Любой бы занервничал. Хотя, если бы кто-нибудь стоял рядом с ней так близко, как Колин, он бы смог увидеть панику в ее глазах, частое вздымание и опускание ее груди, поскольку ее дыхание становилось все более частым и беспорядочным.
Она боялась.
Хорошо. Она и должна была бояться. Бояться того, что может случиться с ней, если ее тайна вырвется наружу. Бояться того, что случится с ней однажды, если у них появится шанс ее раскрыть.
— Поэтому, — закончил Энтони, — Мне доставляет огромное удовольствие поднять бокал и сказать тост в честь моего брата Колина и его будущей жены, Пенелопы Физеренгтон.
— За Колина и Пенелопу!
Колин опустил взгляд вниз, и осознал, что кто-то уже вложил в его руку бокал с шампанским. Он поднял свой бокал, и начал поднимать ко рту, как ему в голову пришла мысль получше, и он прикоснулся своим бокалом к губам Пенелопы.
Толпа дико их приветствовала, а он наблюдал, как она сделал глоток, затем еще и еще, продолжая пить, до тех пор пока, он не убрал стакан от ее губ, сделав это до того, как она закончила.
Затем он осознал, что его ребяческая демонстрация силы и власти оставила его без напитка, в котором он ужасно нуждался, поэтому он выдернул бокал Пенелопы из ее руки и осушил его одним большим глотком.
Крики толпы лишь усилились.
Он наклонился и прошептал в ее ухо:
— Сейчас мы собираемся пойти танцевать. Мы собираемся танцевать до тех пор, пока остальные не присоединятся к нам, и мы больше не будем в центре внимания. Тогда, ты и я выскользнем наружу. А затем мы поговорим.
Ее подбородок дернулся в едва заметном кивке.
Он взял ее за руку и повел ее танцевать, положив другую руку на ее талию, поскольку оркестр заиграл начало мелодии вальса.
— Колин, — прошептала она, — Я не хотела, чтобы это случилось.
Он прикрепил фальшивую улыбку к своему лицу. В конце концов, это был первый его официальный танец с ней, показывающий его намерения.
— Не сейчас, — приказал он.
— Но —
— Через десять минут, у меня появится много чего, что необходимо будет сказать тебе, но сейчас мы просто танцуем.
— Я просто хотела сказать —
Его рука напряглась, и предостерегающе сжала ее руку. Она сжала губы, и быстро взглянула на его лицо, затем посмотрела через его плечо.
— Я должна улыбаться, — пробормотала она, все еще не глядя на него.
— Тогда улыбайся.
— Ты тоже должен улыбаться.
— Ты права, — произнес он, — Я должен улыбаться.
Но на самом деле он не улыбался.
Пенелопа испытывала сильное желание нахмуриться. Она испытывала сильное желание заплакать, но к ее чести, надо сказать, она так или иначе сумела приподнять уголки рта в слабой улыбке.
Весь мир наблюдал за ней — по крайней мере, ее весь мир — она знала, что они следят за каждым ее движением, запоминают малейшее изменение в выражение ее лица.
Она провела годы, ощущая себя невидимкой в обществе, и ненавидела это чувство. Сейчас она бы отдала все на свете, чтобы на несколько коротких мгновений, снова стать анонимной и невидимой.
Нет, не все. Она ни за что не отдала бы Колина. Даже если обладание им будет означать, что она всю оставшуюся жизнь будет находиться под тщательным изучением света, это будет стоит того. И даже если придется выносить его гнев и презрение в такие моменты, как этот, что может оказаться частью ее брака, это тоже будет стоить того.
Она знала, что он будет просто в ярости, из-за публикации ее последней колонки сплетен. Ее руки дрожали, когда она переписывала колонку заново, и она все время дрожала от страха, когда находилась в церкви Святой Невесты (так же как во время поездки к ней и от нее), уверенная в том, что он может в любой момент запрыгнуть к ней в экипаж, и откажется от свадьбы, поскольку он не перенесет, если окажется женатым на леди Уислдаун.
Но она все же сделала это.
Она знала, что он будет думать, что он совершила ошибку, она просто не могла позволить Крессиде Туомбли присвоить себе ее имя и репутацию. Но может, стоило попросить Колина еще раз, по крайней мере, сделать попытку взглянуть на это с ее точки зрения?
Ей было достаточно трудно позволить какому-нибудь простому человеку притвориться леди Уислдаун, но мысль позволить это Крессиде Туомбли была просто невыносима. Пенелопа заработала себе репутацию таким тяжелым трудом, слишком тяжелым, чтобы отдать ее в руки Крессиды.
