Нервная спазма схватила мое горло, и я поспешно ушел в отведенную мне на шканцах каморку, где окном служил открытый порт стоявшей там пушки. Во всем этом предприятии была и моя доля, — а страшно ведь сознавать, что участь почти двухсот человек, какова бы она ни была, дело и твоих рук! Молиться? С богом у меня очень неопределенные отношения: до богохульств поэта Марло я не дошел, но веры алмазной твердости, с какой шел на плаху сэр Томас Мор, мне не дано.
Прощание кончилось. Переселенцы поднялись на борт «Красивой Мэри» и заняли верхнюю палубу во всю ее длину от юта до бака , чтоб до последнего момента видеть Англию. Я тоже ради этого покинул свою каморку. Штурман заорал в кожаный рупор: «По местам!», матросы побежали к шпилям выбирать якорные канаты, плимутский лоцман стал подле рулевого. Подняли якоря. Два восьмивесельных бота медленно вывели «Красивую Мэри» из Катуотерской гавани в залив Плимут-Саунд. Под топот босых матросских ног и боцманские свистки на мачты натянули белые плащи, в которых сразу же захлопотал, запутался ветер. Вода под форштевнем забурлила и раздвоилась, и полным бакштагом левого галса флейт прошел между утесом Мюстон и мысом Реймгед, а затем, сделав поворот фордевинд , вышел в Английский канал.
Теперь мы плыли в темно-зеленых водах Ла-Манша, где хозяином судна единовластно стал лоцман. Всех презирая с высоты своего могущества, он покрикивал:
— Рулевой, круче к ветру — риф Дрейстон! Справа по борту мели Нап и Пантер! Держи ровно на милю от берега, если способен отличить берег от бутылки рома!
Штурман, не уступая лоцману в крепости глотки, столь же выразительно переводил его команды на язык руля и парусов, лотовый рьяно выкрикивал глубины — казалось, весь Ла-Манш состоит из камней и мелей и только эти чудотворцы спасают нас от беды.
К полудню мы вышли на траверз мыса Лизард — самой южной точки Англии. Его высокие обрывистые берега выросли с правого борта, между ними и судном чернел зубец утеса Стагса, а вдали, сквозь ослепительную солнечную дымку, мерцали, кружась легким маревом, бледно-зеленые холмы с пятнами буковых рощ — последний емкий образ покинутой земли. Сжатая в моем воображении до их пределов, в них уместилась вся Англия. Мысленно я видел дома, низко присевшие среди кустов самшита, блеск их соломенных крыш, пучки омелы на потолочных балках, связки сушеной мяты, лаванды и шалфея над закоптелым камином; на дворе — бочки молодого сидра из яблок сортов файвкорнерз, сэнсом, стаббард… одни эти названия заключали в себе весь аромат моего Кента. А память вела дальше и дальше: под тугой звон ветра в снастях и плеск разбитой форштевнем воды я слышал крик фазана, сухой шелест вереска и писк жаб, гуденье серпента с тамбурином на лугу, где горят костры на холмах в ночь на пятое ноября в память порохового заговора . Все это, запрещенное пуританами ради их великого идола Скуки, было моей грешной, милой старой родиной. Да спасет ее бог от ханжей!
Меж тем по небу, подкрашенному розовыми перьями облаков, неряшливо раскиданных на западе, разливался спокойный зеленоватый блеск; он появлялся и рассеивался на всем пространстве канала в холодной мутно-зеленой воде Ла-Манша. Но вот отраженным в воде огненным столбом встало полуденное солнце. Флейт врезался прямо в этот пламенный столб, и сквозь наши паруса, заполняя их дымно-матовым свечением, пробился яростный желтый диск.
К вечеру остались позади острова Силли, и курсом крутого бакштага правого галса мы вышли в открытый океан.
Жизнь судна в море — многоэтажная жизнь. На каждом деке она своя, и если хочешь знать ее всю, потрудись побывать везде, от крюйт-камеры в ахтерпике до трюма — последнего помещения внизу, защищенного от океанской воды только толщей кильсона и киля.
Утром я слышал, как рычит спросонья боцман, требуя у юнги свою «раннюю порцию», а рядом аристократия шкафута : плотники, канонир и Бэк, судовой клерк — весело режется в трик-трак. Вскоре ко мне пробирался юнга с приглашением от леди Лайнфорт пожаловать на чашку кофе. Но сначала надо было подняться к капитану вместе со штурманом и боцманом.
