Казалось бы, с таким надежным эскортом можно было вполне безопасно путешествовать, но на деле вышло иначе. Среди пути сбиры отобрали у епископа мешки с золотом и драгоценными камнями, и благочестивый иностранец до такой степени перепугался, что и не подумал возвратиться обратно в Рим, а бежал без оглядки до самой Польши. Вы, конечно, понимаете, мой уважаемый друг, что все якобы папские сбиры были мои переодетые бандиты.— Это превосходно, клянусь честью, превосходно! — вскричал с истинным восторгом Пикколомини, в котором преобладал дух бандита.— Но имейте в виду, — продолжал Малатеста, — полицейский все свалил на мою шею, а сам остался чист.— Теперь я понимаю, — вскричал Пикколомини, — почему вы так свободно разгуливаете по Риму; синьор Фабрицио до сих пор занимает важный полицейский пост.— Отчасти он и теперь иногда мне бывает полезен.— Значит, вы также рассчитываете и на помощь синьора Фабрицио?— Немножко.— Что же думают делать освобожденные впоследствии?— Быть может, мы приведем в исполнение наш заговор, в котором и вы, милый Альфонс, принимаете некоторое участие, или дадим возможность освободившимся пленникам добраться до Франции, где Ледигиер устроит их среди своих единомышленников. Но, прежде всего, конечно, надо подумать об освобождении арестантов.— Теперь я вижу, милый Ламберто, — говорил Пикколомини, — что наше свидание было необходимо для устранения многих недоразумений. Знаете, друг мой Малатеста, ваш план диаметрально противоположен всем моим намерениям.— Очень жаль, — отвечал Малатеста, видя, что дело приближается к развязке. — Мы всегда действовали с вами заодно и, надо правду сказать, с большим успехом. Однако позвольте вас спросить, почему вам не нравится мой план?— О, я объясню вам это в двух словах. Я заключил мир с правительством его святейшества.— Поздравляю вас! — сказал Ламберто, усаживаясь спиной к стене, так, чтобы между ним и его другом был стол.— Конечно, для его святейшества, — продолжал Малатеста, — должно быть, очень приятно обратить на путь истинный такую персону, как вы, по этому поводу есть что-то в евангелии, но я теперь не припомню. Могу я знать, на каких условиях состоялся этот мир?— Мне предлагают полнейшую амнистию и полную свободу ехать, куда вздумается с теми маленькими сбережениями, которые мне удалось сделать отчасти и при помощи вашей, Ламберто, взамен чего я должен…— Этот замен-то очень интересен, послушаем.— Я должен оказать какую-нибудь важную услугу святому престолу. Теперь вы меня поймете, милый Ламберто; вы хотите освободить арестованных, все знают, что я вам друг и товарищ, и меня, несомненно, заподозрят в соучастии — тогда прощай амнистия и все папские милости. Римский губернатор может мне сделать единственное снисхождение как дворянину: вместо виселицы прикажет отрубить мне голову. Сказать откровенно, и эта привилегия мне не особенно нравится.— Очень жаль, — сказал, вставая, Малатеста, — что наши планы совершенно различны, с этих пор мне приходится действовать одному.— Успокойтесь, друг мой, пожалуйста, успокойтесь; садитесь, — сказал герцог Монтемарчиано, делая знак приготовиться к борьбе скрытым в противоположной стороне сбирам. — Мне кажется, вы меня не совсем поняли, милый Малатеста.— Напротив, я вас прекрасно понял. Вы заботитесь о себе самом, а я думаю о наших друзьях; я просил вас помочь в этом святом деле, вы мне отказали. Мне ничего не остается делать, как удалиться и прибегнуть к помощи других лиц.— А вы думаете, я выпущу вас отсюда? — вскричал Монтемарчиано, вскакивая с места. — Вы думаете, что я вам позволю собрать вашу банду и скомпрометировать меня перед папским правительством?— Думаю, — отвечал, улыбаясь, Ламберто, — что даже силой едва ли придется вам меня удержать.