб? Ишь ты! Ну играйте, играйте. Только не бедокурить, а то всех прогоню и землянку разрушу.
Григорий Иванович уже собирался уходить, как вдруг, словно вспомнив что-то, остановился.
— А что, Васька тут, у вас?
Ребята насторожились, а Васька, побледнев, молчал.
— Тут он, — сказал Роман, выталкивая вперед Ваську.
— Иди завтра в Обуховскую больницу, — сказал дворник. — Батька нашелся, а после, как сходишь, приходи ко мне. Слышишь, поговорим.
— Слышу, — отозвался Васька, и дворник, крякнув, ушел.
На другой день ребята вместе с Васькой ходили в больницу. Васькиного отца нашли в покойницкой. Он лежал среди других трупов, голый, посиневший и скрюченный, словно ему было холодно. Голова его была разбита и залита запекшейся кровью. Рот оскален. У ног лежали изорванная в клочья шинель и сапоги, а на желтой щиколотке на тонкой бечевке болтался номерок.
Васька не плакал. Он так же, как другие мальчишки, с ужасом и любопытством смотрел на отца и только был бледен, да губы у него дергались.
Потом в конторе Ваську спрашивали о похоронах. Васька отказался хоронить. Ему отдали какие-то письма, бывшие у отца, и кошелек с тринадцатью рублями. Да еще сапоги прихватил Васька. Сапоги, возвращаясь домой, продал за пять рублей маклакам на рынке.
ГЕРОИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ
Революция, перевернувшая весь город, совсем не коснулась училища.
Там по-прежнему было чинно, скучно, и даже портреты царей Александра Второго и Николая Первого по-прежнему висели в классе, и только последний царь был затянут черным коленкором. Собственно, Роману было все равно, висят цари или нет, но иначе на это смотрел Пуговочкин, худенький, маленький парнишка, новый товарищ Романа. И когда он, покачав головой, показал многозначительно на портреты, Роман вдруг тоже покачал головой:
— Царизм разводит Гликеша… — И, нахмурив брови, заявил: — Надо принять меры…
Собрали экстренное собрание. Роман держал речь:
— Мы, как революционеры, не можем учиться в классе, где висят портреты царей-вампиров…
— Врешь! — кричали ему. — Сам вампир! Хулиганы! Портреты не мешают!
— Нет, мешают! Долой царей!
— Не позволим снимать! — выкрикивал Зелинский. — Знаем вашу шатию!
Но тут вмешались другие ребята и закричали на Зелинского. Большинство оказалось за Романа.
— Снимай портреты! Долой! — вопили ребята» Сбегали на кухню, притащили стремянку, и Роман с Пуговочкиным полезли за портретами.
Под бешеное «ура» стащили бородатого Александра и уже принялись за Николая. Но тут на шум прибежала Гликерия Петровна.
Класс позорно струсил. Мгновенно все очутились на своих местах, и только Роман с Пуговочкиным застыли у стремянки.
Гликерия Петровна оглядела класс, потом подошла к стремянке.
— Вы сняли?
— Мы, — сказал хмуро Пуговочкин.
— Зачем? Они вам мешали?
— Цари, — опять буркнул Пуговочкин.
— Дурак, — захихикали на партах, где сидела компания Зелинского.
Гликерия Петровна долго молчала, потом, отвернувшись, не глядя сказала:
— Повесь на место.
— На место, — захихикали на партах. — Вешай!..
Но Пуговочкин не двинулся с места. Гликерия Петровна обернулась.
— На место! — резко крикнула она.
Роман дернулся к портрету, а Пуговочкин стоял, хмуро поглядывая на учительницу, потом повернулся и, дойдя до своей парты, сел.
— Вон! — крикнула Гликерия Петровна. Пуговочкин встал и вышел.
В марте начались экзамены. Роман окончил начальную школу с хорошими отметками.
Теперь он целыми днями пропадал на улице. Все было ново и интересно. Каждый день ходили демонстрации. Появилось много солдат и матросов. Они гуляли по городу с девушками. Высыпали на панели тысячи торговок и торговцев. Они продавали семечки, яблоки, мармелад и книжки про Распутина.
