После этого он так и не смог встать на ноги. И даже поправившись, он мог только сидеть в кресле-коляске, потому что обе ноги и одна рука остались парализованными и совсем не двигались. Но сознание еще оставалось ясным, и он беспокоился за дела в имении, поэтому нанял управляющего, чтобы тот стал его глазами, ушами и ногами.
— Эмерсона?
— Да, Эмерсона. Дядя Герберт так гордился Рейвенс Лэйером, Прескотт. Это место было для него дороже всего в жизни. То обстоятельство, что теперь было невозможно объехать самому имение, ужасно расстраивало дядю Герберта, но он нашел выход из положения, доверившись Эмерсону. Первое время он еще помогал Гарику советами, чтобы тот делал все должным образом, но, к несчастью, через несколько месяцев после первого удара с ним случился второй. После него речь дяди стала невнятной, да и говорил он часто какую-то несуразицу — словом, умственные способности очень пострадали.
Люсинда даже вздрогнула, обратившись к столь печальным воспоминаниям. В последние месяцы жизни прислуге приходилось ухаживать за ним, как за младенцем.
— И как давно это было?
— Два года назад.
— И все это время Эмерсон имел полный контроль над имением? Подумать только, сколько же денег он присвоил, если начал воровать еще раньше.
— Должно быть, это то же самое, что привести ребенка-сладкоежку в кондитерский магазин и оставить его там без присмотра. Эмерсон ведь знал, что дядя Герберт не сможет проверить, как он управляет имением и куда тратит деньги, потому что старик был уже не в состоянии спорить с ним.
— И похоже на то, что и никто другой не задавал ему подобных вопросов. Негодяй! — взволнованно отреагировал Прескотт.
— Я и раньше подозревала, что тут творится что-то неладное. Работы, которые нужно было сделать в замке, так и оставались невыполненными. Поля заросли травой. Но я не могла никому сказать об этом.
— Почему?
— А кому бы я сказала?
— Властям для начала, — сказал Прескотт.
— Властям?
— Да. Разве у вас нет шерифа в этих краях? Кого-нибудь назначенного или выбранного людьми для охраны порядка?
На лице Люсинды появилась невеселая улыбка.
— Вы скоро узнаете, что нет никакого значения, есть у нас шериф или его нет, если он ничуть не лучше пустого места. Они с мэром Сент Кеверна проводят большую часть своего времени в деревенской пивной. А что касается «охраны порядка», как вы выразились, то у нас в Сент Кеверне никогда ничего криминального не случается.
— Ничего? Никаких убийств, ограблений или пьяных хулиганов, дерущихся друг с другом на улицах субботним вечером?
— Нет, ничего подобного. Случаются иногда одна-две небольшие ссоры по пустякам между соседями, но ничего более серьезного. Наша деревушка очень мала, и вы, как новый граф, являетесь единственным представителем власти в этом уголке Корнуолла.
— Хорошо, забудьте о Сент Кеверне. Разве не могли вы сказать об этом кому-нибудь в Лондоне?
— Вы имеете в виду адвокатов дяди Герберта?
— Хотя бы и их.
— Это же они как раз и посоветовали дяде нанять управляющего после того, как с ним случился первый удар. К тому же именно они составили документы о принятии Эмерсона на службу, дающие ему право распоряжаться имением по собственному усмотрению. Чем он, как видите, и занимался. Нет, было просто бесполезно обращаться за помощью к ним. Они все равно не поверили бы мне.
— Я не понимаю почему? Вы — член семьи, вы живете здесь и видите, что происходит в имении.
— Вы не понимаете, — сказала она. — Я здесь посторонняя. Да, моя фамилия Трефаро, но это не дает мне особых привилегий, Прескотт. Этого никогда не было. И будет лучше, чтобы вас не видели общающимся с таким человеком, как я, в высшем обществе.
— С таким человеком, как вы?
— Да.
— Вы моя кузина, Люсинда. Член моей семьи. Вы вовсе не какая-то посторонняя.
Мгновение она колебалась, думая, стоит ли объяснять все это ему, но у нее не было выбора. Он должен знать правду.
— Я не просто ваша кузина. Я ваша внебрачная кузина.
«Ну вот, — подумала Люсинда. — Я, наконец, сказала ему».
Сейчас она увидит, что так часто бывало при этом с другими, выражение недоумения, разочарования и подозрительности в его глазах. Затем появятся обличительные нотки в его голосе, и он постарается создать дистанцию между ними.
