А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Ну, павильон-то быстро отремонтировали, там ерунда, только крышу снесло.
Машину собрали… в мешок и привезли уже другие люди. Хотели изобретателя под стражу взять, но я в это время в больнице лежал, тут за него коллектив поручился, так что просто взяли подписку о невыезде. Легко отделался…
Я вот, как видите… Маленько перекос, и вот не сгинается. Говорят, могло быть и хуже. Ну, ничего, я подлечусь. Живем в век техники! Так что, может, еще и в Японию поеду!
А что вы думаете? Селяви!

* * *

Сколько нужно при капитализме денег, столько при социализме – знакомых.

Фельдегерь

Все спрашивают: где я сейчас работаю. Это неважно, важно что я сейчас делаю. Верно, вот он понимает, хоть и седой. Сейчас важно не работать, сейчас важно халтурить. Работа – так, от дзинь до блям. Мне давай работу на шестьдесят, а халтуру я себе найду. Оно же и предполагается: если есть работа на шестьдесят, значит, предполагается, что человек ещё где-то должен добрать двести сорок. Предполагается хобби. На двести сорок. Ты мои руки видел? Руки мои видел? Рашпиль! Коленвал рукой полирую. Это всё она, хобби.
Ну а сама работа моя очень интересная. Ты платные стоянки знаешь? Вот работа моя – взглядом «Жигули» провожать из будки. И взглядом встречать. Ночь дежуришь, три – твои. А меня, чтоб разбудить, четыре частника всем телом бились в окно. На дежурстве так спишь – трое суток потом глаз не смыкаешь… Во, крадут, он правильно говорит, хоть и пожилой. С меня удерживают, верно. Посмотри на меня внимательно. Ты не торопись, в глаза посмотри. Как ты думаешь, много ты с меня удержишь? Вот он верно говорит.
А мне умные люди сказали: сядь в будку на семьдесят, и халтура… Какая?
Вот этот догадывается страшно. Не надрывайся. Ну, рисую я, например.
У тебя Гойя, «Маха голая» есть? Значит, говорю медленно: Гойя – художник, «Маха» – картина. А как «Маха голая» идёт в Донбассе не знаешь? Сорок рублей – вещь. Нас четыре сторожа Мах размножали. Первый месяц – по восемьсот, второй – по четыреста, третий – по триста, четвёртый – по двести. Значит, спрос удовлетворили.
Я будку заколотил – пошёл работать в музей, старушкой. Шестьдесят пять рублей и халтура. День дремлешь, два – твои. Ну пока они там удава сушёного рассматривают, я на трубе тихонько в углу: ис-та-та. Видишь, у меня нос – си-бемоль. Свадьбы играем, похороны. Похороны веселей и, что главное, гораздо короче, гораздо короче. Проводил – и домой. Сколотил бригаду полупроводников… Ну, верно догадался, потому что в одну сторону.
А сейчас фельдъегерем пошёл. Ну, егерь – по бекасам, а то – фельдъегерь. Не ты один, я тоже не знаю, что это такое. Сказали: девяносто рублей и халтура. Печки начал складывать по сёлам. А что, секрет утерян, а греться надо… Не-е, баба – одно, а печка – другое. Печка – до старости. Я так сложу, такая тяга – дрова вытягивает. Обои наклею – дом развалится, – мои обои стоят.
Вот он улыбается. Ух, щербатый, что, у тебя передних зубов нет? Грустить тебе идёт больше. Вот так зафиксируй, вот так. А что ж ты в мои документы заглядываешь: сторож, истопник, смотритель, курьер. Ты на мои руки посмотри: художник-живописец, строитель, конструктор. Но это всё увлечения… Студент прав, главное – это работа интересная. А в работе самое интересное –
это график: сутки работаешь, трое отдыхаешь. Я за те трое так наработаюсь, что за эти еле отосплюсь.
Для меня зарплата – прямо сюрприз. Специалист высочайшего класса. Есть жалобы, конечно, есть. Не всегда знаем работу. «Махи голые» и печки получаются хорошо, цветные телевизоры ремонтировали – до сих пор ни один не заработал. Ещё подождём.
Но халтура – тоже не всё, пока деликатеса нет. Краба нет, икры нет, печени нет и такси нельзя поймать – хоть ты ему тысчей махай. Так что работа – не всё, и халтура – не всё. Должность нужна, чтоб милиция не подходила. А чтоб должность была – халтура не получается. А получается замкнутый круг, разомкнутый в виде прямой.