В садах играла музыка и все дорожки были забиты гуляющими.
Было везде весело и празднично. Даже не верилось, что война еще не окончена. Все как будто забыли о ней.
С фронта самовольно стали возвращаться солдаты. Это еще больше усиливало впечатление, что война окончена.
Однажды вечером, когда Рожновы всей семьей пили чай с ржаными лепешками, испеченными бабушкой, в дверь тихонько стукнули, потом загремели тяжелые шаги, и в комнату вошел солдат. Солдат был в потрепанной грязной шинели, в папахе и с большим вещевым мешком за плечами. Из-под поднятого воротника видна была светлая курчавая бородка.
— Вам кого? — спросила несмело мать, выходя ему навстречу.
Солдат, медля с ответом, оглядел комнату, потом улыбнулся и спросил:
— Любовь Никифоровна здесь живет?
— Здесь, — сказала мать и вдруг, тихо вскрикнув, кинулась обнимать солдата.
— Александр!
— Шуратка! Внучек, дорогой ты мой! — запричитала бабушка.
Теперь и все узнали солдата. Бросились к нему, тормошили, наперебой обнимали.
Александр по очереди перецеловался со всеми, потом сбросил на пол мешок, разделся и пошел умываться. Мать, бабушка и Роман побежав ли за ним. Они толкались вокруг рукомойника, помогая ему, но больше мешали.
Опять все уселись за стол. Опять пили чай, хотя была глубокая ночь. Александр до рассвета рассказывал о фронте, о войне, о страшных «чемоданах», о революции в окопах. Рассказывал про большевиков, как они с фронта бегут. Называл их изменниками.
— А ты-то совсем приехал?
— Нет, — сказал Александр. — Мы, фронтовики, приехали тыл чистить. Много тут паразитов развелось, а на фронте воевать некому и незачем.
Жара душила город. Зеленая стена пыли повисла над улицами. Люди едва передвигали ноги. Собаки лениво трусили, высунув языки и часто дыша. По улицам бегали мальчишки с четвертными бутылями в руках. Бутыли были наполнены зеленоватой и розовой водой.
— Квасу! Клюквенного, лимонного! — кричали мальчишки.
Роман забрался за пушки памятника. Лег в тень на траву и стал смотреть на улицу, на извозчика, который напрасно понукал остановившуюся лошадь.
Недалеко от Романа на камне сидел парень. Лицо парня, давно не бритое и заросшее грязью, было весело. На парне едва держались рваная рубаха и синие крестьянские шаровары. Рядом с ним лежали толстая суковатая палка и мешок. Парень часто поглядывал на Романа. Он тоже следил за извозчиком, а когда тот бросил кнут, подошел и ударил лошадь кулаком по морде, парень не выдержал и выругался.
— Вот сволочь! — сказал он, оборачиваясь к Роману. — Думает, лучше будет. Самого бы так съездить по рылу.
— Не понравилось бы, — сказал Роман. Наконец лошадь пошла. Говорить было не о
чем. Парень достал из мешка хлеб и стал есть.
— Недалеко, верно, живешь-то? — спросил парень неожиданно.
— А вон в том доме, — ответил Роман.
— Большой дом!
— Порядочный.
— А как тебя звать?
— Роман. А тебе зачем?
— Да так, — парень вдруг засмеялся и замолчал, пристально разглядывая Романа.
Роман перестал обращать на него внимание. Задумался. Глядя на пыльную траву сада, он вспоминал, как когда-то здесь гуляли кантонисты и собиралась шайка «Саламандра». Теперь все исчезло. Около памятника по вечерам собирались солдаты, пели песни, тирликали на гармошке.
«Когда-то здесь и Колька гулял с ребятами», — подумал Роман. Где-то он теперь? Писем от него совсем не приходило. Если на фронте еще, то почему не едет домой? Ведь Шурка приехал же.
— Паренек, а нет ли у тебя закурить? — спросил оборванец неожиданно.
Роман вздрогнул. Минуту соображал, потом, кивнув головой, полез в карман. Оборванец взял папироску и чиркнул спичкой. Роман тоже закурил.
— Давно куришь-то?
— А тебе что за дело?