Но вместо того, чтобы бросать ей в лицо обвинения или, переминаясь с ноги на ногу, мямлить какие-то оправдания с целью как можно скорее избавиться от нее, Прескотт просто пожал плечами.
— Меня это совершенно не волнует, — сказал он. — Семья есть семья. А остальное не имеет для меня значения.
Ему было все равно? Это потрясающее открытие обрадовало ее больше, чем она осмелилась признаться самой себе и, сделав его, она почувствовала еще большую привязанность к своему кузену. О Господи, помилуй! Она, наконец-то, нашла мужчину, которого, казалось, совсем не трогал факт ее незаконного рождения. Но, может быть, он до конца не осознал того, что она сказала ему?
— Я не знаю, как у вас в Техасе, но здесь, в Англии, доброе имя значит для человека все. Из-за того, что я была рождена вне брака, мне отказывают в добром имени.
— Черт побери, нет, — сказал он сердито. — Вы такая же Трефаро, как и я. И никогда не позволяйте никому говорить вам что-либо другое. К черту все это, Люсинда, мы же с вами — семья.
— Но вы законнорожденный Трефаро. А я — нет. Это бремя, которого вы никогда не узнаете и никогда не сможете понять за всю свою жизнь.
— В этом вы правы. Не в силах оказаться на вашем месте и жить вашей жизнью, я не смогу этого понять. Но я понимаю одну вещь — это совершенный бред, чтобы вы расплачивались и чувствовали себя виноватой за то, что ваши мамочка и папочка сделали, или чего они не сделали. И еще хуже, что другие презирают вас за это. Как вы были рождены или когда — вовсе не ваша вина, и к тому же это не их дело. Во всяком случае для меня это не имеет ни малейшего значения. Я ведь техасец, помните.
— О, понятно. Вы, техасцы, не обращаете внимания на незаконнорожденность.
— По крайней мере не так, как оказывается, это делают англичане, это уж наверняка. Конечно, я не могу ручаться за всех техасцев, я говорю, только за тех, кого я знаю, но они склонны судить о человеке по тому, кто он есть и чего он достиг в жизни, нежели по тому, что сделали или не сделали его родители. Будь я проклят, Люсинда, но я знавал много людей, которые не знали своих отцов. Знавал и тех, кого вырастили двое родителей, и, поверьте мне, среди вторых найдется ничуть не меньше негодяев, чем среди первых. Возьмите, например, этого Эмерсона. Бьюсь об заклад, он знает своего папашу, но тот факт, что он является законнорожденным, не делает его хорошим человеком. Вы гораздо лучше его. Вы не были грубы со мной, когда мы в первый раз встретились. Вы были добры, готовы помочь, по-настоящему дружелюбны и, без всякого сомнения, вы… — он замолчал, не закончив свою мысль, осознав, что не может сказать ей, что она самая красивая женщина, которую он встретил в жизни. По крайней мере пока… — Вы лучшая садовница изо всех, кого я знаю. Поверите ли, я был знаком с дюжиной, а может, и большим количеством женщин, которые отдали бы частичку своей жизни за то, чтобы иметь такие же зеленые насаждения, как у вас.
— Зеленые насаждения?! — спросила она с улыбкой.
— Да, у вас есть талант выращивать прекрасные цветы.
— К сожалению, этого вовсе не достаточно, чтобы завоевать уважение среди моих земляков англичан. И вы скоро сами убедитесь в этом.
Прескотт хотел сказать ей, что он уже прекрасно все это знает, прочувствовал это на собственной шкуре, когда впервые встретился с семейством Кандервудов, своими родственниками по матери. Возможно, он был бы лучше подготовлен к этой встрече, если бы прислушивался к наставлениям своего брата Пайна. Но, не желая верить ему, он не уделял им ни малейшего внимания.