Сегодня разговор в капитанской каюте начался с воркотни по поводу ветра: из-за его капризов славный крутой бакштаг, которым мы двинулись было, пришлось сменить на галфвинд левого галса, и, маневрируя, мы резко снизили ход. Капитану, бывшему кавалеристу, все это было как музыка глухому — он знай требовал, «чтобы лошадка бежала рысью». Боцман чванился тем, что прилив в его родном Плимуте самый высокий в Англии — разница уровней достигает двадцати футов, — а голландец-штурман по имени Дирк Сваанестром на сквернейшем английском языке пытался растолковать капитану курс судна. Насколько я его понял, по выходе в океан мы должны держаться как можно севернее, но, дойдя до двадцать восьмого градуса западной долготы, круто свернуть на юг. Если не будет попутного ветра, надо брать северо-восточный пассат где-то между Азорскими островами, чтоб, воспользовавшись этим пассатом, покрыть большую часть трех тысяч семидесяти пяти миль, отделяющих нас от цели.
Я сделал краткий отчет капитану о состоянии пассажиров и груза, ибо исполнял обязанности суперкарго и, по возможности, судового врача, а затем пошел в каюту, смежную с капитанской, где меня ждали Лайнфорты и Уорсингтон.
Леди Элинор сегодня была бодра и весела, дочь же ее, наоборот, не в духе. Брата и Уриэла она осыпала насмешками; Генри снес их с полным равнодушием, Ури силился показать, что на нем такая же броня. Леди была не из тех дам, что тешатся болтовней: одним глотком осушив свою чашку кофе с рюмкой бренди, она извлекла из сундука колоду карт и ушла к капитану заниматься делом. Мисс Алисе стало скучно с нами, и она попросила слугу или горничную, чтобы те вызвали судового клерка для отчета о корабельных происшествиях; Генри при этом фыркнул, а Уриэл поднял брови. Обычно в таких случаях посланцы возвращались с донесением: «Мастер Хаммаршельд послал меня к чертям, мисс Алиса, а сам спустился с боцманом к скоту». Но сегодня Бэк все же явился и остановился у самых дверей. Вид его означал, что быстрые ноги, энергия и деятельность получше никчемного пассажирского прозябания. Завязался постоянный диалог.
— Что нового, Бэк? — томно спросила мисс Алиса.
— Да ничего, мисс. Плывем понемножку.
— Люди здоровы?
— Что им делается. У Браунов теленок сдох.
Мисс Алиса сочувственно вздохнула. Потом, охорашиваясь, сказала:
— На, отнесешь им шиллинг… Бэк, а почему вы не смотрите мне в глаза?
Это было уж слишком. Бэк нахмурился, повел плечами и сердито выпалил:
— Потому, мисс Алиса, что у меня пропасть дела, а вы держите меня тут без толку!
Генри покатился со смеху, Бэк вылетел из каюты, и топот его босых ног по трапу затих внизу. Сэр Уриэл сказал:
— Если позволите, мисс Алиса, я сочту за честь сообщать вам обо всем, что случится на корабле.
Настоящая жизнь для меня начиналась несколькими футами ниже, на спардеке. Тут и воздух был другой — какой-то загустевший, пахло смолой, краской, рыбой, из углов несло обязательным душком солонины. Люди разместились тесно, отчасти из-за переборок, которыми все же пришлось отделить лиц более высокого положения: так, м-с Гэмидж жила в закутке, половину которого занимали бочки с пивом. Но большинство переселенцев сгрудились вместе и спали на нарах.
Удивительные мысли приходят в голову, когда застаешь англосаксов скопом, в их бытовом неглиже! Кажется, будто ты в Ноевом ковчеге, где всякой твари по паре. У джентльменов типа Уриэла и Генри изящество сложения сочетается с бледностью лица и надменным взглядом. Мужчины рангом ниже, напротив, краснолицы, у них мощные челюсти и зубы выдаются вперед, как у бульдогов; их жены — особы с могучей грудью, с большими навыкате глазами или сухопарые матроны с лошадиным профилем. Меж ними бродят угрюмые, неловкие существа с погасшим взглядом, с прямыми волосами тусклого оттенка и бессильно опущенными руками — это батраки-коттеджеры. Тут же видишь румяную, статную м-с Гэмидж, благоухающую Алису… Черт возьми, и это — единый народ!