— Значит, есть дело, если спрашиваю, — и парень снова улыбнулся.
«Чего он скалится?» — подумал Роман, внимательно и осторожно приглядываясь к парню.
Оборванец затянулся, пустил струйкой дым и сказал:
— А ведь я тебя знаю.
— Соври лучше, — сплюнув, спокойно ответил Роман.
— И врать не буду, — ухмыльнулся парень. — Не только тебя, а всех родных твоих знаю и, где живешь, знаю. Вон там, на заднем дворе живете.
— Верно?
— Верно.
— А что, брат-то старший вернулся с войны?
— Вернулся, — сказал Роман и разинул от изумления рот. — Ты его знаешь?
— Шурку-то? Еще бы не знать. Вместе росли. Парень словно давился от смеха.
— В кантонистах вместе были? — расспрашивал Роман.
— Зачем в кантонистах? В одном доме, вместе росли.
— Ну, это ты врешь! Я что-то тебя не помню.
Парень захохотал.
— Не помнишь?
— Нет, — твердо сказал Роман.
Тогда оборванец, перестав смеяться, вдруг спросил:
— А Пинкертонов кто тебе давал читать? Не помнишь? А про Наполеона кто рассказывал?
Роман вздрогнул. Приподнявшись, пристально стал разглядывать парня. Парень, чуть улыбаясь, смотрел на Романа. И по этой манере улыбаться, чуть скосив губы, Роман вдруг признал оборванца.
— Колька! — испуганно прошептал он, все еще не веря.
Парень кивнул головой.
— Наконец-то! — сказал он, улыбаясь. — А я уж думал, ты совсем забыл, что у тебя есть брат. Давно слежу за тобой, а ты все узнать не мог. Ну, да и тебя не легко узнать. Вырос тоже здорово.
— Как же ты попал сюда? — спросил Роман.
— Очень просто — где пехом, где на поезде, так и добрался.
— И давно здесь?
— Порядочно.
Роман перевел дух,
— Что же ты домой не идешь?
Колька сидел опустив голову, молчал. Роман решительно вскочил,
— Идем домой, — сказал он. — Мать будет рада как!
— Рада? — недоверчиво спросил Колька.
— Ей-богу, рада. Она ж тебя каждый день вспоминает.
Колька задумался.
— Вот что, — сказал он наконец. — Пока не говори. Скажешь, когда я велю тебе, а пока сбегай домой да принеси чего-нибудь, жрать здорово хочется.
Спустя полчаса Роман лежал на траве и смотрел, как брат жадно ест селедку. Никогда не думал он, что брат вернется с фронта не в новенькой шинели с медалями или нашивками, а исхудавший, обросший бородой, в драных холщовых штанах и в замызганной рубахе.
Колька, словно угадав его мысли, усмехнулся.
— Что, не ждал такого?
— Нет, — сказал Роман.
— Еще бы!
Колька бросил селедку, вытер губы ладонью и, закурив, развалился на траве.
— Я и сам думал, что вернусь домой на худой конец поручиком. Да чего поручиком! Когда удирал, так, честно скажу, думал — генералом буду…
— Генерал, — фыркнул Роман.
— Чего смеешься? На войну-то я зачем подрал добровольцем? Герой нашелся какой!
Колька говорил, словно подсмеивался над собой.
— План был у меня наполеоновский. Доехать до Пскова, а оттуда, думал, прямо в окопы попаду и начну немцев лупить. Пошел на Варшавский вокзал. Денег-то было мало. Решил ехать зайцем в товарном вагоне. Смотрю, стоит состав — вагоны с сеном. Двери закрыты. Я забрался в один вагон через окно, закопался в сено. Заснул. Просыпаюсь — поезд жарит вовсю. Обрадовался. Ехал так трое суток. Вылезти боялся — вдруг останусь? Потом приехали. Выглянул в окно — вокзал большой. Псков, наверно. Дождался вечера, вылез, читаю на вокзале: «Станция Клин». Э, думаю, не доехал. А тут пассажирский подошел. Сел в него — и дальше. А Клин-то недалеко от Москвы был. Ну, и приехал в Москву. Что будешь делать. Ехал к фронту, а уехал, наоборот, от фронта.