Прескотт с детства был приучен верить, что семья есть семья — частичка твоей плоти и крови, люди, к которым ты должен относиться с уважением и любовью и которые так же должны относиться к тебе. Даже если ты не чувствуешь к ним особой любви и уважения, ты должен быть с ними по крайней мере терпеливым. Но о Кандервудах нельзя было сказать ничего подобного. С первой же минуты их встречи с ним они были отдалены, безразличны и откровенно грубы. Они были так холодны с ним, что он мог сравнить их только со снежным бураном, который внезапно налетает, когда его меньше всего ждешь, и замораживает тебя до мозга костей. Честно говоря, Прескотт прекрасно понимал, что не навяжи ему сэр Генри этот проклятый титул, сделавший его графом Сент Кеверна, вряд ли кто-нибудь из Кандервудов уделил ему хотя бы минуту внимания. Когда он пытался обсудить со своими дядюшками и кузенами вопросы управления ранчо и разведения скота, они только задрали кверху носы. Ему пришлось утешаться лишь тем, что как купцы, люди городские, они все равно вряд ли понимали что-нибудь в этих вещах.
Но как ни были плохи его родственники мужского пола, его тетушки и кузины, однако, были гораздо хуже. Боже всевышний! Прескотт готов был съесть свою шляпу, если в их головах появилась хотя бы еще одна мысль кроме той, как женить его на одной из своих дочек с лошадиными лицами. Прескотт всегда думал, что отбиться от атак сестер Камбеллов дома, в Техасе, было очень трудной задачей, но улизнуть от девушек Кандервудов оказалось в десять раз труднее. Мало того, но они еще были и в десять раз уродливее. И попытки заарканить его были тоже в десять раз сильнее… Он не мог спокойно пройтись по улицам Лондона или пойти на ужин в какой-нибудь ресторан без того, чтобы хоть одна из них внезапно не появилась перед ним, улыбаясь до ушей, как полусумасшедшая, хихикая и строя ему глазки. Вероятно, они надеялись привлечь его внимание и понравиться ему так, чтобы он, в конце концов, сделал предложение.
Черт побери, ведь он приехал в Англию вовсе не за тем, чтобы найти себе здесь жену!
Но он не мог сказать обо всем этом Люсинде. Он даже не мог поделиться с ней своими проблемами, связанными с семейством. Ведь у нее хватало и своих забот. «И в особенности одной», — подумал он.
— Эмерсон вчера так грубо обошелся с вами, неужели с таким неуважением относятся к вам все люди в округе?!
— Нет, к счастью, он является исключением. Все остальные принимают меня такой, какая я есть.
«Пока я не забываю, где мое место», — добавила она про себя.
Она никогда не пыталась оспаривать те неписанные законы, которые накладывали на нее из-за внебрачного рождения столько запретов, лишали ее стольких радостей в жизни. Например, радости снискать любовь хорошего приличного мужчины, выйти за него замуж, обзавестись домом. Но, пожалуй, самым ужасающим было то, что они лишали ее радости иметь детей.
— Вы скоро сами все увидите, — продолжала она. — Я — паршивая овца в своей семье, поймите это, Прескотт.
— Вы не должны так говорить о себе.
— Даже если это правда?
Прескотт промолчал, не зная, как ответить ей. Он достаточно долго жил на белом свете, чтобы знать, что иногда даже правда не скажет всего до конца. И казалось, что так оно и было в случае с мисс Люсиндой Трефаро. Он прекрасно понимал то положение, в котором она находится, испытывая постоянные унижения даже от своей собственной семьи.
Даже если бы она могла представить властям самые неопровержимые в мире доказательства воровства Эмерсона, скорее всего они не приняли бы ее серьезно и не поверили бы ей только потому, что она была незаконнорожденной, человеком, которому нельзя доверять.
Кошки скребли у него на душе при мысли об ужасающей несправедливости, с которой жизнь относилась к Люсинде. На своем веку он повстречал много женщин, начиная со своих старых знакомых дома, в Техасе, и кончая теми, с которыми ему пришлось познакомиться только несколько дней назад в Лондоне. Но ни одна из них не обладала такой красотой, грацией, таким чувством собственного достоинства, какими отличалась Люсинда. Безо всякого сомнения, она на целую голову превосходила всех этих знатных дам с их длинными родословными.
— Интересно, сможете ли вы узнать правду у Эмерсона? — произнесла она задумчиво.
— Не беспокойтесь. Я с этим справлюсь, — ответил Прескотт. Он был твердо уверен, что сможет вытрясти правду из Эмерсона, даже если ему придется прибегнуть к побоям. Он не выносил воровства. Никогда не мог с ним смириться и никогда, наверное, уже не сможет.
— Если он украл немного, я, пожалуй, смогу убедить его вернуть все назад. Бог знает, возможно, эти деньги как-то помогут нам в нашей ситуации.
— Ну, а если он украл много? В конце концов, он заправлял имением почти три года.