Плюс к этому, она знала, что Колин никогда не покинет ее — помолвка будет публичной. Это было частью того, почему она специально проинструктировала своего издателя, чтобы бумаги были доставлены в понедельник на бал у леди Мотрам. Хорошо, откровенно говоря, ей казалось слишком ужасным сделать это на своем собственном балу по случаю помолвки, особенно, когда Колин был так категорически настроен против этой идеи.
Проклятый мистер Лаций!
Он, конечно, специально это сделал, чтобы максимизировать тираж и воздействие на аудиторию. Он достаточно знал про высшее общество из чтения леди Уислдаун, чтобы понять, что приглашение на бал мистера Бриджертона будет самым желанным приглашением этого Сезона. Почему это должно было иметь значение, она не знала, потому что повышение интереса к леди Уислдаун не принесет ему дополнительных денег в карман. Леди Уислдаун была и так достаточно хороша, но время ее прошло, и уже ни и Пенелопа, ни мистер Лаций не получат лишний фунт за его увеличенный тираж.
Если только…
Пенелопа нахмурилась и вздохнула. Мистер Лаций должно быть надеялся, что она изменит свое решение.
Рука Колина напряглась на ее талии, и она подняла взгляд вверх. Его глаза смотрели прямо на нее, поразительно зеленые глаза, странно поблескивающие при свете свечей.
Или может быть, это оттого, что она знала, что они зеленые. Она бы наверно все равно считала бы их изумрудными, даже в полной темноте. Он кивнул, глядя в сторону других танцующих, которыми начался заполняться танцевальный зал.
— Настало время сбежать отсюда, — пробормотал он.
Она кивнула в ответ. Они уже сообщили его семье, что ей нехорошо, и что она хочет побыстрее отправиться домой, так что никто не подумает ничего плохого об их уходе.
Это было de rigeur, и давало им возможность побыть наедине в его экипаже, обычно правила довольно снисходительны к помолвленным парам, особенно на таких романтических вечерах.
(de rigeur — фр. по существу — прим. переводчика)
Взрыв нелепого и панического смеха, чуть было не сорвался с ее губ. Эта ночь стала самой наименее романтической во всей ее жизни.
Колин резко посмотрел на нее, высокомерно приподняв одну бровь.
— Так, ерунда, — быстро сказала Пенелопа.
Он сжал ее руку, совсем не нежно.
— Я хочу знать, — проговорил он.
Она с фатализмом пожала плечами. Она не могла представить, что еще можно сделать или сказать, чтобы сделать эту ночь еще хуже, чем она уже была.
— Я просто подумала, предполагалось, что этот вечер будет романтичным.
— Он мог бы стать таким, — безжалостно произнес он.
Одна его рука соскользнула с ее талии, но он продолжал держать ее за руку другой рукой и начал проталкиваться сквозь толпу, до тех пор, пока они не прошли сквозь большие Французские двери на террасу.
— Не здесь, — прошептала Пенелопа, с тревогой кидая взгляд на танцевальный зал.
Он даже не удостоил ее реплику ответом, таща ее дальше в чернильную ночь, затем завернул за угол, пока они не остались совсем одни.
Но они не остановились там. Быстро оглянувшись вокруг и убедившись, что никто их не видит, Колин открыл небольшую, еле заметную, боковую дверь.
— Что это за дверца? — спросила Пенелопа.
Его ответом был лишь небольшой толчок чуть пониже ее спины, пока она полностью не оказалась в каком-то темном коридоре.
— Вверх, — приказал он, и снова толкнул ее вперед
Пенелопа не знала, следует ли ей бояться или волноваться, но так или иначе, она начала подниматься по лестнице, даже чувствуя горячее присутствие Колина за своей спиной.
После того, как они прошли несколько лестничных пролетов, Колин остановил ее, и, приоткрыв дверь, выглянул в коридор. Коридор был пуст. Колин ступил туда, и потащил ее за собой, бесшумно ступая по коридору (который, как сейчас узнала Пенелопа, проходил мимо личных комнат семейства Бриджертон), пока они не достигли комнаты, где она прежде никогда не бывала.
Комната Колина. Она всегда знала, где эта комната находится. В течение всех ее лет посещения Элоизы, она никогда не делала ничего больше, чем просто проводила пальцем по твердой древесине двери. Прошли многие годы с тех пор, как он постоянно жил здесь в доме Номер Пять, но его мать настояла на том, чтобы оставить комнату за ним. Никто не может знать, когда она может ему понадобиться, сказала она, и оказалась права, когда он вернулся с Кипра, не имея арендованного дома.