— Ошибаетесь! — вскричал Альфонс Пикколомини, побледнев, как полотно. — Вы, верно, забыли, что я обещал святому престолу оказать ему важную услугу?— Я нисколько этого не забыл, потому что передо мной сидит не герцог Монтемарчиано, мой друг и товарищ, а Иуда-предатель и папский шпион.— Как, несчастный, ты смеешь меня еще оскорблять! — кричал Пикколомини. — Сюда, сбиры, взять его!Дверь в соседнюю комнату отворилась, и четыре сбира с обнаженными кинжалами бросились на Малатесту. Завязалась страшная борьба не на жизнь, а на смерть; длинная острая шпага Ламберто сверкала, как молния. Вскоре трое сбиров упали, раненные. К счастью Малатесты, сбиры чересчур понадеялись на свое численное преимущество и не захватили с собою огнестрельного оружия. Вскоре борьба кончилась победой Малатесты. Раненые, которые были в состоянии двигаться, в том числе и Пикколомини, бежали. Малатеста спустился вниз и увидал в самом плачевном состоянии хозяина.— Ради Бога, синьор Ламберто, — молил Григорий, — не уходите так, не ранив меня.— Ты с ума сошел, с какой стати я тебя буду ранить? — останавливаясь среди комнаты, возразил Малатеста.— Однако вы подумайте, что со мной будет, — молил Григорий, — через полчаса сюда явятся папские сбиры, и меня завтра же повесят, подумают, что я был с вами заодно.— Ну, хорошо, расстегнись, — сказал, смеясь, Малатеста и, сделав Григорию легкую рану в боку, велел выпачкать кровью рубашку и упасть на пол; затем он вышел, напевая свою любимую песенку.Предосторожности, которые принял хозяин остерии, были необходимы. Через четверть часа Пикколомини окружил заведение целым отрядом папских сбиров и все перерыл в доме, разыскивая Малатесту, но последний в эту минуту был уже далеко; в общей комнате стонал раненый Григорий, а наверху, в отдельном кабинете, лежали два трупа сбиров. Вот все, что нашел герцог Монтемарчиано в остерии. С проклятиями он удалился и дал себе слово в душе отомстить ненавистному Ламберто Малатесте. ЗАКЛЮЧЕННЫЕ ПОДЗЕМНЫЕ тюрьмы Ватикана во времена Сикста V были ужасны; их уничтожили в XVII веке, но, по преданию, эти клоаки, без воздуха и света, приводили в трепет самых закоренелых преступников, и этому легко поверить, если взять в соображение, что эти тюрьмы нашли нужным уничтожить даже правители XVII столетия, не отличавшиеся гуманизмом. В эти клоаки были посажены наши старые знакомые: молодой граф Проседди, Карл Гербольд и кавалер Зильбер, обвиняемые в отравительстве и попытке ниспровергнуть существующий государственный порядок.Молодой Проседди, слывший в Риме за святого, возбудил подозрение святой инквизиции, шпионы которой проследили его поведение в салонах кокотки Анжелики. Он был арестован и привлечен к следствию в качестве обвиняемого в отравлении престарелого отца. По обыкновению, его подвергли пытке, и тут произошло странное, ничем не объяснимое явление. Тщедушный и слабый Проседди вытерпел все ужасы пытки с необыкновенным мужеством, и судьи не могли добиться от него ни одного слова признания; даже палачи были поражены терпением обвиняемого, им казалось, что они ломают кости и жгут тело бездыханного трупа, но не живого человека. Так как все общество в то время было склонно к предрассудкам, то и стойкость молодого человека была отнесена к его святости. Судьи были поражены изумительным терпением графа Проседди и не замедлили донести об этом папе Сиксту V. Его святейшество хотя и не верил в сверхъестественное, но ввиду разговоров в обществе о святости молодого графа Проседди отдал приказание, чтобы его перевели из темной и вонючей клоаки в более приличное помещение, поручив заботам доктора.