Белый свет

До чего мне хорошо в Ульянке. Стремлюсь куда-то и все время остаюсь. Одиноко.
И прозрачно. Какая-то тишина. Какой-то чистый, ясный белый свет.
Хорошо на белом свете. На юге синий, голубой, черно-бархатный… Совершенно беззвучно проезжают троллейбусы. Безмолвные, неподвижные дома. Здесь они действительно неподвижные.
Солнце не греет и не светит, а освещает. Четко-четко. +5 °С… Апрель. И не сумерки, а ясный, светлый вечер. Ни одного телефонного звонка. Обманами, скандалами, холодностью добился своего – сообщения перестали поступать.
А этот холодный белый свет входит в душу.
Один-один средь бела света с белым светом, что придерживаешь губами и веками, и выпускаешь из себя только на бумагу, чтобы сохранился подольше.
Целую.

В греческом зале

Для А. Райкина

Дали этим женщинам два выходных, так они прямо с ума посходили. Убивают время как попало. Вместо того чтобы отдохнуть… В прошлое воскресенье потянула она меня на выставку. Вернисаж какой-то… Я думал – музей как музей. А это не музей, а хуже забегаловки: горячего нет, один сыр и кофе. В Третьяковке хоть солянка была, а на вернисаже одна минеральная. Нет, думаю, тут не отдохнешь…
А воскресенье проходит.
Пока экскурсия таращилась на статую, я выскочил, прихватил на углу. Только разложился, газетку постелил, вахтерша прицепилась:
– В Греческом зале, в Греческом зале, как вам не стыдно!
Аж пенсне раскалилось.
Я ей так тихо возражаю:
– Чего орешь, ты, мышь белая?… Ты здесь каждый день дурака валяешь. А мне завтра на работу. Стакан бы лучше вынесла… Видишь, человек из горлышка булькает?!
…Что селедку?… Кто селедку?… Какую селедку?… Ну, селедку развернул у него на плече… А что ему сделается? Двести лет стоял, еще простоит, а у меня выходной кончается, поймешь ты, коза старая?!
…Кто Аполлон?… Я – Аполлон? Он – Аполлон? Ну и нехай себе Аполлон… Повесил я ему авоську на руку, а куда вешать, на шею?!
От народ!… Никакой культуры. Еле от нее отбился. Хорошо еще, ребята поддержали… А на часах уже три! А я еще с продуктами и ни в одном глазу. А уже три на часах.
Стал искать, чем консервы открыть. Бычки в томате прихватил. От умора! От смех! Музей, музей – нечем банку открыть! Хоть убейся. Куда я только не лазил. Приспособился под конем… Железку какую-то оторвал… Только ударил – как заверещит!… У меня даже банка выпала.
Вахтерша с указкой…
Ну я ей из-под коня так тихо замечаю:
– Чего ты дребезжишь?! Что я, тебя трогаю или кусаю кого?! Ты себе, я себе, они себе…
Хорошо, ребята меня поддержали, вроде все уладилось… Так штопора нет! Вот музей…
Тут я ей совсем тихо, ну тихо совсем:
– Слышь, штопор есть?
– Это итальянская живопись семнадцатого века!
– Ты не поняла, – говорю, – я тебя не спрашиваю, где брала живопись, я спрашиваю, штопор есть?
– Вы понимаете, что вы говорите, здесь вокруг живопись!
– Понимаю, а ты без штопора можешь открыть? Я же об пол буду стучать, мешать. А вокруг живопись…
Намучился! Оторвал от этого же коня еще одну железяку, пропихнул внутрь, но настроение уже не то… В какой-то гробнице в одиночку раздавил кагор в кромешной тьме, в антисанитарных условиях… Бычки, конечно, руками хватал… Хорошо, грузин стоял на камне, я у него кинжал вытащил, колбасу хоть порубил на куски.
Когда я из гробницы вылез, еще мог экскурсию продолжать, хоть в паутине и в бычках… Но они исчезли. Так что воспринимал в одиночку… Поковырял того грузина – мура, опилки, дурят людей. А тот железный, что на лошади сидел, – тот ничего, крепкий… Меч я у него из кулака вырвал, а щит рвал, рвал, не идет – неплохое качество!
Ну а в целом потерял выходной, угробил. Хорошо еще, вечером, в скверике врезали «Зверобой» и закусили с колен… Хоть как-то отдохнули.
Теперь, говорят, в Большом театре «Столичная» появилась, только билет на «Чародейку» надо брать. Почем же у них сто грамм получается?