Колька потянулся, зевнул и, замолчав, уставился в небо. Роман тоже поглядел на небо. Там, летели клочковатые, как комья ваты, облачка, освещенные заходящим солнцем.
— А дальше?.. — не вытерпел Роман.
— Что дальше?
— Ну, как поехал на фронт?
— Не поехал, а пехом пошел… Два дня шел по тракту, был в Бородинском поле, в Малоярославце был. В Малоярославце деньги кончились. Есть нечего стало. Пошел тогда на базар. Выменял сапоги и опорки, купил булку и в чайную двинулся. Напился чаю. Вышел на дорогу и зашагал.
— На фронт?
Колька как-то странно усмехнулся.
— Да, на фронт… Дней пять болтался по дорогам. Ночевал в стогах или в сараях. Покупал у крестьян молоко, хлеб. Потом деньги опять вышли. Сутки голодал — совсем ни крошки во рту не было. Брел вперед потихоньку. Добрался до деревни. Идти дальше — сил нет, а попросить боюсь.
Остановился у одной избы, смотрю — баба вышла, кур кормит. Я на нее поглядываю, а она на меня.
«Откуда будешь, паренек?» — спрашивает.
Стал я врать.
«Издалека, — говорю, — беженец я. Отца и мать убили, остался один…»
Баба охает, а я разошелся, про сестру и маленького братца стал рассказывать.
«И их убили?» — охает баба.
«И их, — говорю, — сразу обоих…»
Взяла меня баба в избу, накормила щами с кашей, простокваши поставила. Набил живот — пальцем не тронуть. А вечером приехал хозяин. Я опять давай рассказывать. Второй раз совсем гладко рассказал.
«Оставайся у меня, — говорит мужик. — Лениться не будешь, — буду кормить…»
Я так обрадовался, что и про жалованье спросить забыл.
Месяца три проработал у него. В поле ездили — за лесом для избы. Богатый был мужик и новую избу себе рубил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Роман занялся украшением стен клуба. Повесил портрет Керенского, а под ним кинжал, когда-то сделанный Наркисом.
— Если клуб устроили, — сказал Серега, — то мы должны примкнуть к какой-нибудь партии.
Стали выбирать партию. Серега предложил вступить в анархисты. Роман — в партию социалистов-революционеров. Спорили только об этих двух партиях, так как у остальных были скучные названия.
Большинство склонилось к социалистам-революционерам. Тогда Роман известкой нацарапал на куске материи два слова:
Социалисты-революционеры.
Тряпку как флаг повесили на стене против портрета Керенского.
Когда ребята уже хотели расходиться по домам, в землянку пришел Васька.
— Вона вы где, — сказал он.
Ребята окружили его, ожидая, что Васька будет хвалить их работу, но Васька молчал.
— Ну как? — спросил Женька, не вытерпев. — Хорошая землянка?
— Хорошая, — сказал тихо Васька.
— А хочешь к нам в партию записаться?
— Хочу.
— Пойдешь завтра с нами в цейхгауз?
— Пойду, — нехотя ответил Васька и опять замолчал.
Беседа не ладилась. Тут ребята вспомнили, что у Васьки все еще не отыскался отец.
— Так и не приходит? — спросил Женька.
— Нет, — сказал Васька, — не приходит. Убили его, верно. — И голос у Васьки дрогнул.
Ребятам стало неловко.
— Не может быть, — сказал Серега. — Он прячется где-нибудь, а после придет. Ты не горюй, ей-богу, придет, — добавил он, чтобы утешить товарища.
На другой день вся компания ходила в цейхгауз за инвентарем для клуба. Темное низенькое здание казармы, стоявшее против дома веселых нищих, было заброшено. Часовые, как маятники, болтавшиеся перед воротами, внезапно исчезли. Вход в казарму стал свободным для всех. В казарменном дворе царил хаос. Посредине на площадке стояли вывезенные и неубранные двуколки. Тут же находились два снаряженных орудия. Лошади бродили без привязи по двору и толкались около раскрытых дверей сеновала — огромного деревянного корпуса. Двор был пустынен и тих. Корпуса складов, окружавшие его со всех сторон, стояли с разбитыми и взломанными дверями.