Кавалер Зильбер и Карл Гербольд также были подвергнуты пыткам. Первый терпеливо перенес все мучения и ничего не открыл; что же касается второго то, он оказался совсем слабым и признался в том, в чем даже не был виноват. Так как эти двое молодых людей обвинялись в самом тяжелом преступлении, в желании ниспровергнуть папскую власть и отравить Сикста V, то участь их была решена: они должны были умереть на эшафоте. Сначала их содержали в отдельных казематах, но после пытки посадили вместе в общую камеру.— Карл! — сказал один раз кавалер Зильбер, приподымаясь с трудом со своих нар. — Слышали вы шум в эту ночь?— Слышал, — отвечал Гербольд, — но что ж тут удивительного, здесь каждую ночь раздается подобная музыка; этот вечный шум и писк, который производят крысы, завывание арестованных соседей, ко всему этому пора уже привыкнуть. Первое время они тревожили мой сон, а теперь мне все равно!— Но вы меня не хотите понять, — продолжал Зильбер, — этот шум, который я слышал ночью, имеет совершенно другой характер, мне показалось, что кто-то подкапывает стену.— Ничего не может быть проще, — отвечал Гербольд, — по всей вероятности, каменщики поправляют какой-нибудь из казематов.— А мне кажется совершенно иное.— Что же именно?— Делают подкоп под наш каземат.— Полноте, ради Христа, кому нужны заживо похороненные?— Не говорите, барон. У нас еще много есть друзей на свободе: Ламберто Малатеста, Ледигиер — они, по всей вероятности, позаботятся о нашем освобождении.— Немножко поздно, им следовало бы подумать ранее, — горько улыбаясь, отвечал Карл, — теперь, когда пыткой переломаны наши кости и вытянуты жилы, нам уже не нужна свобода.— Вы несправедливы, Карл, — вскричал Зильбер, — не забудьте, что и их обвиняют так же, как нас, и преследуют, словно диких зверей. Первое время им необходимо было думать о собственном спасении, а вот теперь, когда полиция несколько умерила свое рвение, они, по всей вероятности, стали заботиться и о нашем освобождении.— Едва ли, — продолжал Карл, — я думаю, наши друзья теперь уже далеко.Некоторое время молодые люди молчали. Потом Зильбер снова обратился к барону и сказал:— Гербольд! Я давно хотел сказать вам одну вещь, но не имел храбрости.— У вас не хватило храбрости? — отвечал, грустно улыбаясь, Гербольд. — Это, должно быть, что-нибудь ужасное.— Ужасное — нет, но очень грустное. Знаете, день и ночь меня мучает мысль, что я причина всех ваших страданий; у меня были цели религиозные, политические, а у вас ровно никаких. Вы пристали к заговору только из дружбы ко мне.— Напрасно вы так думаете, напротив, мне приятно было выйти из того ничтожества, в котором я находился.— О, мой благородный друг! — вскричал Зильбер.В это самое время щелкнул наружный замок, железная дверь завизжала на своих петлях, и в каземат вошел тюремщик Фортунато, держа в руках что-то завязанное в салфетку.— Вот, я вам принес обед, господа, — сказал сторож, развязывая салфетку.По подземелью быстро распространился приятный запах кушаний.— Однако нас хотят на славу накормить перед смертью, — вскричал Зильбер, рассматривая принесенный обед, — посмотрите, барон, здесь есть и жареный каплун, и овощи, и фрукты. Право, такая любезность со стороны папских сбиров меня просто трогает.— Но это еще не все, — говорил, улыбаясь Фортунато, — вот вам бутылка старого вина.Это последнее обстоятельство окончательно привело в недоумение заключенных.— Однако скажите, — серьезно спросил сторожа кавалер Зильбер, — откуда, в самом деле, нам все это?— Вы должны подкрепить свои силы, — вполголоса сказал Фортунато, — вам предстоит длинное путешествие.— Как! Мы будем свободны?! — вскричали оба разом.— Непременно. Вы слышали нынешней ночью стук под землей? — продолжал Фортунато. — Это работают для вашего освобождения, подкапывают под ваш каземат от клоаки, которая идет от Тибра.