* * *

– Дети, дети, поближе. Старшие внизу, не заслоняйте собой младших. Родители на стульях. Мамаша, возьмите на руки маленькою, чуть в сторонку, чтоб не заслонял… Вот так… Сзади плотнее, пожалуйста. Сейчас, сейчас… Минутку. Кто спешит… Все успеют… Вот вы очень высокий… Пропустите вперед девушку… А вы почему не хотите… Ближе. Плотнее. Улыбайтесь… Вы, вы. Не надо грустить. Пусть вы останетесь веселым… Вот-вот… Хорошо. Все улыбаются. Внимание. Пли!!!

Дефицит

Для А. Райкина

Послушай меня, дорогой! Что я тебе скажу. Все идет к тому, что всюду все будет, изобилие будет! Но хорошо ли это будет? Подожди, не торопись, ты молодой, горячий, кровь играет. Я сам был огонь, сейчас потух немного, хотя дым еще идет иногда… С изобилием не надо торопиться! Почему?…
Ты идешь по улице, встречаешь меня.
– Здравствуй, дорогой! Заходи ко мне вечером.
– Зачем?
– Заходи, увидишь.
Я прихожу к тебе, ты через завсклада, через директора магазина, через товароведа достал дефицит! Слушай, ни у кого нет – у тебя есть! Я попробовал – во рту тает! Вкус специфический! Я тебя уважаю.
На другой день я иду по улице, встречаю тебя.
– Здравствуй, дорогой! Заходи ко мне вечером.
– Зачем?
– Заходи – увидишь!
Ты приходишь ко мне, я через завсклада, через директора магазина, через товароведа, через заднее крыльцо достал дефицит! Слушай, ни у кого нет – у меня есть! Ты попробовал – речи лишился! Вкус специфический! Ты меня уважаешь. Я тебя уважаю. Мы с тобой уважаемые люди.
В театре просмотр, премьера идет. Кто в первом ряду сидит? Уважаемые люди сидят: завсклад сидит, директор магазина сидит, сзади товаровед сидит. Все городское начальство завсклада любит, завсклада ценит. За что? Завсклад на дефиците сидит! Дефицит – великий двигатель общественных специфических отношений.
Представь себе, исчез дефицит. Я пошел в магазин, ты пошел в магазин, мы его не любим – он тоже пошел в магазин.
– Туфли есть?
– Есть!
– Черные есть?
– Есть!
– Лакированные есть?
– Есть!
– Черный верх, белый низ есть?
– Есть!
– Белый верх, черный низ есть?
– Есть!
– Сорок второй, самый ходовой, есть?
– Есть.
– Слушай, никогда не было.
– Сейчас есть.
– Дамские лакированные, бордо с пряжкой, с пуговицей есть?
– Есть!
Ты купил, я купил, мы его не любим – он тоже купил. Все купили.
Все ходим скучные, бледные, зеваем. Завсклад идет – мы его не замечаем. Директор магазина – мы на него плюем! Товаровед обувного отдела – как простой инженер! Это хорошо? Это противно! Пусть будет изобилие, пусть будет все! Но пусть чего-то не хватает!