Ребята завернули в узенький проулок и остановились около длинного деревянного здания.
На дверях висел огромный тяжелый замок. Но ребят не смущало это обстоятельство.
Между дверью и землей была большая щель. Женька первый лег на землю и, как червяк, прополз под дверь. За ним по очереди полезли и остальные.
В сарае было темно. Узенькие запыленные оконца едва освещали помещение, заваленное ящиками и кипами гимнастерок.
Ребята принялись за дело. Вскрывали ящики тесаками, распарывали тюки, копались в них. Срезали медные пуговицы с мундиров. Примеряли кивера, сдирали с них блестящую клеенку. Женька обрывал с парадных мундиров малиновые нагрудники. Роман запихивал за пазуху противогазы. Васька ничего не брал. Он искал патроны. Серега помогал ему.
Наконец Серега выволок на середину два плоских тяжелых ящика. Ребята сбили крышки. В ящиках лежали аккуратно уложенными рядами патроны. Ребята совали их за пазуху, в карманы, в каждую дыру, куда можно было пихнуть.
Потом тем же путем выбрались из сарая и пошли домой.
В клубе разбирали добычу. Часть имущества развесили по стенам, часть решили унести домой. Васька сосредоточенно выдергивал зубами головки патронов и высыпал в мешок порох. Он ничего не принес, кроме патронов, зато их у него было больше двух сотен.
— Зачем тебе столько пороху? — спросил Женька.
— Высыплю и продам, — сказал Васька, — а то жрать скоро нечего будет.
Васька, словно предчувствуя что-то и не надеясь больше на помощь отца, решил заняться хозяйством.
Ребята еще сидели в землянке, когда невдалеке раздались грузные шаги.
— Старший дворник, — прошипел Пеца, срывая кивер и швыряя его под лавку.
Все вскочили, собираясь бежать, но вход уже загородила грузная фигура Григория Ивановича.
— Это что же вы тут делаете? — спросил он.
— Ничего, — сказал Роман. — Сказки рассказываем.
— А землянку-то сами вырыли? — опять спросил дворник.
Ребята приободрились. По-видимому, дворник пришел не для того, чтобы разогнать их.
— Сами. Мы клуб устроили здесь.
— Клуб? Ишь ты! Ну играйте, играйте. Только не бедокурить, а то всех прогоню и землянку разрушу.
Григорий Иванович уже собирался уходить, как вдруг, словно вспомнив что-то, остановился.
— А что, Васька тут, у вас?
Ребята насторожились, а Васька, побледнев, молчал.
— Тут он, — сказал Роман, выталкивая вперед Ваську.
— Иди завтра в Обуховскую больницу, — сказал дворник. — Батька нашелся, а после, как сходишь, приходи ко мне. Слышишь, поговорим.
— Слышу, — отозвался Васька, и дворник, крякнув, ушел.
На другой день ребята вместе с Васькой ходили в больницу. Васькиного отца нашли в покойницкой. Он лежал среди других трупов, голый, посиневший и скрюченный, словно ему было холодно. Голова его была разбита и залита запекшейся кровью. Рот оскален. У ног лежали изорванная в клочья шинель и сапоги, а на желтой щиколотке на тонкой бечевке болтался номерок.
Васька не плакал. Он так же, как другие мальчишки, с ужасом и любопытством смотрел на отца и только был бледен, да губы у него дергались.
Потом в конторе Ваську спрашивали о похоронах. Васька отказался хоронить. Ему отдали какие-то письма, бывшие у отца, и кошелек с тринадцатью рублями. Да еще сапоги прихватил Васька. Сапоги, возвращаясь домой, продал за пять рублей маклакам на рынке.
ГЕРОИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ
Революция, перевернувшая весь город, совсем не коснулась училища.
Там по-прежнему было чинно, скучно, и даже портреты царей Александра Второго и Николая Первого по-прежнему висели в классе, и только последний царь был затянут черным коленкором. Собственно, Роману было все равно, висят цари или нет, но иначе на это смотрел Пуговочкин, худенький, маленький парнишка, новый товарищ Романа. И когда он, покачав головой, показал многозначительно на портреты, Роман вдруг тоже покачал головой:
— Царизм разводит Гликеша… — И, нахмурив брови, заявил: — Надо принять меры…
Собрали экстренное собрание. Роман держал речь:
— Мы, как революционеры, не можем учиться в классе, где висят портреты царей-вампиров…
— Врешь! — кричали ему. — Сам вампир! Хулиганы! Портреты не мешают!