— Я так и знал, это милый Ламберто хлопочет о нашем освобождении!— Я не знаю никакого Ламберто, — возразил Фортунато. — Ко мне пришла женщина, величественная, как королева, дала мне денег, много денег, и поручила освободить вас.«Это моя милая мама», — подумал Гербольд со слезами на глазах.— Вы, значит, бежите с нами вместе? — продолжал Зильбер.— Нет, вы будете свободны, а меня отправят на виселицу.— Как на виселицу?!— Да, я должен умереть, — грустно отвечал тюремный сторож, — но зато мое семейство будет спасено от нищеты. ИЕЗУИТ ОТКРЫВАЕТ МНОГОЕ С ПЕРЕВОДОМ в лучшее помещение тюрьмы молодому графу Проседди было дозволено иметь своего слугу. Он выбрал себе самого преданного и самого глупого из всей дворни. Один раз вечером, после обхода сторожа, молодой граф лежал на кровати и, зажмурив глаза, что-то соображал, а слуга его сидел в углу комнаты на табурете и время от времени, как говорится, клевал носом.— Батист! — вскричал молодой человек.— Что изволите приказать, ваше сиятельство? — отвечал слуга, быстро вскакивая с табурета.— Мне нужна твоя помощь, — продолжал граф, — не откажи мне в ней.— Приказывайте; я здесь для того, чтобы повиноваться вам.— Прекрасно, ты должен уступить мне свое платье, переодеться в мой серый костюм, лечь на кровать и дожидаться моего возвращения.— Значит, господин граф задумал бежать из тюрьмы?— Совсем нет, я тебе повторяю, что возвращусь, — отвечал молодой человек.— Как же это так, я не понимаю, — пролепетал слуга.— Не понимаешь потому, что ты глуп. Какая мне надобность убегать теперь, когда доказана моя невиновность и меня не сегодня-завтра освободят из тюрьмы. Мне просто нужно видеть одного из заключенных.— Да, действительно, вам теперь не расчет убегать, — согласился Батист, — приказывайте, я повинуюсь.Вскоре произошло переодевание. Молодой граф Проседди надел платье своего слуги, а последний, облачившись в серый костюм своего барина, лег на кровать. Выйдя в коридор, Проседди стал отыскивать каземат иезуита, прислушиваясь около каждой двери. Вдруг его слух был поражен знакомым гнусавым голосом, раздавшимся из одного каземата. Оттуда доносилось: «Бог мой, Тебе известна моя невиновность, помилуй своего верного слугу! Тебе известно, Господи, что я не совершал преступления; внуши же о моей невиновности судьям!»Граф улыбнулся и прошептал: «Узнаю тебя, лицемер!» Сказав это, он быстро повернул ключ, отворил каземат и, войдя в него, снова запер дверь.Иезуит лежал на постели с полузакрытыми глазами и читал молитву, когда вдруг услыхал шаги. Железный шандал с сальной свечой слабо освещал мрачный каземат — единственная привилегия, которой пользовались арестованные духовные, остальные заключенные не имели права освещать своих казематов. Видя вошедшего арестанта, иезуит спросил:— Что тебе нужно, добрый человек?Граф не отвечал, повернув ключ, спрятал его в кармане и подошел к постели иезуита. Слабые лучи сального огарка осветили лицо молодого человека, и иезуит с ужасом вскричал:— Боже Великий, граф Проседди!— Да, граф Проседди пришел поблагодарить ваше преподобие, — отвечал молодой человек. — Ваши показания следователям прямо вели меня на виселицу.— Простите! Простите! — пролепетал иезуит, склонив голову. — Я перенес страшную пытку и говорил то, чего не следует.Проседди презрительно пожал плечами.— А я разве не перенес пытки? — возразил он. — Разве не ломали мои кости, не рвали и не жгли моего тела? Однако же, несмотря на все это, от меня не могли добиться ни одного лишнего слова, пойми ты, ни одного!— О, вы гораздо крепче меня, ваше тело так же несокрушимо, как и ваша душа, но я слабый смертный…— А, на пытке у тебя слабая душа, а для совершения преступления, когда ты шаг за шагом вел меня к отцеубийству, душа у тебя была твердая?