Госпожа фон Гербек, глубоко вздыхая, уселась в кресло; молодая графиня принялась спокойно ходить по комнате, останавливаясь по временам у двери, из которой видна была лестница, ведущая в верхний этаж, в покои их превосходительств, — князь был там и на своем обратном пути в бальную залу должен был спуститься по ней.
Поднявшись в верхний этаж с двумя своими спутниками, его светлость достиг салона с фиолетовыми плюшевыми занавесами и запер за собой дверь, которая вела в длинную анфиладу комнат. В зеленой комнате, смежной с салоном и отделявшейся от него портьерой, разливался бледный матовый свет из висевшей на потолке лампы, освещая зеленый фон обоев, неясные очертания морских богинь и как бы выступающий из рамы чудный образ графини Фельдерн.
Князь остановился среди комнаты и поспешно вынул из кармана документ. Теперь уже он не маскировал своего волнения. Вскрыв бумагу, он прочел задыхающимся голосом: «Генрих, принц А. — Ганс фон Цвейфлинген, Вольф фон Эшенбах».
— Нет сомнения! — вскричал князь, — Эшенбах собственноручно передал вам это завещание, господин фон Оливейра?
— Прежде всего я должен сообщить вашей светлости, что я немец, — сказал португалец спокойно. — Мое имя Бертольд Эргардт — я второй сын бывшего смотрителя завода в Нейнфельде.
— Ха, ха, ха! — вскричал с торжеством министр. — Я как будто знал, что вся эта история кончится подобной развязкой… Ваша светлость, мы имеем в государстве снова самого отъявленного демагога — двенадцать лет тому назад он спасся бегством от кары закона!
С суровым взглядом князь отступил шаг назад.
— Как вы осмелились под ложным именем представиться мне? — вскричал он грозно.
— Я на самом деле фон Оливейра — в Бразилии у меня есть владение, носящее подобное название, и как владелец его я ношу это имя, — возразил с невозмутимым спокойствием португалец. — Если бы я возвратился в Германию из своих собственных, чисто личных интересов, ничто в мире на заставило бы меня изменить мое немецкое имя, уважаемое всеми в здешнем краю… Но я взял на себя обязанность, для исполнения которой требовалось большая осторожность… Я должен был вступить в непосредственные отношения с вашей светлостью, но был убежден, что при моей мещанской фамилии подобные отношения никогда не будут возможны, учитывая строгость придворного этикета в А.
— Да, почтеннейший мой господин Эргардт, — прервал его высокомерным тоном министр, — вам действительно никогда бы не удалось мистифицировать его светлость подобной нелепостью, — и он указал на завещание, — если бы вы сохранили ваше «всеми уважаемое имя…» Ваша светлость, — обратился он к князю, — никто более меня из подданных ваших не желает так увеличить владения и доходы княжеского дома — все действия мои говорят за это, — но с моей стороны было бы непростительным безрассудством, вопиющей несообразностью, если бы я не решился эту жалкую стряпню признать за подлог!.. Многоуважаемый господин демократ, я слишком хорошо понимаю замыслы ваши и вашей хваленой партии! Этим самым завещанием шайка пытается нанести удар благородным сподвижникам отечества, охраняющим трон монарха, — но берегитесь — я также в числе их и возвращу вам ваш удар!
Лицо португальца вспыхнуло ярким румянцем, и правая рука, сжатая в кулак, задрожала, но Бертольд Эргардт не был уже более тем пылким студентом, которого когда-то другой должен был сдерживать в границах самообладания, — в эту минуту человек этот остался верен своей могучей силе воли, выработанной жизнью.
— Выслушав меня, его светлость поймет, почему я отказываюсь от всякого удовлетворения с вашей стороны, — проговорил он хладнокровно.
— Бесстыдный… — продолжал министр с раздражением.
— Барон Флери, я убедительно прошу вас быть умереннее, — возразил князь, прерывая его и повелительным жестом поднимая руку. — Оставьте этого человека говорить — я хочу сам убедиться. действительно ли партия ниспровержения существующего порядка и ненависть…
— Так называемая партия ниспровержения существующего порядка в стране, управляемой вашей светлостью, не имеет ничего общего с данным обстоятельством, — проговорил, прерывая его, португалец. — Что же касается ненависти, о которой упоминает ваша светлость, то не могу не признаться вам в моей глубокой, бесконечной ненависти к этому человеку!