— Я уже сказал, что так или иначе, я заставлю его выплатить назад все, все до последнего никеля.
— До последнего шиллинга.
— Что?
— У нас здесь нет никелей, — сказала она. — У нас есть шиллинги. Стерлинги, шиллинги и пенсы.
— Да все равно. Деньги есть деньги, как их ни называй.
— Здесь налево.
Когда Прескотт потянул поводья, направляя лошадь с главной дороги на узкую тропинку, его рука нечаянно коснулась груди Люсинды. Он почувствовал ее упругую полноту под материей блузки и ощутил внезапный приступ возбуждения в паху. Он понял, что даже невинное прикосновение может толкнуть его к таким действиям, которые в итоге закончат слишком затянувшийся период воздержания. Но Люсинда была женщиной, которая стоила гораздо больше легкого соблазнения.
Дом Эмерсона, как вскоре увидел Прескотт, был полуразвалившейся лачугой с соломенной крышей, которой давно уже требовался ремонт, и крошечным садом, заросшим сорняками. Даже куры, которые, кудахтая, копались в мусоре перед домом, выглядели очень недокормленными.
— Теперь, по крайней мере, мы знаем наверняка, что он не потратил все ворованные деньги на ремонт своего жилища, — Прескотт первым спрыгнул с лошади и помог Люсинде спуститься с седла. — Трудно даже поверить, что в этом доме кто-то живет.
— Однако, это так. Его жена и дети, возможно, и сейчас находятся дома, наблюдая за нами.
— Так у него есть жена и дети?
— Три маленькие девочки.
Прескотт видел Эмерсона только один раз, но и этого короткого столкновения было достаточно, чтобы мысль о том, что он может быть главой семейства, показалась невероятной. Никакая женщина в здравом уме не захотела бы выйти замуж за такого грубого, угрюмого и неприветливого человека, как Эмерсон. Очевидно только та, что не особенно разбиралась в мужчинах.
Прескотт постучал, и через несколько мгновений трухлявая дверь со скрипом отворилась. Высунувшаяся из-за нее крошечная светлая детская головка едва доходила Прескотту до колен. Увидев огромные голубые глаза, смотревшие на него снизу вверх, и ангельское младенческое личико маленькой девочки, он почувствовал, как злоба тает в его сердце.
Улыбаясь, он присел на корточки так, что его голова была почти на уровне головы ребенка.
— Привет, твой папа дома?
Маленькая девочка покачала головой и взглянула вверх на Люсинду, стоящую за спиной Прескотта.
— А мама, — спросил он. — Она здесь?
Она перевела свой взгляд опять на него, ее щеки залились приятным розовым румянцем, и сделала шаг назад.
— Должно быть, это значит, что нас приглашают войти.
Прескотт ожидал, что дом внутри будет таким же заброшенным как и снаружи. Но, вместо того, чтобы гнить от заброшенности, дом Эмерсона был убран и чист, как стеклышко. Прескотт не мог обнаружить ни единой пылинки на голом деревянном полу и на немногочисленных предметах мебели в маленьком зале. Все вокруг тускло сияло, обнаруживая признаки недавно проведенной уборки.
У него сердце сжалось в груди, когда он увидел вторую девочку, чуть постарше, которой на вид было года три — четыре, стоящую на табуретке у стола и отрезающую кусок хлеба от буханки очень острым на вид ножом.
— О Боже всевышний, Люсинда, она сейчас отрежет себе руку!
Он в три больших шага пересек комнату, схватил нож одной рукой, а другой сгреб малышку с табуретки.
— Тебе нельзя играть с ножами, сладкая. Где твоя мама?
— В кровати. Она больна, — ответила девочка.
Ее маленькая сестричка приложила пухленький пальчик к губам.
— Ш-ш-ш. Мама спит.
— Она спит? — спросила Люсинда.
— И она предоставила вас самим себе?
Казалось, что миссис Эмерсон была ничуть не лучше своего мужа — бездумная женщина, не заботящаяся о благополучии собственных детей.
— Александра, Виктория, что вы…? О! Я не знала, что у нас гости.
Прескотт повернулся на звук женского голоса. Молодая женщина с ребенком на руках стояла у двери в спальню. Хотя ее волосы были растрепаны, а платье смято, нельзя было не заметить особенной грации в ее движениях, которые красноречиво говорили о ее хорошем происхождении. По виду она была на восьмом месяце беременности.