— Я вас вел к отцеубийству?! — в ужасе вскричал иезуит. — Да можете ли вы говорить что-либо подобное!— Вспомните, я всеми мерами старался помешать преступлению, но, к несчастью, ничего не мог сделать, было уже поздно.— Полно вздор болтать, не ты ли воспитал меня для преступления? Кто внушил мне презрение, и даже ненависть к семейству, ко всем почтенным людям, к закону, к религии? Не ты ли мне постоянно говорил, что добро надо делать только тогда, когда знаешь наверняка, что это принесет тебе пользу?— Правда, — прошептал иезуит, — но ваш отец…— Мой отец не был исключением из всех этих людей. Он умер вследствие твоей теории воспитания, и ты ни на минуту не остановился перед тем, чтобы воспользоваться плодами его смерти! Теперь, изменник, скажи мне, что ты думаешь делать?— Все, что вы прикажете, господин граф, — пролепетал трепещущий иезуит.— А вот что я тебе прикажу, — продолжал граф, придвигая к бывшему своему воспитателю бумагу, перо и чернильницу, — пиши! Иначе вот, видишь? — прибавил молодой человек, вынимая из рукава острый стилет и поднимая над головою иезуита.Последний беспрекословно повиновался и написал под диктовку следующие строки: «Тюрьма Ватикана, 15 марта 1588 года. Чувствуя приближение смерти и суда Божия, я желаю очистить мою совесть полным, откровенным признанием. Мой оговор молодого графа Проседди об отравительстве его отца несправедлив и был вынужден страшными пытками, которым меня подвергли. Объявляю, что старый граф Проседди умер естественной смертью и что сын нисколько не причастен к его кончине. Прошу у Господа Бога и праведных судей земных прощения за то, что оклеветал ни в чем неповинного молодого графа Проседди».— Подписывай! — приказал граф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Кавалер Зильбер и Карл Гербольд также были подвергнуты пыткам. Первый терпеливо перенес все мучения и ничего не открыл; что же касается второго то, он оказался совсем слабым и признался в том, в чем даже не был виноват. Так как эти двое молодых людей обвинялись в самом тяжелом преступлении, в желании ниспровергнуть папскую власть и отравить Сикста V, то участь их была решена: они должны были умереть на эшафоте. Сначала их содержали в отдельных казематах, но после пытки посадили вместе в общую камеру.— Карл! — сказал один раз кавалер Зильбер, приподымаясь с трудом со своих нар. — Слышали вы шум в эту ночь?— Слышал, — отвечал Гербольд, — но что ж тут удивительного, здесь каждую ночь раздается подобная музыка; этот вечный шум и писк, который производят крысы, завывание арестованных соседей, ко всему этому пора уже привыкнуть. Первое время они тревожили мой сон, а теперь мне все равно!— Но вы меня не хотите понять, — продолжал Зильбер, — этот шум, который я слышал ночью, имеет совершенно другой характер, мне показалось, что кто-то подкапывает стену.— Ничего не может быть проще, — отвечал Гербольд, — по всей вероятности, каменщики поправляют какой-нибудь из казематов.— А мне кажется совершенно иное.— Что же именно?— Делают подкоп под наш каземат.— Полноте, ради Христа, кому нужны заживо похороненные?— Не говорите, барон. У нас еще много есть друзей на свободе: Ламберто Малатеста, Ледигиер — они, по всей вероятности, позаботятся о нашем освобождении.— Немножко поздно, им следовало бы подумать ранее, — горько улыбаясь, отвечал Карл, — теперь, когда пыткой переломаны наши кости и вытянуты жилы, нам уже не нужна свобода.— Вы несправедливы, Карл, — вскричал Зильбер, — не забудьте, что и их обвиняют так же, как нас, и преследуют, словно диких зверей. Первое время им необходимо было думать о собственном спасении, а вот теперь, когда полиция несколько умерила свое рвение, они, по всей вероятности, стали заботиться и о нашем освобождении.