И он указал на министра, который отвечал ему презрительным смехом.
— Да, да, смейтесь! — продолжал португалец. — Этот презрительный смех раздавался в устах моих, когда я должен был бежать из отечества! С мыслью о мщении переехал я океан; палящее солнце юга, а тем более рассказы несчастного Эшенбаха, не умевшего до последней своей минуты примириться с совестью, постепенно довели мысль эту до мании. Этот лист бумаги, — он указал на завещание, — также должен свидетельствовать против этого человека, надругавшегося над моим бедным братом, ввергнувшего в нищету двух не повинных ни в чем людей, и все это потому, что он прельстился женой Урия; — повторяю еще раз, что возвратился сюда единственно для того, чтобы отомстить!.. Но это пламя потухло в моей груди — недавно честное, благородное существо убедило меня, сколь нечисты были мои стремления… И если я теперь продолжаю последовательно идти к своей цели, другими словами, если я сброшу вас с высоты вашего абсолютного владычества, то главным мотивом, побуждающим меня стремиться к этому, есть желание уничтожить бич моего несчастного отечества!
Князь застыл, пораженный как громом этой невероятной смелостью, министр же порывался к звонку, как будто он был в своем бюро, а за дверью целая толпа полицейских ожидала его приказаний.
Холодная улыбка промелькнула на губах португальца. Он вынул маленький, пожелтевший клочок бумаги, который также должен был служить доказательством обвинения этого человека.
— Ваша светлость, — обратился он к князю, — в ночь, когда принц Генрих лежал на смертном одре, один человек отправился в А., чтобы призвать князя для примирения с умирающим. Грейнсфельд лежал в стороне, но всадник оставил шоссе, ведущее в А., поехал по дороге к замку, где графиня Фельдерн давала в этот вечер большой маскарад. Среди бала к графине вдруг подошел человек в домино и сунул ей в руку эту записку — впоследствии она выронила ее у постели принца, а господин фон Эшенбах поднял ее и сохранил.
В эту минуту министр вне себя бросился на португальца, пытаясь вырвать у него из рук бумажку. Но старания его были тщетны — одним движение португалец отстранил от себя нападающего и передал записку князю.
— «Принц Генрих умирает, — читал его светлость колеблющимся голосом, — и выразил желание примириться с княжеским домом. Поспешите — иначе все напрасно. Флери». Несчастный! — проговорил князь, бросая к ногам министра записку.
Но этот человек все еще не хотел считать себя погибшим. Овладев снова собой, он поднял бумажку и пробежал ее глазами.
— Неужели ваша светлость вследствие подобной жалкой инсинуации захочет осудить верного слугу своей фамилии? — спросил он, ударяя рукой по бумаге. — Я не писал этой записки — она поддельная, и клянусь в том.
— Поддельная, как и фамильные бриллианты Фельдерн, которые носит ваша супруга? — спросил португалец.
В соседней комнате раздался звук упавшей на пол подушки, затем издали слышно было, как кто-то с силой хлопнул дверью.
Худшим свидетелем против министра было его лицо — его нельзя было узнать, но он продолжал защищаться с отчаянием утопающего.
— Ваша светлость, не торопитесь верить, что вы имеете дело с негодяем! — заговорил он. — Уместно ли здесь рассуждать о моих частных и семейных отношениях, которые грязнят здесь с таким неслыханным бесстыдством?
Князь отвернулся — ему невыносимо было смотреть на судорожно подергивающиеся черты своего старого любимца и повелителя, старающегося сбросить с себя таким образом тяжкое обвинение.
— Я нисколько не желаю касаться ваших частных и семейных отношений, — продолжал португалец, — хотя я не могу не сознаться, что и эта сфера мне не чужда, — А, для вас интересно обшаривать мои карманы и рыться в моем белье?
Министр еще раз пытался придать словам этим свой обычный презрительно-саркастический тон. Но все это было напрасно.