— Извините, миссис Эмерсон, — Прескотт поставил девочку на пол и сделал шаг навстречу молодой женщине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
— Эмерсона?
— Да, Эмерсона. Дядя Герберт так гордился Рейвенс Лэйером, Прескотт. Это место было для него дороже всего в жизни. То обстоятельство, что теперь было невозможно объехать самому имение, ужасно расстраивало дядю Герберта, но он нашел выход из положения, доверившись Эмерсону. Первое время он еще помогал Гарику советами, чтобы тот делал все должным образом, но, к несчастью, через несколько месяцев после первого удара с ним случился второй. После него речь дяди стала невнятной, да и говорил он часто какую-то несуразицу — словом, умственные способности очень пострадали.
Люсинда даже вздрогнула, обратившись к столь печальным воспоминаниям. В последние месяцы жизни прислуге приходилось ухаживать за ним, как за младенцем.
— И как давно это было?
— Два года назад.
— И все это время Эмерсон имел полный контроль над имением? Подумать только, сколько же денег он присвоил, если начал воровать еще раньше.
— Должно быть, это то же самое, что привести ребенка-сладкоежку в кондитерский магазин и оставить его там без присмотра. Эмерсон ведь знал, что дядя Герберт не сможет проверить, как он управляет имением и куда тратит деньги, потому что старик был уже не в состоянии спорить с ним.
— И похоже на то, что и никто другой не задавал ему подобных вопросов. Негодяй! — взволнованно отреагировал Прескотт.
— Я и раньше подозревала, что тут творится что-то неладное. Работы, которые нужно было сделать в замке, так и оставались невыполненными. Поля заросли травой. Но я не могла никому сказать об этом.
— Почему?
— А кому бы я сказала?
— Властям для начала, — сказал Прескотт.
— Властям?
— Да. Разве у вас нет шерифа в этих краях? Кого-нибудь назначенного или выбранного людьми для охраны порядка?
На лице Люсинды появилась невеселая улыбка.
— Вы скоро узнаете, что нет никакого значения, есть у нас шериф или его нет, если он ничуть не лучше пустого места. Они с мэром Сент Кеверна проводят большую часть своего времени в деревенской пивной. А что касается «охраны порядка», как вы выразились, то у нас в Сент Кеверне никогда ничего криминального не случается.
— Ничего? Никаких убийств, ограблений или пьяных хулиганов, дерущихся друг с другом на улицах субботним вечером?
— Нет, ничего подобного. Случаются иногда одна-две небольшие ссоры по пустякам между соседями, но ничего более серьезного. Наша деревушка очень мала, и вы, как новый граф, являетесь единственным представителем власти в этом уголке Корнуолла.
— Хорошо, забудьте о Сент Кеверне. Разве не могли вы сказать об этом кому-нибудь в Лондоне?
— Вы имеете в виду адвокатов дяди Герберта?
— Хотя бы и их.
— Это же они как раз и посоветовали дяде нанять управляющего после того, как с ним случился первый удар. К тому же именно они составили документы о принятии Эмерсона на службу, дающие ему право распоряжаться имением по собственному усмотрению. Чем он, как видите, и занимался. Нет, было просто бесполезно обращаться за помощью к ним. Они все равно не поверили бы мне.
— Я не понимаю почему? Вы — член семьи, вы живете здесь и видите, что происходит в имении.
— Вы не понимаете, — сказала она. — Я здесь посторонняя. Да, моя фамилия Трефаро, но это не дает мне особых привилегий, Прескотт. Этого никогда не было. И будет лучше, чтобы вас не видели общающимся с таким человеком, как я, в высшем обществе.
— С таким человеком, как вы?
— Да.
— Вы моя кузина, Люсинда. Член моей семьи. Вы вовсе не какая-то посторонняя.
Мгновение она колебалась, думая, стоит ли объяснять все это ему, но у нее не было выбора. Он должен знать правду.
— Я не просто ваша кузина. Я ваша внебрачная кузина.
«Ну вот, — подумала Люсинда. — Я, наконец, сказала ему».
Сейчас она увидит, что так часто бывало при этом с другими, выражение недоумения, разочарования и подозрительности в его глазах. Затем появятся обличительные нотки в его голосе, и он постарается создать дистанцию между ними.