— Едва ли, — продолжал Карл, — я думаю, наши друзья теперь уже далеко.Некоторое время молодые люди молчали. Потом Зильбер снова обратился к барону и сказал:— Гербольд! Я давно хотел сказать вам одну вещь, но не имел храбрости.— У вас не хватило храбрости? — отвечал, грустно улыбаясь, Гербольд. — Это, должно быть, что-нибудь ужасное.— Ужасное — нет, но очень грустное. Знаете, день и ночь меня мучает мысль, что я причина всех ваших страданий; у меня были цели религиозные, политические, а у вас ровно никаких. Вы пристали к заговору только из дружбы ко мне.— Напрасно вы так думаете, напротив, мне приятно было выйти из того ничтожества, в котором я находился.— О, мой благородный друг! — вскричал Зильбер.В это самое время щелкнул наружный замок, железная дверь завизжала на своих петлях, и в каземат вошел тюремщик Фортунато, держа в руках что-то завязанное в салфетку.— Вот, я вам принес обед, господа, — сказал сторож, развязывая салфетку.По подземелью быстро распространился приятный запах кушаний.— Однако нас хотят на славу накормить перед смертью, — вскричал Зильбер, рассматривая принесенный обед, — посмотрите, барон, здесь есть и жареный каплун, и овощи, и фрукты. Право, такая любезность со стороны папских сбиров меня просто трогает.— Но это еще не все, — говорил, улыбаясь Фортунато, — вот вам бутылка старого вина.Это последнее обстоятельство окончательно привело в недоумение заключенных.— Однако скажите, — серьезно спросил сторожа кавалер Зильбер, — откуда, в самом деле, нам все это?— Вы должны подкрепить свои силы, — вполголоса сказал Фортунато, — вам предстоит длинное путешествие.— Как! Мы будем свободны?! — вскричали оба разом.— Непременно. Вы слышали нынешней ночью стук под землей? — продолжал Фортунато. — Это работают для вашего освобождения, подкапывают под ваш каземат от клоаки, которая идет от Тибра.— Я так и знал, это милый Ламберто хлопочет о нашем освобождении!— Я не знаю никакого Ламберто, — возразил Фортунато. — Ко мне пришла женщина, величественная, как королева, дала мне денег, много денег, и поручила освободить вас.«Это моя милая мама», — подумал Гербольд со слезами на глазах.— Вы, значит, бежите с нами вместе? — продолжал Зильбер.— Нет, вы будете свободны, а меня отправят на виселицу.— Как на виселицу?!— Да, я должен умереть, — грустно отвечал тюремный сторож, — но зато мое семейство будет спасено от нищеты. ИЕЗУИТ ОТКРЫВАЕТ МНОГОЕ С ПЕРЕВОДОМ в лучшее помещение тюрьмы молодому графу Проседди было дозволено иметь своего слугу. Он выбрал себе самого преданного и самого глупого из всей дворни. Один раз вечером, после обхода сторожа, молодой граф лежал на кровати и, зажмурив глаза, что-то соображал, а слуга его сидел в углу комнаты на табурете и время от времени, как говорится, клевал носом.— Батист! — вскричал молодой человек.— Что изволите приказать, ваше сиятельство? — отвечал слуга, быстро вскакивая с табурета.— Мне нужна твоя помощь, — продолжал граф, — не откажи мне в ней.— Приказывайте; я здесь для того, чтобы повиноваться вам.— Прекрасно, ты должен уступить мне свое платье, переодеться в мой серый костюм, лечь на кровать и дожидаться моего возвращения.— Значит, господин граф задумал бежать из тюрьмы?— Совсем нет, я тебе повторяю, что возвращусь, — отвечал молодой человек.— Как же это так, я не понимаю, — пролепетал слуга.— Не понимаешь потому, что ты глуп. Какая мне надобность убегать теперь, когда доказана моя невиновность и меня не сегодня-завтра освободят из тюрьмы. Мне просто нужно видеть одного из заключенных.— Да, действительно, вам теперь не расчет убегать, — согласился Батист, — приказывайте, я повинуюсь.