Дай руку, внучек!

Для А. Райкина

Юзик, Юзик, дедушка не может быстро, дедушка устал. У дедушки ноги старенькие. Давай посидим. Ты же хороший мальчик. Сядь, Юзе-нька, сядь, дорогой. Я сказал сядь! Я стенке сказал или кому я сказал?! Или стенке, или кому?! Дедуля что сказал?… Что надо дедуле сказать?… А, бандит, чтоб ты был здоров, арестант. Если бы у меня было такое детство! Ну-ну…
Наша мама всегда стирала, а мы всегда ходили грязные… И какой гвалт… Пятеро хотят писать, один хочет селедку. Какие книжки, какие тетрадки?… Я еще получил очень удачное образование, я чинил примуса. Ты слышишь, Юзик, головки, пистоны, насосы, я знаю, главное – это керосин, чтоб он горел… Моя вся жена пропахла керосином. Нас нельзя было позвать в гости: они от нас имели аромат… Собаки падали в обморок. Ты не знаешь, что такое примус. Вся Одесса качала по утрам и вечерам, и ревела, и взрывалась.
Я тоже был отчаянным, я имел троих, и они выросли. Старший стал военным, утонул в Керченском проливе в первые дни войны. Младший окончил политехнический, уехал в Новосибирск, твоя тетя закончила консерваторию, сидит в Москве… Все разъехались, все ищут счастья. Только мы остались на месте… Ты знаешь, Юзик, я так смотрю и думаю, что я такого сделал особенного?… Так я тебе скажу что. Ничего… Все вложил в детей. Стакан молока – дети. Кусочек яблочка – дети. Ложка сахара – дети. Твой папа был слабый мальчик, ему нужны были витамины. А твоей тете нужен был приличный инструмент – она в консерватории. Так всю жизнь. Вы маленькие – мы переживаем, что вы болеете. Вы старше – мы переживаем, что вы плохо кушаете. Потом вы устраиваете нам попадание в институт – мы ночи не спим. Потом вы женитесь – с нами такое творится, моим врагам!
Что надо сказать дяде? Ну!… Здра… Ну!… Здра… Ох, я ему напомню, так он всю жизнь будет помнить. Ну!… Здра… Такой буц здоровый, четыре года скоро.
Отдай девочке мячик. Отдай, солнышко. Ухаживай за ними. Все равно они отдают нам больше, если они хорошие. Все равно они отдают нам все, если они золотые. Твоя бабушка была и ударник, и застрельщик, и я знаю кто… А дети на ней, весь дом на ней. Я ей говорю: «Соня, перестань уже… Перестань! Дети все устроены, мы на пенсии. Перестань, Соня, поспи до восьми. Поедем к детям. Дети за нами будут ухаживать».
И мы сели на колеса и поехали в Новосибирск, где твой папа кандидат, а мама аспирант. Все математики, все в очках, а кто будет варить обед?… И я вижу, моя Соня стирает, а я выкручиваю. Она моет полы, я стою в очередях.
Кое-как поставили этих кандидатов на ноги. Поехали к дочке. Уже Москва, уже скрипачка, уже все удобства. И что я вижу?… Соня стирает, я выкручиваю. Соня варит, я стою в очередях.
Поставили на ноги скрипачей, сняли у них с шеи детей, вернулись домой. Дома отдохнем. Летом у моря. Мы на пенсии. Дети съедутся, будут ухаживать. Съехались дети… Что я вижу, Юзик?… Соня стирает, я выкручиваю. Она варит, я тяну с базара кошелки – лошади оборачиваются. Дети должны отдохнуть. У детей один только месяц – так мы не пойдем на море. Я не помню, когда я был на пляже. Лет десять назад. Случайно. Неважно. Мы отпляжили свое.
Что нам надо, Юзик?… Чтоб у детей наших было немножко больше счастья, чем у нас. Чтоб ты уже попал в институт и удачно женился: есть такие жены – моим врагам, ты же знаешь. И чтобы у тебя были хорошие дети, и чтобы они попали в институт и удачно женились, и чтобы у них были свои дети, тоже хорошие и тоже способные. А мы будем ездить и не будем говорить о болячках. Потому что у кого их нет, и еще не хватает об это говорить.
И будем смотреть на наших внуков, и радоваться, и потихоньку уходить… А все это называется очень просто – хорошая старость.
Правда, Юзик?… Ты же все понимаешь. Ну, дай ручку дедушке, дай, золотко. Мы уже идем. Бабушка нас ждет. Дай ручку. Чтоб ты не знал, что я видел… Чтоб ты был здоров! Юзик, дедушка не может быстро, не забывай…