Но вместо того, чтобы бросать ей в лицо обвинения или, переминаясь с ноги на ногу, мямлить какие-то оправдания с целью как можно скорее избавиться от нее, Прескотт просто пожал плечами.
— Меня это совершенно не волнует, — сказал он. — Семья есть семья. А остальное не имеет для меня значения.
Ему было все равно? Это потрясающее открытие обрадовало ее больше, чем она осмелилась признаться самой себе и, сделав его, она почувствовала еще большую привязанность к своему кузену. О Господи, помилуй! Она, наконец-то, нашла мужчину, которого, казалось, совсем не трогал факт ее незаконного рождения. Но, может быть, он до конца не осознал того, что она сказала ему?
— Я не знаю, как у вас в Техасе, но здесь, в Англии, доброе имя значит для человека все. Из-за того, что я была рождена вне брака, мне отказывают в добром имени.
— Черт побери, нет, — сказал он сердито. — Вы такая же Трефаро, как и я. И никогда не позволяйте никому говорить вам что-либо другое. К черту все это, Люсинда, мы же с вами — семья.
— Но вы законнорожденный Трефаро. А я — нет. Это бремя, которого вы никогда не узнаете и никогда не сможете понять за всю свою жизнь.
— В этом вы правы. Не в силах оказаться на вашем месте и жить вашей жизнью, я не смогу этого понять. Но я понимаю одну вещь — это совершенный бред, чтобы вы расплачивались и чувствовали себя виноватой за то, что ваши мамочка и папочка сделали, или чего они не сделали. И еще хуже, что другие презирают вас за это. Как вы были рождены или когда — вовсе не ваша вина, и к тому же это не их дело. Во всяком случае для меня это не имеет ни малейшего значения. Я ведь техасец, помните.
— О, понятно. Вы, техасцы, не обращаете внимания на незаконнорожденность.
— По крайней мере не так, как оказывается, это делают англичане, это уж наверняка. Конечно, я не могу ручаться за всех техасцев, я говорю, только за тех, кого я знаю, но они склонны судить о человеке по тому, кто он есть и чего он достиг в жизни, нежели по тому, что сделали или не сделали его родители. Будь я проклят, Люсинда, но я знавал много людей, которые не знали своих отцов. Знавал и тех, кого вырастили двое родителей, и, поверьте мне, среди вторых найдется ничуть не меньше негодяев, чем среди первых. Возьмите, например, этого Эмерсона. Бьюсь об заклад, он знает своего папашу, но тот факт, что он является законнорожденным, не делает его хорошим человеком. Вы гораздо лучше его. Вы не были грубы со мной, когда мы в первый раз встретились. Вы были добры, готовы помочь, по-настоящему дружелюбны и, без всякого сомнения, вы… — он замолчал, не закончив свою мысль, осознав, что не может сказать ей, что она самая красивая женщина, которую он встретил в жизни. По крайней мере пока… — Вы лучшая садовница изо всех, кого я знаю. Поверите ли, я был знаком с дюжиной, а может, и большим количеством женщин, которые отдали бы частичку своей жизни за то, чтобы иметь такие же зеленые насаждения, как у вас.
— Зеленые насаждения?! — спросила она с улыбкой.
— Да, у вас есть талант выращивать прекрасные цветы.
— К сожалению, этого вовсе не достаточно, чтобы завоевать уважение среди моих земляков англичан. И вы скоро сами убедитесь в этом.
Прескотт хотел сказать ей, что он уже прекрасно все это знает, прочувствовал это на собственной шкуре, когда впервые встретился с семейством Кандервудов, своими родственниками по матери. Возможно, он был бы лучше подготовлен к этой встрече, если бы прислушивался к наставлениям своего брата Пайна. Но, не желая верить ему, он не уделял им ни малейшего внимания.
Прескотт с детства был приучен верить, что семья есть семья — частичка твоей плоти и крови, люди, к которым ты должен относиться с уважением и любовью и которые так же должны относиться к тебе. Даже если ты не чувствуешь к ним особой любви и уважения, ты должен быть с ними по крайней мере терпеливым. Но о Кандервудах нельзя было сказать ничего подобного. С первой же минуты их встречи с ним они были отдалены, безразличны и откровенно грубы. Они были так холодны с ним, что он мог сравнить их только со снежным бураном, который внезапно налетает, когда его меньше всего ждешь, и замораживает тебя до мозга костей. Честно говоря, Прескотт прекрасно понимал, что не навяжи ему сэр Генри этот проклятый титул, сделавший его графом Сент Кеверна, вряд ли кто-нибудь из Кандервудов уделил ему хотя бы минуту внимания. Когда он пытался обсудить со своими дядюшками и кузенами вопросы управления ранчо и разведения скота, они только задрали кверху носы. Ему пришлось утешаться лишь тем, что как купцы, люди городские, они все равно вряд ли понимали что-нибудь в этих вещах.