Он толкнул дверь, и потянул ее за собой в комнату. Она споткнулась, потому что в комнате было темно, и прекратила двигаться тогда, когда налетела в темноте на него. Он поймал ее за плечи и помог восстановить равновесие, но после этого руки не убрал, так и, продолжая держать ее в темноте.
Нельзя было назвать это объятиями, по крайней мере, настоящими объятиями, но по всем своим телом она прикасалась к нему. Она не могла ничего видеть, но она могла чувствовать его, слышать его дыхание, циркулирующее в ночном воздухе, и мягко ласкающее ее щеки.
Это было мучительно.
Это было самозабвенно, это был экстаз и исступление.
Его руки медленно скользили по ее обнаженным рукам, очень медленно, мучая каждый ее нерв, затем он неожиданно сделал шаг назад.
Дальше наступила тишина.
Пенелопа совсем не ожидала этого. Она была уверенна в том, что он будет кричать на нее, ругать ее, а затем потребует объяснить свое поведение.
Но ничего этого он не сделал. Он просто молча стоял в темноте, вынуждая ее самой сделать первый шаг, и буквально заставляя ее сказать что-нибудь.
— Ты не можешь … ты не мог бы зажечь свечу? — в конце концов, попросила она.
— Тебе не нравится темнота? — растягивая слова, спросил он.
— Нет, не сейчас. И не такая, как эта.
— Понятно, — пробормотал он. — Итак, ты хочешь сказать, что тебе понравится такая темнота? — его пальцы неожиданно оказались на ее коже, чуть выше края ее лифа.
Затем так же внезапно, они исчезли.
— Не делай этого, — пробормотала она, ее голос дрожал.
— Не прикасаться к тебе? — в его голосе росла насмешка, и Пенелопа была даже рада, что она не может увидеть его лицо. — Но ведь ты моя, разве не так?
— Еще нет, — предупреждающе сказала она.
— О, нет, уже да. Ты же довольно понятливая женщина. И с твоей стороны, фактически, было очень умно выбрать такой момент времени, подождав до нашего обручального бала. Ты же знала, что я не хотел, чтобы ты еще раз выпустила свою колонку. Я запретил тебе это! Мы пришли к соглашению —
— Мы никогда не соглашались!
Он проигнорировал ее вспышку.
— Ты подождала до тех пор, пока —
— Мы никогда не соглашались! — закричала Пенелопа снова, пытаясь хотя бы убедить его в том, что она никогда не нарушала своего слова.
Независимо оттого, что она сделала, она никогда не обманывала и не лгала ему. Ну, если не считать того, что она была леди Уислдаун в течение десяти лет, но он был не единственный кого, она обманула.
— Да, — призналась она, потому что просто не могла лгать ему сейчас, — Я знала, что ты не оставишь меня. Но я надеялась —
Ее голос задрожал и сломался, она так и не смогла закончить свою реплику.
— Ты надеялась на что? — спросил Колин, после нескольких секунд полной тишины.
— Я надеялась, что ты простишь меня, — тихо прошептала она, — Или, по крайней мере, поймешь меня. Я всегда думала, что ты из тех мужчин, которые …
— Каких мужчин? — спросил он тут же, без всякого намека на паузу.
— Это все моя ошибка, — пробормотала она, ее голос звучал довольно утомленно и грустно. — Я возвела тебя на пьедестал. Ты был таким милым и приятным все эти годы. Я полагала, я думала, что ты просто не способен на что-нибудь другое.
— Что, черт подери, я сделал такое, что не было милым и приятным? — потребовал он от нее. — Я защищал тебя, я сделал тебе предложение, я —
— Ты не пытаешься даже взглянуть на все с моей точки зрения, — перебила она.
— Да, потому что ты поступаешь, как полная дура! — почти заорал он.
После этого наступила тишина, такая тишина, которая грохочет в ушах, которая терзает и гложет душу.
— Я не могла даже вообразить, что что-нибудь сродни этому будет сказано, — в конце концов, произнесла Пенелопа.
Колин посмотрел вдаль. Он не знал, почему сказал так; этого бы никогда не случилось, если бы он мог видеть ее лицо. Но было что-то в тоне ее голоса, отчего ему стало очень неловко. Она говорила так, словно была уязвлена и безмерно утомлена. Словно любила и разбила себе сердце.