— Нет, мешают! Долой царей!
— Не позволим снимать! — выкрикивал Зелинский. — Знаем вашу шатию!
Но тут вмешались другие ребята и закричали на Зелинского. Большинство оказалось за Романа.
— Снимай портреты! Долой! — вопили ребята» Сбегали на кухню, притащили стремянку, и Роман с Пуговочкиным полезли за портретами.
Под бешеное «ура» стащили бородатого Александра и уже принялись за Николая. Но тут на шум прибежала Гликерия Петровна.
Класс позорно струсил. Мгновенно все очутились на своих местах, и только Роман с Пуговочкиным застыли у стремянки.
Гликерия Петровна оглядела класс, потом подошла к стремянке.
— Вы сняли?
— Мы, — сказал хмуро Пуговочкин.
— Зачем? Они вам мешали?
— Цари, — опять буркнул Пуговочкин.
— Дурак, — захихикали на партах, где сидела компания Зелинского.
Гликерия Петровна долго молчала, потом, отвернувшись, не глядя сказала:
— Повесь на место.
— На место, — захихикали на партах. — Вешай!..
Но Пуговочкин не двинулся с места. Гликерия Петровна обернулась.
— На место! — резко крикнула она.
Роман дернулся к портрету, а Пуговочкин стоял, хмуро поглядывая на учительницу, потом повернулся и, дойдя до своей парты, сел.
— Вон! — крикнула Гликерия Петровна. Пуговочкин встал и вышел.
В марте начались экзамены. Роман окончил начальную школу с хорошими отметками.
Теперь он целыми днями пропадал на улице. Все было ново и интересно. Каждый день ходили демонстрации. Появилось много солдат и матросов. Они гуляли по городу с девушками. Высыпали на панели тысячи торговок и торговцев. Они продавали семечки, яблоки, мармелад и книжки про Распутина.
В садах играла музыка и все дорожки были забиты гуляющими.
Было везде весело и празднично. Даже не верилось, что война еще не окончена. Все как будто забыли о ней.
С фронта самовольно стали возвращаться солдаты. Это еще больше усиливало впечатление, что война окончена.
Однажды вечером, когда Рожновы всей семьей пили чай с ржаными лепешками, испеченными бабушкой, в дверь тихонько стукнули, потом загремели тяжелые шаги, и в комнату вошел солдат. Солдат был в потрепанной грязной шинели, в папахе и с большим вещевым мешком за плечами. Из-под поднятого воротника видна была светлая курчавая бородка.
— Вам кого? — спросила несмело мать, выходя ему навстречу.
Солдат, медля с ответом, оглядел комнату, потом улыбнулся и спросил:
— Любовь Никифоровна здесь живет?
— Здесь, — сказала мать и вдруг, тихо вскрикнув, кинулась обнимать солдата.
— Александр!
— Шуратка! Внучек, дорогой ты мой! — запричитала бабушка.
Теперь и все узнали солдата. Бросились к нему, тормошили, наперебой обнимали.
Александр по очереди перецеловался со всеми, потом сбросил на пол мешок, разделся и пошел умываться. Мать, бабушка и Роман побежав ли за ним. Они толкались вокруг рукомойника, помогая ему, но больше мешали.
Опять все уселись за стол. Опять пили чай, хотя была глубокая ночь. Александр до рассвета рассказывал о фронте, о войне, о страшных «чемоданах», о революции в окопах. Рассказывал про большевиков, как они с фронта бегут. Называл их изменниками.
— А ты-то совсем приехал?
— Нет, — сказал Александр. — Мы, фронтовики, приехали тыл чистить. Много тут паразитов развелось, а на фронте воевать некому и незачем.
Жара душила город. Зеленая стена пыли повисла над улицами. Люди едва передвигали ноги. Собаки лениво трусили, высунув языки и часто дыша. По улицам бегали мальчишки с четвертными бутылями в руках. Бутыли были наполнены зеленоватой и розовой водой.