Но как ни были плохи его родственники мужского пола, его тетушки и кузины, однако, были гораздо хуже. Боже всевышний! Прескотт готов был съесть свою шляпу, если в их головах появилась хотя бы еще одна мысль кроме той, как женить его на одной из своих дочек с лошадиными лицами. Прескотт всегда думал, что отбиться от атак сестер Камбеллов дома, в Техасе, было очень трудной задачей, но улизнуть от девушек Кандервудов оказалось в десять раз труднее. Мало того, но они еще были и в десять раз уродливее. И попытки заарканить его были тоже в десять раз сильнее… Он не мог спокойно пройтись по улицам Лондона или пойти на ужин в какой-нибудь ресторан без того, чтобы хоть одна из них внезапно не появилась перед ним, улыбаясь до ушей, как полусумасшедшая, хихикая и строя ему глазки. Вероятно, они надеялись привлечь его внимание и понравиться ему так, чтобы он, в конце концов, сделал предложение.
Черт побери, ведь он приехал в Англию вовсе не за тем, чтобы найти себе здесь жену!
Но он не мог сказать обо всем этом Люсинде. Он даже не мог поделиться с ней своими проблемами, связанными с семейством. Ведь у нее хватало и своих забот. «И в особенности одной», — подумал он.
— Эмерсон вчера так грубо обошелся с вами, неужели с таким неуважением относятся к вам все люди в округе?!
— Нет, к счастью, он является исключением. Все остальные принимают меня такой, какая я есть.
«Пока я не забываю, где мое место», — добавила она про себя.
Она никогда не пыталась оспаривать те неписанные законы, которые накладывали на нее из-за внебрачного рождения столько запретов, лишали ее стольких радостей в жизни. Например, радости снискать любовь хорошего приличного мужчины, выйти за него замуж, обзавестись домом. Но, пожалуй, самым ужасающим было то, что они лишали ее радости иметь детей.
— Вы скоро сами все увидите, — продолжала она. — Я — паршивая овца в своей семье, поймите это, Прескотт.
— Вы не должны так говорить о себе.
— Даже если это правда?
Прескотт промолчал, не зная, как ответить ей. Он достаточно долго жил на белом свете, чтобы знать, что иногда даже правда не скажет всего до конца. И казалось, что так оно и было в случае с мисс Люсиндой Трефаро. Он прекрасно понимал то положение, в котором она находится, испытывая постоянные унижения даже от своей собственной семьи.
Даже если бы она могла представить властям самые неопровержимые в мире доказательства воровства Эмерсона, скорее всего они не приняли бы ее серьезно и не поверили бы ей только потому, что она была незаконнорожденной, человеком, которому нельзя доверять.
Кошки скребли у него на душе при мысли об ужасающей несправедливости, с которой жизнь относилась к Люсинде. На своем веку он повстречал много женщин, начиная со своих старых знакомых дома, в Техасе, и кончая теми, с которыми ему пришлось познакомиться только несколько дней назад в Лондоне. Но ни одна из них не обладала такой красотой, грацией, таким чувством собственного достоинства, какими отличалась Люсинда. Безо всякого сомнения, она на целую голову превосходила всех этих знатных дам с их длинными родословными.
— Интересно, сможете ли вы узнать правду у Эмерсона? — произнесла она задумчиво.
— Не беспокойтесь. Я с этим справлюсь, — ответил Прескотт. Он был твердо уверен, что сможет вытрясти правду из Эмерсона, даже если ему придется прибегнуть к побоям. Он не выносил воровства. Никогда не мог с ним смириться и никогда, наверное, уже не сможет.
— Если он украл немного, я, пожалуй, смогу убедить его вернуть все назад. Бог знает, возможно, эти деньги как-то помогут нам в нашей ситуации.
— Ну, а если он украл много? В конце концов, он заправлял имением почти три года.
— Я уже сказал, что так или иначе, я заставлю его выплатить назад все, все до последнего никеля.
— До последнего шиллинга.
