Селине показалось: она вот-вот умрет. Дрожь, родившаяся внизу живота, быстро охватила все ее существо и превратилась в неземное блаженство.
Хрустальный ливень все еще сыпался на нее, когда Гастон вновь приблизил свое лицо к ее лицу.
— Я хочу тебя, — прошептал он. — Скажи, что и ты хочешь меня.
Она парила над землей в облаках наслаждения, подаренного им. Его хриплый голос вернул ее к действительности. На глаза вдруг навернулись слезы. Он считает себя бессердечным негодяем, подлецом, живущим только ради своих удовольствий, но сейчас он доказал, что не таков. Он не овладеет ею, пока она сама не согласится.
У нее оставался последний шанс спасти его.
— Завтра ты возненавидишь себя. — Она высказала вслух то, о чем едва осмеливалась думать. — И меня.
— Тогда скажи, что не хочешь меня, и я уйду. — Все его блестящее от пота тело было готово к последней атаке.
— Я… я не хочу… — выдохнула она.
— Ты лжешь, — ответил он уверенно, целуя ее. — Твое тело говорит совсем о другом.
— Ты сейчас пьян. Утром будет все по-другому. Потому что ты не подлец.
— С чего ты взяла? — спросил он, прижимаясь к ней. — Ведь факты говорят об обратном.
Как ей хочется обнять его! Догадывается ли он об этом? Нет, она не признается ему.
Не дождавшись ответа, Гастон поднял голову и взглянул на Селину. Она не успела отвести сияющий взгляд, и он обо всем догадался.
— Милость Божия! — Он опустил голову и уткнулся ей в плечо. По его напряженному телу пробежала судорога.
— Я люблю тебя, — почти беззвучно пролепетала она.
— Милая моя, — вздрогнул он как от удара. — Это не так, ты не говори этого! Неужели ты до сих пор не поняла? Твоего мужа зовут Черное Сердце, и он способен использовать твои слова против тебя же.
Она только покачала головой.
— Не веришь? Тогда держись. — Он приподнялся, глядя на нее, но не смех был в его глазах, а грусть. — Я хочу тебя. Не гони меня. Если любишь, не гони;
Селина отвернулась и посмотрела на серебряную луну, свет которой лился через окно.
Он коснулся губами ее шеи. Лед и пламень. Шелк и гранит. Сладкие обещания и звериная дикость. Пусть будет так. Она смягчит боль, терзающую его, излечит своей любовью его душу. Ей все равно, что будет завтра. Существует только эта ночь, только этот миг.
Так же как несколько минут назад висело в воздухе его тело, теперь между его и ее временем повисли их жизни. А внизу была не темная вода, а бездонная пропасть неизвестности.
Она приблизила губы к его уху и, обвив руками его шею, прошептала:
— Я хочу тебя. — И вместе с ним бросилась в бездну.
Он навалился на нее всей своей тяжестью. В мире остались только его губы и поцелуи, его руки и ласки. Селина почувствовала твердый символ его мужества. Прижавшись щекой к ее щеке, Гастон прошептал:
— Держи меня крепче, малышка.
Она прижала его к себе изо всех сил:
— Я люблю тебя, Гастон!
Она повторила это через секунду, когда он вошел в ее нежное лоно. Один толчок — и он оказался глубоко в ней. Она ощутила острую боль, но тут же всю ее залило пульсирующим жаром. Со стоном — сожаления или наслаждения? — он стал двигаться, приподнимая ее бедра, стремясь заполнить ее собой…
Но почти так же быстро, как началось, все закончилось. Внезапно Гастон вскрикнул и без сил рухнул на нее.
Селина провела рукой по его скользкой от пота спине и почувствовала, как он весь дрожит. Она лежала с закрытыми глазами и не понимала, почему по лицу текут слезы. От боли или обиды? Нет, это ей даже на ум не приходило. От разочарования, что финал наступил так быстро? Нет.
Селина не отпускала его, пока их дыхание не выровнялось, а напряженные мышцы не расслабились. Но и тогда она не могла доискаться причины своих слез. Гастон лег рядом на бок и привлек ее к себе. Он пробормотал какие-то извинения, поцеловал ее волосы и через мгновение уже спал. Они лежали на скомканных одеялах, омываемые серебряным светом луны. И тогда она поняла, почему плачет.
Все, что произошло, напомнило ей ночь, когда она появилась в его комнате, — в ту новогоднюю ночь тоже светила луна, он тоже был пьян и лежал вот так, положив руку ей на плечо.