Я отвечаю на вопросы, узнаю о здоровье детей. Бедным ребятишкам запрещают шумно играть, редко выводят на воздух, и они смотрят на меня с покорной безысходностью. В дальнем углу кормы устроились пуританские вожаки: Том Бланкет, Джон Блэнд, братья Чики, Шоурби, Долсни, дель Марш, Кентерлоу. Здесь — неуступчивый дух авторитета, обдуманная краткость фраз, холод неотвратимых решений. Все мужи чинно восседают вокруг бочки, покрытой досками; в их мозолистых руках библия, с правого боку — прислоненное к доскам ружье. Их квадратные челюсти презрительно сжаты, с могучих плеч свисают складки черных плащей, широкополые конусовидные шляпы надвинуты на лбы. Новая порода железных людей, убежденных, что они спасут старуху Англию. Я не люблю их, но я без них ничто, ибо только они способны штурмовать Новый Свет. Это тараны, — а кто ждет от стенобитных орудий мыслей?
На третий день пути в спардек своей щепетильной походкой спустился Уриэл Уорсингтон. Опрятный и хрупкий продукт Грейвз-Инна среди грубо-прочного палубного мира, он увидел меня и подал мне знак. Мы сошлись там, где трап отгорожен от спардека рядами пиллерсов и выступами бимсов .
— Что нового?
— Леди расхохоталась мне в лицо после рассказа о фургоне: «Пьяные дурни сговаривались насчет партии в трик-трак… « Дымом мятежа, Питер, несет теперь с другой стороны. Постой, да ты сейчас услышишь сам.
Он увлек меня наверх по ступенькам трапа — пять, шесть ступенек — и мы стали вплотную к переборке, отделяющей весь спардек от матросского кубрика. Как это бывает на корабле, в результате ударов волн и валких движений корпуса судна плотно пригнанные доски переборки разошлись, и, стоя на трапе, можно было слышать разговор матросов в кубрике так ясно, будто находишься внутри.
— Милый человек! Год назад голландцы загнали французского пирата в наш порт Скарборо и ну палить — а ядра-то в город летят! И нет у нас флота, чтоб голландцев унять.
— На что только налоги идут!
— В этом и вопрос. А вот тебе баллада того же склада. Лет двадцать назад строили «Королевского Принца». Обошелся он в двадцать тысяч фунтов стерлингов, а выстроен был из гнилого леса!
— Дай и мне слово сказать, Бен! Отец вспоминал: в годы Армады адмиралы Дрейк и Гоукинс раненых лечили на свой счет, королева же Бесс на одни гасконские вина извела двенадцать тысяч фунтов.
— Низкие твари, драконы, паписты! Так бы и взорвал это адмиралтейство к чертям собачьим!
— Правильно! Семьи голодают, а казначейство вместо денег выдает бумажки, которые в лавках принимают не по своей цене. Одно остается — дезертировать или в пираты!
— Слышал? — Уриэл крепко сжал мне руку. Глаза у него светились страхом. — Я не выдержу, Питер. Я иду к капитану.
Неизвестно, удалось бы мне отговорить адвоката, но тут отверстие люка загородила сверху темная фигура и вниз спустился Иеремия Кэпл с каким-то предметом в правой руке. Завидя нас, он сделал попятное движение — как кошка, которая отдергивает занесенную лапу. Я спросил, куда он следует.
— К арестантикам, сэр. Десяток у нас их, сэр, один чище другого, под замком, там, где скот. Плывут замаливать свои грехи в Новый Свет.
Нестерпимая фальшь и паясничанье слышались в каждой фразе.
— А в руке у тебя что? — нервно спросил Уриэл.
Кэпл высоко поднял свою ношу: это было ведро.
— Похлебка, сэр. Несу им жрать.
Я сказал:
— Любопытно на них взглянуть. Дай мне ведро, а сам ступай на свое место.
— Строжайше запрещено, — быстро сказал Кэпл, и зрачки его заметались. Потом он рассмеялся и протянул мне ведро: — Вам — куда ни шло! Так и доложу штурману: взял, мол, суперкарго. Вот ключи. Вернете их боцману.
Беспечно насвистывая, он ушел наверх. Всю силу логики пришлось употребить, чтоб Уриэл не поднял шума. У меня был один неоспоримый аргумент: капитан без просыпу пил вторые сутки, его не могла добудиться даже леди Лайнфорт, жаждавшая продолжать игру.