— Квасу! Клюквенного, лимонного! — кричали мальчишки.
Роман забрался за пушки памятника. Лег в тень на траву и стал смотреть на улицу, на извозчика, который напрасно понукал остановившуюся лошадь.
Недалеко от Романа на камне сидел парень. Лицо парня, давно не бритое и заросшее грязью, было весело. На парне едва держались рваная рубаха и синие крестьянские шаровары. Рядом с ним лежали толстая суковатая палка и мешок. Парень часто поглядывал на Романа. Он тоже следил за извозчиком, а когда тот бросил кнут, подошел и ударил лошадь кулаком по морде, парень не выдержал и выругался.
— Вот сволочь! — сказал он, оборачиваясь к Роману. — Думает, лучше будет. Самого бы так съездить по рылу.
— Не понравилось бы, — сказал Роман. Наконец лошадь пошла. Говорить было не о
чем. Парень достал из мешка хлеб и стал есть.
— Недалеко, верно, живешь-то? — спросил парень неожиданно.
— А вон в том доме, — ответил Роман.
— Большой дом!
— Порядочный.
— А как тебя звать?
— Роман. А тебе зачем?
— Да так, — парень вдруг засмеялся и замолчал, пристально разглядывая Романа.
Роман перестал обращать на него внимание. Задумался. Глядя на пыльную траву сада, он вспоминал, как когда-то здесь гуляли кантонисты и собиралась шайка «Саламандра». Теперь все исчезло. Около памятника по вечерам собирались солдаты, пели песни, тирликали на гармошке.
«Когда-то здесь и Колька гулял с ребятами», — подумал Роман. Где-то он теперь? Писем от него совсем не приходило. Если на фронте еще, то почему не едет домой? Ведь Шурка приехал же.
— Паренек, а нет ли у тебя закурить? — спросил оборванец неожиданно.
Роман вздрогнул. Минуту соображал, потом, кивнув головой, полез в карман. Оборванец взял папироску и чиркнул спичкой. Роман тоже закурил.
— Давно куришь-то?
— А тебе что за дело?
— Значит, есть дело, если спрашиваю, — и парень снова улыбнулся.
«Чего он скалится?» — подумал Роман, внимательно и осторожно приглядываясь к парню.
Оборванец затянулся, пустил струйкой дым и сказал:
— А ведь я тебя знаю.
— Соври лучше, — сплюнув, спокойно ответил Роман.
— И врать не буду, — ухмыльнулся парень. — Не только тебя, а всех родных твоих знаю и, где живешь, знаю. Вон там, на заднем дворе живете.
— Верно?
— Верно.
— А что, брат-то старший вернулся с войны?
— Вернулся, — сказал Роман и разинул от изумления рот. — Ты его знаешь?
— Шурку-то? Еще бы не знать. Вместе росли. Парень словно давился от смеха.
— В кантонистах вместе были? — расспрашивал Роман.
— Зачем в кантонистах? В одном доме, вместе росли.
— Ну, это ты врешь! Я что-то тебя не помню.
Парень захохотал.
— Не помнишь?
— Нет, — твердо сказал Роман.
Тогда оборванец, перестав смеяться, вдруг спросил:
— А Пинкертонов кто тебе давал читать? Не помнишь? А про Наполеона кто рассказывал?
Роман вздрогнул. Приподнявшись, пристально стал разглядывать парня. Парень, чуть улыбаясь, смотрел на Романа. И по этой манере улыбаться, чуть скосив губы, Роман вдруг признал оборванца.
— Колька! — испуганно прошептал он, все еще не веря.
Парень кивнул головой.
— Наконец-то! — сказал он, улыбаясь. — А я уж думал, ты совсем забыл, что у тебя есть брат. Давно слежу за тобой, а ты все узнать не мог. Ну, да и тебя не легко узнать. Вырос тоже здорово.
— Как же ты попал сюда? — спросил Роман.
— Очень просто — где пехом, где на поезде, так и добрался.
— И давно здесь?
— Порядочно.
Роман перевел дух,
— Что же ты домой не идешь?