Судьба. Боже, им было судьбой предрешено повторить всю сцену, и в этот раз они дошли до конца.
И судьбой же им предрешена разлука. Может, на их пути станет смерть, а может, время. А если ненависть, которую — она знала — он почувствует к ней, когда утром его голова станет ясной?
Роняя безмолвные слезы, она теснее прижалась к нему, стараясь продлить ощущение полноты и счастья существования, которое испытывала в первый раз в жизни. Неужели и в последний?
Глава 19
Наверное, даже в аду не испытывают таких мучений. Даже если бы Тор, бог бури древних тевтонов, бил его по голове своим тяжелым молотом, то боль не была бы такой сильной. Гастон давно подозревал, что в подземном царстве Аида или в преисподней у Сатаны для отъявленных грешников, каким он считал себя, приготовлены особые пытки. Пульсирующая боль в висках говорила ему, что он прибыл на место и его подозрения полностью оправдываются.
Он не мог пошевелиться. Поднять голову хотя бы на дюйм — значило обречь себя на такие муки, которых он не знал с момента, как налил себе первый бокал спиртного. Сейчас он не желал ничего, кроме как вновь провалиться в благословенную бездну бесчувствия. Да будут прокляты кастильские виноделы! Вообще все кастильцы. И все виноделы. Он застонал, но тут же оборвал стон, потому что даже от этого слабого звука голова раскололась, как от удара булавой. Рот, казалось, заткнули кляпом из самых грязных тряпок. По ощущению тепла на спине он понял, что уже наступил день, поэтому поднимал веки осторожно. И все равно свет пронзил глаза, как будто в них загнали раскаленные гвозди. Наконец до него дошли две вещи. Во-первых, он находился не в своей спальне. А во-вторых, ему еще только предстоит путешествие по всем кругам ада.
Рядом с ним, прильнув, лежала она, нагая, как в момент своего появления на свет. Она являлась воплощением его снов: ее ягодицы упирались вниз его живота, его рука по-хозяйски лежала у нее на талии. Утреннее солнце играло у нее в волосах, как в капле росы на только что распустившемся, дышащем невинностью цветке.
Мучившая Гастона головная боль показалась сущим пустяком по сравнению с бездной ужаса и отчаяния, в которую он сам себя низверг.
Святая Дева Мария, матерь Божия, что же он наделал! В больном мозгу пульсировало слово «невинность». Он проник в ее комнату как сомнамбула, в пьяном угаре? Просто прилег рядом с ней?
Он осторожно убрал руку с ее талии и стал медленно подниматься с постели. Еще не до конца поднявшись, он со всей ясностью осознал всю абсурдность своих попыток не думать о самом худшем: на скомканных шерстяных одеялах он увидел яркое пятно — очевидное доказательство потери девственности. Дьявол, он даже не позаботился снять с постели одеяла и положить ее на простыни!
Он отступил на шаг и почти свалился с возвышения, на котором была установлена кровать, и снова едва не упал, налетев на свои же сапоги, лежавшие на куче одежды. Гастон взглянул на них, и память мгновенно раскрыла перед ним все пьяное безумие прошедшей ночи. Значит, он набросился на нее изголодавшимся самцом.
Отчаянно ругаясь, он сжал голову руками, то ли стараясь заглушить страдания, то ли пытаясь раздавить свой череп. Ее нельзя винить — она не пыталась ни соблазнить, ни обмануть его. Он это очень хорошо помнил. Он сам настоял. Она говорила «нет», умоляла его уйти. Но он применил силу, свалил ее, как охотник лань.
Гастон зажмурил глаза, ненавидя и презирая себя и мерзкие желания, рожденные в его черной душе. Он хотел ее, и он ее взял. Почти не понимая, что он делал, почти не помня, как он это делал. Он приехал сюда, потому что хотел, чтобы она отдохнула от тягот путешествия, а вместо этого изнасиловал ее. Не думая ни о ней, ни о себе. Ведь он же знал! Знал, что не может доверять себе, если, окажется рядом с ней, не окруженный толпой сопровождающих.
Боже, не обидел ли он ее? В его памяти остались крики, которые могли выражать и наслаждение, и боль.
Гастон услышал шорох постельного белья и громкий вздох. Он заставил себя выпрямиться и, несмотря на боль, которую ему доставлял яркий дневной свет, посмотреть на нее. Она повернулась и открыла глаза, моргая со сна.
Когда ее взгляд остановился на нем, глаза распахнулись. Она молчала. Он же не мог найти в своей памяти ни одного, даже самого простого, слова и внимательно ловил ее взгляд, боясь обнаружить в нем отвращение и ненависть. Вдруг он вспомнил еще один эпизод ночи. Я люблю тебя.