Так или иначе, Уриэл скрепя сердце обещал подождать, а я пошел к арестантам. Дойдя до первого укромного уголка, я опустил ведро и, повертев в похлебке концом шпаги, извлек из него трехгранный, изящно отделанный стилет шеффилдского производства. Он весь умещался на ладони, Повертев его, я заметил, что это не совсем стилет: на одной его грани была насечка, которой можно перепилить железо. Интересно! Такой полезной вещички мне когда-то очень не хватало. Я опустил стилет в карман, миновал ряды черных движущихся спин — бедная скотина худела на глазах, а овцы дохли одна за другой, — и в качающейся полутьме гон-дека мелькнула полоска света — отблеск на обнаженном палаше вахтенного. Я дал ему ключи. Ржаво лязгнули запоры — во тьме открылась дыра, полная круговых колебаний света и растущих вверх теней. В гнездо на столбе позади заключенных была вдета свеча, и при ее свете, по единству мгновенного движения арестантов, я почуял, кого и как здесь ждут.
— Что, Джеми, принес ли ты… — начал кто-то, и кандалы отозвались во всех углах. Потом раздался вопль ужаса:
— Это не Джеми, нас пре…
Кому-то звучно припечатали рот ладонью. Кто-то, громыхая кандалами, встал — я шагнул внутрь тюрьмы, поставил ведро на устланный мокрой соломой пол и со скукой сказал:
— Зачем орать, если человека послали на вахту? Ешьте. Больные есть?
— Все мы больны! — В надломленном голосе звенела злобная тоска. — Холод, качка, блохи, крысы со всех сторон. Хоть на гран милосердия, люди! Здесь находятся джентльмены по рождению, сэр, и за любую услугу любому из нас…
— Молчи, Бентам, — иронически посоветовали из тьмы. — Королевский суд — это и есть милосердие. Из тебя могли приготовить пищу для воронья, но лордам адмиралтейства надо грести из Америки деньги, — и вот тебя возвели в ранг последователей Колумба!
Я молча постоял, пока собравшиеся у ведра хлебали ложками пойло, от которого стошнило бы и скорпиона.
Даже в полутьме было видно, что есть заключенные не из простых: у одного на шее уцелел золотой крестик, на плечах другого истлела шелковая рубашка, у третьего на ногах белели тонкие чулки. Я вышел, и вахтенный захлопнул за мной дверь.
Заключенным сейчас плохо: каково это, когда отберут и тень надежды! Но я не из сердобольных. Мое много испытавшее тело помнит и не такие передряги, а способность сочувствовать у меня избирательная. Заговор? Я сам участвовал в шести: в этом недобром мире каждый хватает то оружие, которое ближе к рукам. Но проведать о заговоре на борту корабля после того, как много лет вы лелеяли мечту снарядить и отправить его на поиски вашей Утопии, — это значит обнаружить в своем доме пороховую бочку с горящим фитилем. И как только я воображал бойню, кровь и разлад, во мне начинали дымиться самые нехристианские чувства. Если мне вздумают помешать доставить ле Мерсера и других к берегам Нового Света, — клянусь картой Колумба, я прикую этим бездельникам ядра к ногам!
Был только один человек, с которым я мог посоветоваться, не опасаясь ни истерик, ни преждевременных решений.
Катарина Гэмидж выслушала меня совершенно спокойно. «Бедняги!» — вот что вырвалось у нее от души. Из-под белоснежного чепца на меня смотрели, источая спокойную и упрямую мысль, большие черные глаза.
— Кто он таков, ваш Джеми Кэпл?
Она думала долго.
— Человек сложной и грешной жизни. Я прятала его от правосудия, потому что надеялась спасти заблудшую душу. Послушайте, Питер: ведь заговор, если он есть, почти раскрыт. Так стоит ли…
— Может быть, и стоит, — сказал я, желая ее испытать. — А что, если этот ваш аркадский пастушок найдет способ выпустить дьяволов из тюрьмы? Почему бы не открыть глаза капитану?
Ее большие белые руки дрогнули на коленях.
— Да, это проще всего, — грустно сказала она. — И хуже всего. Вы же знаете военных. Расстреляет или повесит на рее.
Я не выдержал и схватил ее руки.
— О Кэтрин, одно ваше слово…
Она вспыхнула и вырвала руки.
— Мистрис Гэмидж, — быстро и сурово поправила она. — Я старше вас. И у меня есть внук.
— Хорошо, пусть «мистрис». Пусть они взорвут корабль, если вам этого хочется, — сказал я с ребяческой досадой.
Она не ответила и, слегка повернув голову, посмотрела в отверстие порта.
— Думайте об этих несчастных, — услышал я тихие слова. — Мы с вами из числа тех, на кого это возложено. Разве я не знаю, какая мечта вела вас все эти годы? Но тем, кто озабочен чужими судьбами, никогда не удается взлелеять свою.
Глава IV
Том и Дик вместе мирно и успешно распашут любое поле. Но едва они начнут рассуждать о способах пахоты, как тут же вцепятся друг другу в глотки.