Колька сидел опустив голову, молчал. Роман решительно вскочил,
— Идем домой, — сказал он. — Мать будет рада как!
— Рада? — недоверчиво спросил Колька.
— Ей-богу, рада. Она ж тебя каждый день вспоминает.
Колька задумался.
— Вот что, — сказал он наконец. — Пока не говори. Скажешь, когда я велю тебе, а пока сбегай домой да принеси чего-нибудь, жрать здорово хочется.
Спустя полчаса Роман лежал на траве и смотрел, как брат жадно ест селедку. Никогда не думал он, что брат вернется с фронта не в новенькой шинели с медалями или нашивками, а исхудавший, обросший бородой, в драных холщовых штанах и в замызганной рубахе.
Колька, словно угадав его мысли, усмехнулся.
— Что, не ждал такого?
— Нет, — сказал Роман.
— Еще бы!
Колька бросил селедку, вытер губы ладонью и, закурив, развалился на траве.
— Я и сам думал, что вернусь домой на худой конец поручиком. Да чего поручиком! Когда удирал, так, честно скажу, думал — генералом буду…
— Генерал, — фыркнул Роман.
— Чего смеешься? На войну-то я зачем подрал добровольцем? Герой нашелся какой!
Колька говорил, словно подсмеивался над собой.
— План был у меня наполеоновский. Доехать до Пскова, а оттуда, думал, прямо в окопы попаду и начну немцев лупить. Пошел на Варшавский вокзал. Денег-то было мало. Решил ехать зайцем в товарном вагоне. Смотрю, стоит состав — вагоны с сеном. Двери закрыты. Я забрался в один вагон через окно, закопался в сено. Заснул. Просыпаюсь — поезд жарит вовсю. Обрадовался. Ехал так трое суток. Вылезти боялся — вдруг останусь? Потом приехали. Выглянул в окно — вокзал большой. Псков, наверно. Дождался вечера, вылез, читаю на вокзале: «Станция Клин». Э, думаю, не доехал. А тут пассажирский подошел. Сел в него — и дальше. А Клин-то недалеко от Москвы был. Ну, и приехал в Москву. Что будешь делать. Ехал к фронту, а уехал, наоборот, от фронта.
Колька потянулся, зевнул и, замолчав, уставился в небо. Роман тоже поглядел на небо. Там, летели клочковатые, как комья ваты, облачка, освещенные заходящим солнцем.
— А дальше?.. — не вытерпел Роман.
— Что дальше?
— Ну, как поехал на фронт?
— Не поехал, а пехом пошел… Два дня шел по тракту, был в Бородинском поле, в Малоярославце был. В Малоярославце деньги кончились. Есть нечего стало. Пошел тогда на базар. Выменял сапоги и опорки, купил булку и в чайную двинулся. Напился чаю. Вышел на дорогу и зашагал.
— На фронт?
Колька как-то странно усмехнулся.
— Да, на фронт… Дней пять болтался по дорогам. Ночевал в стогах или в сараях. Покупал у крестьян молоко, хлеб. Потом деньги опять вышли. Сутки голодал — совсем ни крошки во рту не было. Брел вперед потихоньку. Добрался до деревни. Идти дальше — сил нет, а попросить боюсь.
Остановился у одной избы, смотрю — баба вышла, кур кормит. Я на нее поглядываю, а она на меня.
«Откуда будешь, паренек?» — спрашивает.
Стал я врать.
«Издалека, — говорю, — беженец я. Отца и мать убили, остался один…»
Баба охает, а я разошелся, про сестру и маленького братца стал рассказывать.
«И их убили?» — охает баба.
«И их, — говорю, — сразу обоих…»
Взяла меня баба в избу, накормила щами с кашей, простокваши поставила. Набил живот — пальцем не тронуть. А вечером приехал хозяин. Я опять давай рассказывать. Второй раз совсем гладко рассказал.
«Оставайся у меня, — говорит мужик. — Лениться не будешь, — буду кормить…»
Я так обрадовался, что и про жалованье спросить забыл.
Месяца три проработал у него. В поле ездили — за лесом для избы. Богатый был мужик и новую избу себе рубил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20