Вскоре произошло переодевание. Молодой граф Проседди надел платье своего слуги, а последний, облачившись в серый костюм своего барина, лег на кровать. Выйдя в коридор, Проседди стал отыскивать каземат иезуита, прислушиваясь около каждой двери. Вдруг его слух был поражен знакомым гнусавым голосом, раздавшимся из одного каземата. Оттуда доносилось: «Бог мой, Тебе известна моя невиновность, помилуй своего верного слугу! Тебе известно, Господи, что я не совершал преступления; внуши же о моей невиновности судьям!»Граф улыбнулся и прошептал: «Узнаю тебя, лицемер!» Сказав это, он быстро повернул ключ, отворил каземат и, войдя в него, снова запер дверь.Иезуит лежал на постели с полузакрытыми глазами и читал молитву, когда вдруг услыхал шаги. Железный шандал с сальной свечой слабо освещал мрачный каземат — единственная привилегия, которой пользовались арестованные духовные, остальные заключенные не имели права освещать своих казематов. Видя вошедшего арестанта, иезуит спросил:— Что тебе нужно, добрый человек?Граф не отвечал, повернув ключ, спрятал его в кармане и подошел к постели иезуита. Слабые лучи сального огарка осветили лицо молодого человека, и иезуит с ужасом вскричал:— Боже Великий, граф Проседди!— Да, граф Проседди пришел поблагодарить ваше преподобие, — отвечал молодой человек. — Ваши показания следователям прямо вели меня на виселицу.— Простите! Простите! — пролепетал иезуит, склонив голову. — Я перенес страшную пытку и говорил то, чего не следует.Проседди презрительно пожал плечами.— А я разве не перенес пытки? — возразил он. — Разве не ломали мои кости, не рвали и не жгли моего тела? Однако же, несмотря на все это, от меня не могли добиться ни одного лишнего слова, пойми ты, ни одного!— О, вы гораздо крепче меня, ваше тело так же несокрушимо, как и ваша душа, но я слабый смертный…— А, на пытке у тебя слабая душа, а для совершения преступления, когда ты шаг за шагом вел меня к отцеубийству, душа у тебя была твердая?— Я вас вел к отцеубийству?! — в ужасе вскричал иезуит. — Да можете ли вы говорить что-либо подобное!— Вспомните, я всеми мерами старался помешать преступлению, но, к несчастью, ничего не мог сделать, было уже поздно.— Полно вздор болтать, не ты ли воспитал меня для преступления? Кто внушил мне презрение, и даже ненависть к семейству, ко всем почтенным людям, к закону, к религии? Не ты ли мне постоянно говорил, что добро надо делать только тогда, когда знаешь наверняка, что это принесет тебе пользу?— Правда, — прошептал иезуит, — но ваш отец…— Мой отец не был исключением из всех этих людей. Он умер вследствие твоей теории воспитания, и ты ни на минуту не остановился перед тем, чтобы воспользоваться плодами его смерти! Теперь, изменник, скажи мне, что ты думаешь делать?— Все, что вы прикажете, господин граф, — пролепетал трепещущий иезуит.— А вот что я тебе прикажу, — продолжал граф, придвигая к бывшему своему воспитателю бумагу, перо и чернильницу, — пиши! Иначе вот, видишь? — прибавил молодой человек, вынимая из рукава острый стилет и поднимая над головою иезуита.Последний беспрекословно повиновался и написал под диктовку следующие строки: «Тюрьма Ватикана, 15 марта 1588 года. Чувствуя приближение смерти и суда Божия, я желаю очистить мою совесть полным, откровенным признанием. Мой оговор молодого графа Проседди об отравительстве его отца несправедлив и был вынужден страшными пытками, которым меня подвергли. Объявляю, что старый граф Проседди умер естественной смертью и что сын нисколько не причастен к его кончине. Прошу у Господа Бога и праведных судей земных прощения за то, что оклеветал ни в чем неповинного молодого графа Проседди».— Подписывай! — приказал граф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30