Изречения Питера Джойса
Хуже всего приходилось детям. Уже через две недели под напутственное бормотание Тома Бланкета мы тихо опустили за борт зашитое в парусину маленькое тело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Прощание кончилось. Переселенцы поднялись на борт «Красивой Мэри» и заняли верхнюю палубу во всю ее длину от юта до бака , чтоб до последнего момента видеть Англию. Я тоже ради этого покинул свою каморку. Штурман заорал в кожаный рупор: «По местам!», матросы побежали к шпилям выбирать якорные канаты, плимутский лоцман стал подле рулевого. Подняли якоря. Два восьмивесельных бота медленно вывели «Красивую Мэри» из Катуотерской гавани в залив Плимут-Саунд. Под топот босых матросских ног и боцманские свистки на мачты натянули белые плащи, в которых сразу же захлопотал, запутался ветер. Вода под форштевнем забурлила и раздвоилась, и полным бакштагом левого галса флейт прошел между утесом Мюстон и мысом Реймгед, а затем, сделав поворот фордевинд , вышел в Английский канал.
Теперь мы плыли в темно-зеленых водах Ла-Манша, где хозяином судна единовластно стал лоцман. Всех презирая с высоты своего могущества, он покрикивал:
— Рулевой, круче к ветру — риф Дрейстон! Справа по борту мели Нап и Пантер! Держи ровно на милю от берега, если способен отличить берег от бутылки рома!
Штурман, не уступая лоцману в крепости глотки, столь же выразительно переводил его команды на язык руля и парусов, лотовый рьяно выкрикивал глубины — казалось, весь Ла-Манш состоит из камней и мелей и только эти чудотворцы спасают нас от беды.
К полудню мы вышли на траверз мыса Лизард — самой южной точки Англии. Его высокие обрывистые берега выросли с правого борта, между ними и судном чернел зубец утеса Стагса, а вдали, сквозь ослепительную солнечную дымку, мерцали, кружась легким маревом, бледно-зеленые холмы с пятнами буковых рощ — последний емкий образ покинутой земли. Сжатая в моем воображении до их пределов, в них уместилась вся Англия. Мысленно я видел дома, низко присевшие среди кустов самшита, блеск их соломенных крыш, пучки омелы на потолочных балках, связки сушеной мяты, лаванды и шалфея над закоптелым камином; на дворе — бочки молодого сидра из яблок сортов файвкорнерз, сэнсом, стаббард… одни эти названия заключали в себе весь аромат моего Кента. А память вела дальше и дальше: под тугой звон ветра в снастях и плеск разбитой форштевнем воды я слышал крик фазана, сухой шелест вереска и писк жаб, гуденье серпента с тамбурином на лугу, где горят костры на холмах в ночь на пятое ноября в память порохового заговора . Все это, запрещенное пуританами ради их великого идола Скуки, было моей грешной, милой старой родиной. Да спасет ее бог от ханжей!
Меж тем по небу, подкрашенному розовыми перьями облаков, неряшливо раскиданных на западе, разливался спокойный зеленоватый блеск; он появлялся и рассеивался на всем пространстве канала в холодной мутно-зеленой воде Ла-Манша. Но вот отраженным в воде огненным столбом встало полуденное солнце. Флейт врезался прямо в этот пламенный столб, и сквозь наши паруса, заполняя их дымно-матовым свечением, пробился яростный желтый диск.
К вечеру остались позади острова Силли, и курсом крутого бакштага правого галса мы вышли в открытый океан.
Жизнь судна в море — многоэтажная жизнь. На каждом деке она своя, и если хочешь знать ее всю, потрудись побывать везде, от крюйт-камеры в ахтерпике до трюма — последнего помещения внизу, защищенного от океанской воды только толщей кильсона и киля.
Утром я слышал, как рычит спросонья боцман, требуя у юнги свою «раннюю порцию», а рядом аристократия шкафута : плотники, канонир и Бэк, судовой клерк — весело режется в трик-трак. Вскоре ко мне пробирался юнга с приглашением от леди Лайнфорт пожаловать на чашку кофе. Но сначала надо было подняться к капитану вместе со штурманом и боцманом.