— Вы имели непримиримого врага в фон Эшенбахе, — продолжал португалец. — Горе заставило его бежать из отечества; несмотря на приобретенные им богатства, он продолжал оставаться бедным, несчастным, одиноким человеком и на чужой стороне должен был сложить свои кости… Измена и вероломство не прошли даром и для фон Цвейфлингена — он опускался все ниже и ниже… Только вы, первый подавший сигнал к тому постыдному обману, преданный помощник графини Фельдерн, завязавший вместе с ней первые петли сети, опутавшей двух безумцев, — только вы твердой ногой встали на совершенное вами преступление и, окруженный почестями, уважением, достигли того неограниченного и бесстыдно употребляемого вами могущества… Было время, когда фон Эшенбах, не перестававший питать любовь к дочери той корыстолюбивой женщины, надеялся, что жизнь еще улыбнется ему, — это было, когда он получил известие о смерти графа Штурм, фон Эшенбах хотел возвратиться в Германию — но тут снова поперек дороги его стал могущественный министр и повел прекрасную вдову к алтарю.
— Вот оно в чем дело-то! — вскричал министр глухим голосом. — Моя счастливая звезда возбудила зависть, которая и точила свое оружие против меня в тишине и мраке!
— Не оружие, ваше превосходительство, а противоядие злу, которое торжествовало столь многие годы! — сказал португалец, подчеркивая каждое слово. — С той минуты фон Эшенбах следил за вами всюду, как неутомимый охотник, преследующий свою дичь. Он обладал миллионами — а вы открывали ему тысячи путей наблюдать за собой в самых сокровенных ваших поступках. Ему были известны самые интимные дела ваши в Париже и на водах, в игорных притонах; за несколько дней до своей смерти он передал мне все эти подробности. Это на самом деле ваши частные обстоятельства, и они не могут быть причислены к делу. Но никоим образом нельзя назвать частным делом то, что вы растрачиваете собственность вашей падчерицы, когда принадлежащие ей бриллианты продаете за восемьдесят тысяч талеров и взамен их делаете ничего не стоящую жалкую копию… Точно так же нельзя считать вашим частным делом и то, что вы здесь стоите на несправедливо приобретенной земле, ибо Белый замок никогда не был вами куплен; он — цена вашей измены княжескому дому!..
— Дьявол! — закричал министр. — Да вы не оставляете мне ничего в жизни! — И он обеими руками схватился за голову. — Ха, ха, ха, неужели я еще не умер?.. Неужели первый встречный искатель приключений в глазах его светлости безнаказанно может кидать мне в лицо самую недостойную клевету?
— Опровергните эту клевету, барон Флери! — сказал князь, сохраняя наружное спокойствие.
— Вашей светлости угодно в самом деле, чтобы я снизошел до того, чтобы отражать клевету этого авантюриста?.. Я не могу упасть так низко — я с презрением отталкиваю ее ногой, как камень, брошенный мне на пути! — вскричал министр довольно твердым голосом.
Его дерзость и самоуверенность снова начали расти. Ему послышались скорбь и сожаление в тоне его светлости.
— Ваша светлость, предположим — я говорю только предположим, — что действительно я заслуживаю упрека, но разве, с другой стороны, столь многие заслуги, которые я оказал княжеской фамилии, не заставляют забыть несправедливость, совершенную так много лет тому назад?.. Неужели никакого значения не должно иметь в глазах ваших то обстоятельство, что ни один из моих предшественников не сумел придать так много блеску династии, как я? Что я, как щит, стоял пред вами и на меня сыпались удары злонамеренных демократов, которые рады закидать каменьями традиции вашего благородного дома? Что я не допустил коснуться священных прав монарха современному духу?.. Я, преданный, действующий лишь в вашей пользе советник, как при управлении страной, так и в интимных делах княжеской фамилии…
— Более вы уже не будете им, — перебил его князь, делая ударение на каждом слове.
— Ваша светлость-Князь отвернулся от него, стал в оконную нишу и сильно забарабанил пальцами по стеклу.
— Принесите мне доказательства противного, барон Флери! — вскричал он, не поворачиваясь к нему.
— Не замедлю это сделать, ваша светлость, — произнес министр, буквально едва держась на ногах.
Дрожащей рукой он схватил ручку двери и неверной поступью двинулся по коридору.
Глава 30
В эту минуту в конце коридора показалась Гизела.
Опасаясь, что князь на обратном пути пройдет другим ходом, она поднялась по лестнице, решившись ждать князя в коридоре, поскольку была совершенно уверена, что ей уже не удастся приблизиться к нему, если он вернется в бальную залу.