Она сказала ему это, хотя он совершал с ней недопустимое! Я люблю тебя. Она пригласила его в свою постель и подарила ему себя, потому что испытывала чувства, в которых созналась.
Чтоб ему провалиться в преисподнюю, но только бы не вспоминать ее слова!
Так они смотрели друг другу в глаза, пока комната не уменьшилась до размеров конуры и в ней не стало нестерпимо жарко, хотя угли в очаге чуть тлели. Когда молчание стало невыносимым, Гастон хрипло пробормотал:
— Я не причинил вам боль?
Она не отвела своих глаз цвета грозового неба и покачала головой.
— Нет. — И еще раз твердо повторила: — Нет.
Ее спокойная уверенность служила ему слабым утешением, поскольку открывшаяся перед ним бездна последствий его поступка уже готова была поглотить его целиком. Ведь он погубил их обоих. Он нарушил клятву. Не сдержал своего слова — опять. Отказался от благих намерений ради секунды удовольствия. Точно так же, как делал всю жизнь, — только на этот раз цена удовольствия будет другая.
Он сам загнал себя в лапы Туреля.
Теперь он не добьется расторжения брака. Не сможет жениться на миледи Розалинде. Не вернет захваченные земли своих предков. Не отомстит за убийство отца и брата. Мало того что он предал их при жизни — теперь он предал их память. Его жизни грозит опасность.
И жизни его жены.
Внутри у него все перевернулось. Турель, без сомнения, уже несется за ними по следу… Стоит ему узнать, что Гастон подтвердил свои брачные обеты, он взалкает крови. И ничто его не остановит.
Солнце освещало комнату, и в этом ярком свете отчетливо проступало безумие его поступка. Темное пятно на одеяле — наверное, самый непростительный грех из всех совершенных им в своей далеко не праведной жизни.
И где его угораздило совершить смертный грех? В замке его благородного брата!
Мрачные переживания отразились на его лице, потому что она поспешила его утешить, сев в кровати и прикрывшись одеялом. Конечно, она заметила на нем злополучное пятно.
— Гастон, не смотри на меня так. Ты не сделал мне больно. Это было… ты был…
— Пьяным и безмозглым, — с горечью закончил он, не отрывая взгляда от пятна крови.
— Нежным и ласковым, — поправила она и залилась пунцовой краской. — Ну… не все время, но…
— Как бы то ни было, теперь все кончено. — Он сжал зубы, даже не обратив внимания на острую боль от нового движения. Потом встал, подошел к брошенной одежде и стал натягивать ее на себя. — Все кончено, к радости Туреля.
— Я не состояла с ним в заговоре, — стала оправдываться Селина. — И никогда не помышляла убивать тебя. Неужели ты осмелишься обвинять меня? Ведь не я же прыгнула к тебе на террасу.
— Теперь это не имеет значения. Ты ли, я ли. Теперь мы навечно в ярме, и только смерть разлучит нас. И все лишь потому, что я дал вину и похоти взять верх над разумом.
— В ярме? — растерявшись, еле слышно повторила она. — Но прошлой ночью ты… ты сказал… — Она закрыла глаза. — Неужели ты не помнишь?
Он вздрогнул:
— Не напоминай мне, ради Бога, о чем я говорил ночью. Я мог нести какую угодно чушь, чтобы только разжечь тебя и остаться в твоей постели.
Она горестно вздохнула, кутаясь в проклятое одеяло.
— Я говорила тебе, что на трезвую голову все будет выглядеть иначе, — мягко попеняла ему Селина. — Предупреждала, что наутро ты возненавидишь меня.
Он отвернулся от нее и застонал от боли, усилившейся при резком движении. Возненавидеть ее? Во имя всех святых, это так же далеко от истины, как луна и звезды. Среди самых разных чувств, которые он испытывал к ней, как раз ненависти не нашлось места.
Он чувствовал вину. Сожаление. А также желание и страсть во сто крат сильнее, чем прежде. А самым большим и глубоким чувством была незнакомая прежде необходимость защитить ее, укрыть от любых напастей. Это чувство сжимало ему грудь, мешало дышать. Оно было похоже на…
Нет, он бы не рискнул назвать это любовью.
— Ты не принесешь мне платье? — попросила она безжизненным голосом, не дождавшись, что Гастон попытается опровергнуть ее обвинения. — Оно осталось там, на террасе.