Сегодня разговор в капитанской каюте начался с воркотни по поводу ветра: из-за его капризов славный крутой бакштаг, которым мы двинулись было, пришлось сменить на галфвинд левого галса, и, маневрируя, мы резко снизили ход. Капитану, бывшему кавалеристу, все это было как музыка глухому — он знай требовал, «чтобы лошадка бежала рысью». Боцман чванился тем, что прилив в его родном Плимуте самый высокий в Англии — разница уровней достигает двадцати футов, — а голландец-штурман по имени Дирк Сваанестром на сквернейшем английском языке пытался растолковать капитану курс судна. Насколько я его понял, по выходе в океан мы должны держаться как можно севернее, но, дойдя до двадцать восьмого градуса западной долготы, круто свернуть на юг. Если не будет попутного ветра, надо брать северо-восточный пассат где-то между Азорскими островами, чтоб, воспользовавшись этим пассатом, покрыть большую часть трех тысяч семидесяти пяти миль, отделяющих нас от цели.
Я сделал краткий отчет капитану о состоянии пассажиров и груза, ибо исполнял обязанности суперкарго и, по возможности, судового врача, а затем пошел в каюту, смежную с капитанской, где меня ждали Лайнфорты и Уорсингтон.
Леди Элинор сегодня была бодра и весела, дочь же ее, наоборот, не в духе. Брата и Уриэла она осыпала насмешками; Генри снес их с полным равнодушием, Ури силился показать, что на нем такая же броня. Леди была не из тех дам, что тешатся болтовней: одним глотком осушив свою чашку кофе с рюмкой бренди, она извлекла из сундука колоду карт и ушла к капитану заниматься делом. Мисс Алисе стало скучно с нами, и она попросила слугу или горничную, чтобы те вызвали судового клерка для отчета о корабельных происшествиях; Генри при этом фыркнул, а Уриэл поднял брови. Обычно в таких случаях посланцы возвращались с донесением: «Мастер Хаммаршельд послал меня к чертям, мисс Алиса, а сам спустился с боцманом к скоту». Но сегодня Бэк все же явился и остановился у самых дверей. Вид его означал, что быстрые ноги, энергия и деятельность получше никчемного пассажирского прозябания. Завязался постоянный диалог.
— Что нового, Бэк? — томно спросила мисс Алиса.
— Да ничего, мисс. Плывем понемножку.
— Люди здоровы?
— Что им делается. У Браунов теленок сдох.
Мисс Алиса сочувственно вздохнула. Потом, охорашиваясь, сказала:
— На, отнесешь им шиллинг… Бэк, а почему вы не смотрите мне в глаза?
Это было уж слишком. Бэк нахмурился, повел плечами и сердито выпалил:
— Потому, мисс Алиса, что у меня пропасть дела, а вы держите меня тут без толку!
Генри покатился со смеху, Бэк вылетел из каюты, и топот его босых ног по трапу затих внизу. Сэр Уриэл сказал:
— Если позволите, мисс Алиса, я сочту за честь сообщать вам обо всем, что случится на корабле.
Настоящая жизнь для меня начиналась несколькими футами ниже, на спардеке. Тут и воздух был другой — какой-то загустевший, пахло смолой, краской, рыбой, из углов несло обязательным душком солонины. Люди разместились тесно, отчасти из-за переборок, которыми все же пришлось отделить лиц более высокого положения: так, м-с Гэмидж жила в закутке, половину которого занимали бочки с пивом. Но большинство переселенцев сгрудились вместе и спали на нарах.
Удивительные мысли приходят в голову, когда застаешь англосаксов скопом, в их бытовом неглиже! Кажется, будто ты в Ноевом ковчеге, где всякой твари по паре. У джентльменов типа Уриэла и Генри изящество сложения сочетается с бледностью лица и надменным взглядом. Мужчины рангом ниже, напротив, краснолицы, у них мощные челюсти и зубы выдаются вперед, как у бульдогов; их жены — особы с могучей грудью, с большими навыкате глазами или сухопарые матроны с лошадиным профилем. Меж ними бродят угрюмые, неловкие существа с погасшим взглядом, с прямыми волосами тусклого оттенка и бессильно опущенными руками — это батраки-коттеджеры. Тут же видишь румяную, статную м-с Гэмидж, благоухающую Алису… Черт возьми, и это — единый народ!
Я отвечаю на вопросы, узнаю о здоровье детей. Бедным ребятишкам запрещают шумно играть, редко выводят на воздух, и они смотрят на меня с покорной безысходностью. В дальнем углу кормы устроились пуританские вожаки: Том Бланкет, Джон Блэнд, братья Чики, Шоурби, Долсни, дель Марш, Кентерлоу. Здесь — неуступчивый дух авторитета, обдуманная краткость фраз, холод неотвратимых решений. Все мужи чинно восседают вокруг бочки, покрытой досками; в их мозолистых руках библия, с правого боку — прислоненное к доскам ружье. Их квадратные челюсти презрительно сжаты, с могучих плеч свисают складки черных плащей, широкополые конусовидные шляпы надвинуты на лбы. Новая порода железных людей, убежденных, что они спасут старуху Англию. Я не люблю их, но я без них ничто, ибо только они способны штурмовать Новый Свет. Это тараны, — а кто ждет от стенобитных орудий мыслей?