Вид падчерицы как бы возвратил сознание министру; лицо его приняло насмешливое выражение, на губах появилась презрительная улыбка.
— Тебя точно кто позвал, мое сокровище!.. Войди, войди туда! — вскричал он, указывая чрез плечо пальцем на только что оставленную им комнату. — Милочка, ты ненавидела меня от всего твоего сердца, со всей силой твоей непокорной души — я знаю это, и теперь, когда дороги наши расходятся навсегда, я не могу отказать себе в удовольствии объявить со своей стороны и тебе, что антипатия была обоюдная… Жалкое, упрямое созданьице, оставленное мне графиней Фельдерн, было для меня предметом отвращения — мне было противно прикасаться к этому маленькому, тщедушному ребенку, которого называли «моей дочерью»… Итак — мы квиты! А теперь иди туда и скажи: «Мой милый папа во что бы то ни стало захотел упрятать меня в монастырь, потому что польстился на мое наследство!» Я говорю тебе, это произведет поразительный эффект, — и он защелкал пальцами в воздухе, как безумный. — И все твои остроумные аргументы против монастырской жизни были совершенно излишни — мы могли бы избавить себя от труда спорить о том, что нам не принадлежало, графиня Штурм, другой роковым образом порешил наш спор!.. Ха, ха, ха, а я-то думал, что увижу под монашеским покрывалом последнюю из блестящих Фельдернов!.. Теперь ты можешь обойтись без варки супа для бедных. Можешь бегать себе по полям и лугам, услаждая жизнь свою идиллией, и сохранить над головой своей изрядный клочок неба, в Аренсберге ты отряхнешь только прах с ног своих, что чрез несколько минут также намерен сделать и его превосходительство министр!
Он остановился с помутившимся взором, как бы теперь лишь впервые осознав весь ужас своего будущего со всем его неизгладимым позором; между тем Гизела, безмолвная от испуга, отошла в сторону и опустилась на подоконник.
— Ха, ха, и все это рухнуло, все, все! — простонал он. — И крестьяне с их оброками, и леса с дичью, и карпы в прудах, все, все снова перейдет в руки княжеского дома!.. Все это тебе, конечно, нипочем, не правда ли, малютка? Ты будешь довольна, если тебе оставят кружку молока да кусок черного хлеба… Но она, она, схороненная там с распятием, которое вложили в ее белые руки, прекрасная, возвышенная, святая бабушка — ха, ха, ха! Прекрасной Елене, которая как раз очутится на Блоксберге, понадобилось распятие!.. Если бы она могла проснуться и увидеть эту жалкую бумажонку! Она растерзала бы ее зубами и швырнула бы ее на пол, бросив в лицо всем, так же как и я, свое проклятие!..
И дико захохотав, он пошел далее и начал спускаться с лестницы.
Хохот этот, вероятно, услышан был и в салоне с фиолетовыми занавесами. Дверь отворилась, и на пороге показался князь.
Министра уже не было; прислонившись головой к косяку окна, Гизела с ужасом смотрела вослед ушедшему.
Князь тихими шагами приблизился к ней и положил руку на ее плечо. Необычайная строгость лежала на его худощавом лице; казалось, в эти полчаса он состарился на пятнадцать лет.
— Войдите сюда, графиня Штурм, — сказал он любезно, хотя и без той доброты, с которой обращался к ней до того времени.
Гизела неверными шагами последовала за князем с салон.
— Вы желали говорить со мной без свидетелей, не правда ли, графиня? — спросил его светлость, давая португальцу удалиться в другую комнату.
— Нет, нет!.. — вскричала Гизела, с поспешностью протягивая руку к уходившему, как бы желая удержать его. — И он должен услышать, как я виновна, — и он должен видеть мое раскаяние!
Португалец остановился у дверей, между тем как молодая девушка старалась совладать со своим волнением.
— Поведение мое сегодня вечером дало понять, что я знала о преступлении моей бабушки, — сказала она задыхающимся голосом, опустив голову. — Я имела смелость, с сознанием вины, смотреть в лицо вашей светлости, находила мужество болтать с вами о пустяках, в то время как язык мой только и желал сказать вам:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34