Не взглянув на нее, он направился в противоположный конец комнаты, распахнул дверь и вышел навстречу солнцу, вновь резанувшему его по глазам. Он поднял ее яркое платье с холодной плитки пола, и из закоулков памяти стали возвращаться подробные картины: он стягивает платье с ее плеч, обнажает ее грудь, прижимает к стене, заключает в свои железные объятия, лишая возможности самой решить, что делать дальше.
Он позволил Селине думать, что ей предоставлено право что-то решать. На самом деле он знал, что не уйдет, даже если она будет гнать его.
Он стиснул платье в руках. Черное Сердце. Никогда еще он так не заслуживал свое прозвище.
— Вставай! — угрюмо бросил он, возвращаясь в комнату и протягивая ей платье.
— Не надо сердиться, — горячо начала она. — Я не…
— Вставай скорее!
Она выскользнула из постели, отпустив одеяло и прикрываясь платьем. Гастон подхватил испачканную вещь и подошел к очагу.
— Что ты делаешь? — спросила она. — Это принадлежит Аврил…
— Оно так же мое, как и ее, и я сделаю с ним что захочу. — Он бросил одеяло в очаг и стал раздувать угли. Когда появились языки пламени, он встал и посмотрел на нее. — Захочу — оставлю, а захочу — сожгу.
Ударение на последнем слове заставило Селину вздрогнуть.
— Не надо, Гастон. Ведь ты совсем не такой, каким пытаешься казаться. Аврил была не права, говоря, что ты можешь только жечь и разрушать. Ты сам доказал это прошлой ночью — доказал, что можешь быть… более нежным и ласковым, чем сам думаешь.
Он не ответил. Гнев, отвращение к самому себе и что-то еще внутри гнали его отсюда.
Этим «чем-то» был страх. Страх перед словами, уже готовыми сорваться с языка. Прошлой ночью он уступил себе и позволил сказать эти слова, позволил выйти наружу своей страсти — результатом стала катастрофа.
Лишь плотно закрыв за собой дверь, он дал себе немного воли и долго стоял в темноте коридора, прислонившись спиной к двери и прерывисто дыша.
Напрасно он позволил словам, которые женщины употребляют для выражения своих чувств, пробить его броню, сделать его слабым. Это опасно. Особенно сейчас. Нужно уезжать из замка, и как можно быстрее. Хотя бы так он попробует спасти ее от Туреля. Надо взять с собой и Аврил. Ведь если этот ублюдок узнает, что на свет готов появиться новый наследник де Вареннов, он не будет особо церемониться.
С усилием Гастон оторвался от двери и побрел прочь. Он не спас тех, кто рассчитывал на него тогда, в прошлом, но он спасет других сейчас. Слишком много жизней зависит от него.
Никогда больше не воспользуется он по-детски наивными чувствами своей жены. Нельзя быть одновременно любовником и воином. Ни теперь, ни потом. Никогда.
Когда к Селине явился слуга и передал ей указания мужа, она не стала спорить. Через считанные минуты после своего ухода — она как раз заканчивала одеваться — Гастон велел ей собираться и через час быть готовой к отъезду. Никаких объяснений. Ни слова, зачем такая спешка. Просто приказание. Все как обычно.
Значит, нечего жаловаться. Она поблагодарила и отпустила слугу и стала искать, куда вчера забросила башмачки. Вот и все сборы. Остальное со вчерашнего дня и не распаковывалось. Потом она села на кровать и покорно дожидалась возвращения слуги.
Проснувшись нынче утром и не почувствовав тепла его тела, Селина была разочарована, но надежда тут же вернулась к ней, когда она увидела его рядом. Он не покинул ее, и она даже разрешила себе поверить, что произошедшее ночью подействовало на него, может быть, так же сильно, как и на нее. Что в его душе что-то оттаяло.
Радость ее длилась недолго. «Я предупреждала, что наутро ты возненавидишь меня», — напомнила она, думая, что он станет ее переубеждать. Господи, какой надо было быть наивной, чтобы рассчитывать на это! Его хмурое молчание сказало ей больше, чем целый поток слов. И ей лишь осталось сидеть, дрожа как осиновый лист.
«Я люблю тебя». Запомнил ли он эти слова, сказанные ею ночью? Хотя это теперь не имело значения. Он ведь ответил предельно ясно. Для него это ловушка. Как он сказал? Ярмо?
Наверное, сожалеет о случившемся. Конечно, сожалеет — ведь первым делом он уничтожил доказательство. Огонь все еще потрескивал в очаге, превращая любовь и страсть в золу и пепел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39