На третий день пути в спардек своей щепетильной походкой спустился Уриэл Уорсингтон. Опрятный и хрупкий продукт Грейвз-Инна среди грубо-прочного палубного мира, он увидел меня и подал мне знак. Мы сошлись там, где трап отгорожен от спардека рядами пиллерсов и выступами бимсов .
— Что нового?
— Леди расхохоталась мне в лицо после рассказа о фургоне: «Пьяные дурни сговаривались насчет партии в трик-трак… « Дымом мятежа, Питер, несет теперь с другой стороны. Постой, да ты сейчас услышишь сам.
Он увлек меня наверх по ступенькам трапа — пять, шесть ступенек — и мы стали вплотную к переборке, отделяющей весь спардек от матросского кубрика. Как это бывает на корабле, в результате ударов волн и валких движений корпуса судна плотно пригнанные доски переборки разошлись, и, стоя на трапе, можно было слышать разговор матросов в кубрике так ясно, будто находишься внутри.
— Милый человек! Год назад голландцы загнали французского пирата в наш порт Скарборо и ну палить — а ядра-то в город летят! И нет у нас флота, чтоб голландцев унять.
— На что только налоги идут!
— В этом и вопрос. А вот тебе баллада того же склада. Лет двадцать назад строили «Королевского Принца». Обошелся он в двадцать тысяч фунтов стерлингов, а выстроен был из гнилого леса!
— Дай и мне слово сказать, Бен! Отец вспоминал: в годы Армады адмиралы Дрейк и Гоукинс раненых лечили на свой счет, королева же Бесс на одни гасконские вина извела двенадцать тысяч фунтов.
— Низкие твари, драконы, паписты! Так бы и взорвал это адмиралтейство к чертям собачьим!
— Правильно! Семьи голодают, а казначейство вместо денег выдает бумажки, которые в лавках принимают не по своей цене. Одно остается — дезертировать или в пираты!
— Слышал? — Уриэл крепко сжал мне руку. Глаза у него светились страхом. — Я не выдержу, Питер. Я иду к капитану.
Неизвестно, удалось бы мне отговорить адвоката, но тут отверстие люка загородила сверху темная фигура и вниз спустился Иеремия Кэпл с каким-то предметом в правой руке. Завидя нас, он сделал попятное движение — как кошка, которая отдергивает занесенную лапу. Я спросил, куда он следует.
— К арестантикам, сэр. Десяток у нас их, сэр, один чище другого, под замком, там, где скот. Плывут замаливать свои грехи в Новый Свет.
Нестерпимая фальшь и паясничанье слышались в каждой фразе.
— А в руке у тебя что? — нервно спросил Уриэл.
Кэпл высоко поднял свою ношу: это было ведро.
— Похлебка, сэр. Несу им жрать.
Я сказал:
— Любопытно на них взглянуть. Дай мне ведро, а сам ступай на свое место.
— Строжайше запрещено, — быстро сказал Кэпл, и зрачки его заметались. Потом он рассмеялся и протянул мне ведро: — Вам — куда ни шло! Так и доложу штурману: взял, мол, суперкарго. Вот ключи. Вернете их боцману.
Беспечно насвистывая, он ушел наверх. Всю силу логики пришлось употребить, чтоб Уриэл не поднял шума. У меня был один неоспоримый аргумент: капитан без просыпу пил вторые сутки, его не могла добудиться даже леди Лайнфорт, жаждавшая продолжать игру.
Так или иначе, Уриэл скрепя сердце обещал подождать, а я пошел к арестантам. Дойдя до первого укромного уголка, я опустил ведро и, повертев в похлебке концом шпаги, извлек из него трехгранный, изящно отделанный стилет шеффилдского производства. Он весь умещался на ладони, Повертев его, я заметил, что это не совсем стилет: на одной его грани была насечка, которой можно перепилить железо. Интересно! Такой полезной вещички мне когда-то очень не хватало. Я опустил стилет в карман, миновал ряды черных движущихся спин — бедная скотина худела на глазах, а овцы дохли одна за другой, — и в качающейся полутьме гон-дека мелькнула полоска света — отблеск на обнаженном палаше вахтенного. Я дал ему ключи. Ржаво лязгнули запоры — во тьме открылась дыра, полная круговых колебаний света и растущих вверх теней. В гнездо на столбе позади заключенных была вдета свеча, и при ее свете, по единству мгновенного движения арестантов, я почуял, кого и как здесь ждут.