— Что?
— У нас здесь нет никелей, — сказала она. — У нас есть шиллинги. Стерлинги, шиллинги и пенсы.
— Да все равно. Деньги есть деньги, как их ни называй.
— Здесь налево.
Когда Прескотт потянул поводья, направляя лошадь с главной дороги на узкую тропинку, его рука нечаянно коснулась груди Люсинды. Он почувствовал ее упругую полноту под материей блузки и ощутил внезапный приступ возбуждения в паху. Он понял, что даже невинное прикосновение может толкнуть его к таким действиям, которые в итоге закончат слишком затянувшийся период воздержания. Но Люсинда была женщиной, которая стоила гораздо больше легкого соблазнения.
Дом Эмерсона, как вскоре увидел Прескотт, был полуразвалившейся лачугой с соломенной крышей, которой давно уже требовался ремонт, и крошечным садом, заросшим сорняками. Даже куры, которые, кудахтая, копались в мусоре перед домом, выглядели очень недокормленными.
— Теперь, по крайней мере, мы знаем наверняка, что он не потратил все ворованные деньги на ремонт своего жилища, — Прескотт первым спрыгнул с лошади и помог Люсинде спуститься с седла. — Трудно даже поверить, что в этом доме кто-то живет.
— Однако, это так. Его жена и дети, возможно, и сейчас находятся дома, наблюдая за нами.
— Так у него есть жена и дети?
— Три маленькие девочки.
Прескотт видел Эмерсона только один раз, но и этого короткого столкновения было достаточно, чтобы мысль о том, что он может быть главой семейства, показалась невероятной. Никакая женщина в здравом уме не захотела бы выйти замуж за такого грубого, угрюмого и неприветливого человека, как Эмерсон. Очевидно только та, что не особенно разбиралась в мужчинах.
Прескотт постучал, и через несколько мгновений трухлявая дверь со скрипом отворилась. Высунувшаяся из-за нее крошечная светлая детская головка едва доходила Прескотту до колен. Увидев огромные голубые глаза, смотревшие на него снизу вверх, и ангельское младенческое личико маленькой девочки, он почувствовал, как злоба тает в его сердце.
Улыбаясь, он присел на корточки так, что его голова была почти на уровне головы ребенка.
— Привет, твой папа дома?
Маленькая девочка покачала головой и взглянула вверх на Люсинду, стоящую за спиной Прескотта.
— А мама, — спросил он. — Она здесь?
Она перевела свой взгляд опять на него, ее щеки залились приятным розовым румянцем, и сделала шаг назад.
— Должно быть, это значит, что нас приглашают войти.
Прескотт ожидал, что дом внутри будет таким же заброшенным как и снаружи. Но, вместо того, чтобы гнить от заброшенности, дом Эмерсона был убран и чист, как стеклышко. Прескотт не мог обнаружить ни единой пылинки на голом деревянном полу и на немногочисленных предметах мебели в маленьком зале. Все вокруг тускло сияло, обнаруживая признаки недавно проведенной уборки.
У него сердце сжалось в груди, когда он увидел вторую девочку, чуть постарше, которой на вид было года три — четыре, стоящую на табуретке у стола и отрезающую кусок хлеба от буханки очень острым на вид ножом.
— О Боже всевышний, Люсинда, она сейчас отрежет себе руку!
Он в три больших шага пересек комнату, схватил нож одной рукой, а другой сгреб малышку с табуретки.
— Тебе нельзя играть с ножами, сладкая. Где твоя мама?
— В кровати. Она больна, — ответила девочка.
Ее маленькая сестричка приложила пухленький пальчик к губам.
— Ш-ш-ш. Мама спит.
— Она спит? — спросила Люсинда.
— И она предоставила вас самим себе?
Казалось, что миссис Эмерсон была ничуть не лучше своего мужа — бездумная женщина, не заботящаяся о благополучии собственных детей.
— Александра, Виктория, что вы…? О! Я не знала, что у нас гости.
Прескотт повернулся на звук женского голоса. Молодая женщина с ребенком на руках стояла у двери в спальню. Хотя ее волосы были растрепаны, а платье смято, нельзя было не заметить особенной грации в ее движениях, которые красноречиво говорили о ее хорошем происхождении. По виду она была на восьмом месяце беременности.
— Извините, миссис Эмерсон, — Прескотт поставил девочку на пол и сделал шаг навстречу молодой женщине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33