Она хотела заставить его понять ее, по крайней мере, попытаться, даже притом, что он считал, что она делает ужасную ошибку. Каждое небольшое изменение в ее голосе, словно потихоньку уменьшало его ярость. Он все еще был сердит на нее, но уже потерял все свое желание демонстрировать злость и ярость.
— Ты же знаешь, что тебя могут из-за этого открыть, — его голос был низкий и сдержанный. — Ты оскорбила Крессиду; она будет просто в ярости, она не успокоится, пока не отыщет настоящую леди Уислдаун.
Пенелопа отодвинулась от него, он услышал как зашелестели ее юбки в темноте.
— Крессида не достаточно умна, чтобы отыскать меня, и к тому же, я больше не собираюсь писать колонку сплетен, так что у меня не будет возможности совершить ошибку и случайно что-то открыть.
Снова наступила тишина, затем она добавила.
— У тебя есть мое обещание.
— Слишком поздно.
— Нет, не слишком поздно, — запротестовала она, — Никто не знает! Никто не знает, кроме тебя, но ты так стыдишься меня, что я не могу вынести этого.
— Ради Бога, Пенелопа, — резко сказал он, — Я не стыжусь тебя.
— Ты собираешься зажечь эту проклятую свечу или нет? — внезапно завопила она.
Колин пересек комнату, и завозился в выдвижном ящике комода, отыскивая свечи и спички, чтобы зажечь их.
— Я не стыжусь тебя, — повторил он, — Но я, действительно, думаю, что ты поступаешь по-дурацки.
— Может быть, ты и прав, — проговорила она, — Но я должна поступить так, потому что думаю, что для меня это правильно.
— Ты не думаешь, — с облегчением сказал он, потому что в этот момент он зажег свечу, и повернулся, чтобы посмотреть на ее лицо. — Забудь, если хочешь — хотя я не могу — о своей репутации, если люди узнают о том, кто ты есть на самом деле. Забудь, что люди будут обижать тебя, разговаривая за твоей спиной.
— Это те люди, из-за которых не стоит волноваться, — проговорила она, ее спины была прямой и напряженной.
— Возможно и так, — согласился он, скрещивая на груди руки, и смотря ей прямо в лицо тяжелым взглядом. — Но тебя от этого будет больно. Тебе не понравится такое положение, Пенелопа. И мне оно тоже не понравится.
Она судорожно сглотнула. Хорошо. Может быть, он просто беспокоился за нее.
— Забудь обо всем этом, — продолжал он, — Ты провела последнее десятилетие, беспрерывно оскорбляя людей. Жестоко оскорбляя.
— Я также сказала и много приятных вещей, — запротестовала она, ее темные глаза, заблестели от непролитых слез.
— Конечно, ты говорила, но совсем не тем людям, которых до этого оскорбляла. Я говорю о по-настоящему рассердившихся и оскорбившихся людях.
Он подошел к ней, и схватил ее за плечи.
— Пенелопа, — не терпящим возражения голосом, сказал он, — Будут люди, которые захотят обидеть тебя и причинить тебе боль
Его слова, словно не предназначались для нее, они перевернули его собственное сердце, и проникли в него.
Он попытался представить свою жизнь без Пенелопы. Это оказалось невозможным.
Буквально пару недель назад она была … Он остановился. Кем же она была? Другом? Знакомой? Кем-то, кого он видел, но никогда толком не замечал?
А сейчас она его невеста, скоро станет его женой. И может быть … может быть, она была кем-то большим. Кем-то более необходимым. Кем-то более драгоценным.
— Что я хотел бы знать, — проговорил он, намеренно заставляя свой разум вернуться к их беседе, а не блуждать по таким опасным тропкам. — Так это, почему ты не радуешься совершенному алиби, если, по-твоему, мнению хочешь быть неузнанной.
— Потому что оставаться не узнанной это не мое мнение, — возмущенно завопила она.
— Ты хочешь, чтобы все узнали про тебя? — спросил он, посмотрев на нее в изумление при неярком свете свечи.
— Нет, конечно, нет, — быстро ответила она, — Но это мое дело. Это дело всей моей жизни. Это все, что я смогла сделать в этой жизни. И даже если я не могу вынести разоблачения, будь я проклята, если кто-то другой сможет это сделать вместо меня.
Колин открыл рот, чтобы возразить, но к своему удивлению, ничего не сказал. Дело всей жизни. У Пенелопы было дело всей ее жизни.
У него же этого не было.
Она, конечно, не могла указать свое настоящее имя на этих колонках, но когда она была одна в своей комнате, она могла посмотреть на них, показать на них и сказать самой себе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39