— Что, Джеми, принес ли ты… — начал кто-то, и кандалы отозвались во всех углах. Потом раздался вопль ужаса:
— Это не Джеми, нас пре…
Кому-то звучно припечатали рот ладонью. Кто-то, громыхая кандалами, встал — я шагнул внутрь тюрьмы, поставил ведро на устланный мокрой соломой пол и со скукой сказал:
— Зачем орать, если человека послали на вахту? Ешьте. Больные есть?
— Все мы больны! — В надломленном голосе звенела злобная тоска. — Холод, качка, блохи, крысы со всех сторон. Хоть на гран милосердия, люди! Здесь находятся джентльмены по рождению, сэр, и за любую услугу любому из нас…
— Молчи, Бентам, — иронически посоветовали из тьмы. — Королевский суд — это и есть милосердие. Из тебя могли приготовить пищу для воронья, но лордам адмиралтейства надо грести из Америки деньги, — и вот тебя возвели в ранг последователей Колумба!
Я молча постоял, пока собравшиеся у ведра хлебали ложками пойло, от которого стошнило бы и скорпиона.
Даже в полутьме было видно, что есть заключенные не из простых: у одного на шее уцелел золотой крестик, на плечах другого истлела шелковая рубашка, у третьего на ногах белели тонкие чулки. Я вышел, и вахтенный захлопнул за мной дверь.
Заключенным сейчас плохо: каково это, когда отберут и тень надежды! Но я не из сердобольных. Мое много испытавшее тело помнит и не такие передряги, а способность сочувствовать у меня избирательная. Заговор? Я сам участвовал в шести: в этом недобром мире каждый хватает то оружие, которое ближе к рукам. Но проведать о заговоре на борту корабля после того, как много лет вы лелеяли мечту снарядить и отправить его на поиски вашей Утопии, — это значит обнаружить в своем доме пороховую бочку с горящим фитилем. И как только я воображал бойню, кровь и разлад, во мне начинали дымиться самые нехристианские чувства. Если мне вздумают помешать доставить ле Мерсера и других к берегам Нового Света, — клянусь картой Колумба, я прикую этим бездельникам ядра к ногам!
Был только один человек, с которым я мог посоветоваться, не опасаясь ни истерик, ни преждевременных решений.
Катарина Гэмидж выслушала меня совершенно спокойно. «Бедняги!» — вот что вырвалось у нее от души. Из-под белоснежного чепца на меня смотрели, источая спокойную и упрямую мысль, большие черные глаза.
— Кто он таков, ваш Джеми Кэпл?
Она думала долго.
— Человек сложной и грешной жизни. Я прятала его от правосудия, потому что надеялась спасти заблудшую душу. Послушайте, Питер: ведь заговор, если он есть, почти раскрыт. Так стоит ли…
— Может быть, и стоит, — сказал я, желая ее испытать. — А что, если этот ваш аркадский пастушок найдет способ выпустить дьяволов из тюрьмы? Почему бы не открыть глаза капитану?
Ее большие белые руки дрогнули на коленях.
— Да, это проще всего, — грустно сказала она. — И хуже всего. Вы же знаете военных. Расстреляет или повесит на рее.
Я не выдержал и схватил ее руки.
— О Кэтрин, одно ваше слово…
Она вспыхнула и вырвала руки.
— Мистрис Гэмидж, — быстро и сурово поправила она. — Я старше вас. И у меня есть внук.
— Хорошо, пусть «мистрис». Пусть они взорвут корабль, если вам этого хочется, — сказал я с ребяческой досадой.
Она не ответила и, слегка повернув голову, посмотрела в отверстие порта.
— Думайте об этих несчастных, — услышал я тихие слова. — Мы с вами из числа тех, на кого это возложено. Разве я не знаю, какая мечта вела вас все эти годы? Но тем, кто озабочен чужими судьбами, никогда не удается взлелеять свою.
Глава IV
Том и Дик вместе мирно и успешно распашут любое поле. Но едва они начнут рассуждать о способах пахоты, как тут же вцепятся друг другу в глотки.
Изречения Питера Джойса
Хуже всего приходилось детям. Уже через две недели под напутственное бормотание Тома Бланкета мы тихо опустили за борт зашитое в парусину маленькое тело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29