Для вас, женщины

Для А. Райкина

Я не знаю, как для вас, но для меня Восьмое марта второй день рождения.
Я холостяк. Не старый. Мне восемнадцать до семнадцатого года, плюс пятьдесят один, минус подоходные, плюс бездетность. Я по профессии бухгалтер. Итого мне… шестьдесят девять с копейками.
Все друзья хотят меня женить, потому что люди не выносят, когда кому-нибудь хорошо. Но я не спешу. Шестьдесят девять – время еще есть.
С моим возрастом, о котором я сказал выше, с моими данными, о которых я скажу ниже, я мог бы женить на себе весь балет Большого театра, но я не тороплюсь.
Мне говорят:
– Слушай, Сигизмунд, для тебя есть девушка в Ташкенте, стройная, как козочка, ароматная, как персик.
– В Ташкенте. Улица Навои, шестьдесят пять, вход со двора, налево, отдельная квартира с отцом?
– Да.
– С черными глазами, заикается?
– Да.
– Тетя болела желтухой в тридцать шестом году?
– Да.
– Хорошая девушка, но зачем привязывать себя к одному месту?
Я всю жизнь менял адреса и места работы, менял, когда мне не нравился пейзаж за окном или голоса сотрудников. Зачем же мне затихать вдали? И я сказал себе: «Сигизмунд, тебе рано отдавать, ты еще не все взял от жизни».
И я сбежал к одной врачихе. Доцент. Вот такая толстая диссертация, и тема очень интересная – что-то там в носу.
Такая умная женщина. Бывало, по радио: «Буря мглою небо кроет…»
– Откуда это, Сигизмунд?
Я только открывал рот и напрягал память, как она говорила:
– Ты прав – это Пушкин.
С ней я пошел дальше всех, с ней я дошел до загса. У меня уже был букет, мы с ее мамой перешли на «ты», а папа подарил мне белые тапочки. И тут я сказал себе: «Стой, Сигизмунд. Она чудная женщина со всеми удобствами, с горячей водой, в прекрасном районе, но умна угнетающе». С таким же успехом можно жить в библиотеке или спать в машиносчетной станции.
И я бежал к третьей. Та ничего не соображала, и я почувствовал себя человеком. Я сверкал остроумием, я пел и решал кроссворды. А она сидела, раскрыв рот. Когда человек, раскрыв рот, смотрит на вас целый день, это приятно. Но через месяц это начинает раздражать. Я ей говорю: «Закрой рот, я уже все сказал». И хотя был ужин, и нас поздравляли, и ее папа подарил мне белые носки, я сказал себе: «Стоп, Сигизмунд, шутки шутками, но могут быть и дети». И я бежал домой… где из живых людей меня ждет только зеркало.
Но сегодня, женщины, у нас с вами большой день… Я чувствую, что я созрел. Сегодня я выгляжу, как никогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30