Но вмешалась судьба: не просто отлепила – оторвала меня от него! А слезу утерла ворохом сторублевых бумажек, которые я еще на вокзале, ожидая электричку, превратила в круглосуточном обменном пункте в две зелененькие – по сто долларов каждая.
Надо ехать! Да, пора ехать… вернее, лететь. Вот выйдет Наталья со своего больничного, и я полечу – как только, так сразу.
Вопрос стоял ребром: добираться до Парижа через Москву, рейсами Аэрофлота или Эр Франс, или прямиком из Нижнего, Люфтганзой? Разница в цене – двести долларов. Существенно. Однако в Москву мне тащиться жуть как неохота было. Ну не люблю я столицу нашей родины, мне там даже полдня провести тошно! К тому же еще и ночь в поезде предстоит, а в поезде я спать не могу, меня почему-то укачивает, иногда до рвоты. До аэропорта с вокзала надо ехать на такси, чтобы успеть на утренний рейс. За поезд и такси тоже надо платить, верно? То есть разница в цене уже меньше… И до чего хотелось полететь Люфтганзой, как белый человек! Пересадка на парижский рейс во Франкфурте-на-Майне. Когда я еще побываю во Франкфурте? Говорят, там самый большой аэропорт в Европе. Может, у меня окажется между рейсами сколько-нибудь времени, чтобы доехать от аэропорта до города и хоть одним глазком глянуть на Германию? Виза-то шенгенская, путь почти по всей Европе открыт!
Еще вчера это были бесплодные мечтания. Но вот теперь у меня в кармане материализовались двести долларов. Мне их презентовал «птичий бог». За спасение одной из его подданных.
Думаю об этом всю дорогу и на пятиминутке, где нам сдает дела предыдущая смена, подробно описывая состояние каждой пациентки и младенца, так что пятиминутка затягивается на полчаса. И на обходе я то и дело отвлекаюсь мыслями от взвешивания новорожденных крохотулек, обработки их пупков, общего осмотра… К счастью, с нашей малышней все в порядке, никакой патологии ни при поверхностном осмотре, ни при более тщательном не замечаю. Пупки у всех подсыхают просто замечательно, с кожными покровами все о'кей, тремора ни у кого нет, животов вздутых не обнаружено, то есть никто из мамочек ничего лишнего типа дыньки не съел, на аппетит своих птенчиков мамаши не жалуются, вроде бы даже не больно-то крикливый народишко на сей раз в детской подобрался: спали, говорят, хорошо, все как на подбор. Это отлично, потому что стоит проснуться и заорать одному, как он перебудит всех своих соседей. Моя Лелька такая была. Я ведь тоже здесь рожала, в родимом роддоме. На мою дочку все «ночные» жаловались. Мало того, что меня тошнило все девять месяцев, пока я ее носила, так она еще первые три месяца жизни никому спать не давала!
Что у меня сегодня впереди? Две выписки – подготовить документы, поговорить с мамочками и рассказать, как ухаживать за дитятком в первое время. Это непременно. Присутствие дома новорожденного младенца отшибает соображение даже у тех, у кого дети уже есть. А тем паче – у новичков. Это я по себе знаю. Плюс к тому сегодня мы ожидаем двое родов. С одной будущей мамочкой все нормально, схватки идут своим чередом, рожать мы с ней начнем не раньше чем под утро. Второй случай похуже, сердцебиение плода ухудшилось, придется оперировать женщину, сама она, похоже, не разродится… Ну и, может, подвезут кого по «Скорой» с преждевременными. Короче, день предстоял определенно спокойный и самый обыкновенный.
После обхода я позвонила Наташе:
– Привет, Карбасова! Ты на работу собираешься?
– Нет, а зачем?
– Да ты знаешь, мне в отпуск сходить охота.
– Ну, раз в отпуск… Придется выйти.
– Когда, Наташка? Когда осчастливишь?
– А тебе разве главный ничего не говорил? Я послезавтра выхожу. Я ему только что звонила.
– Нет, серьезно? Господи, какое счастье! Наташенька, я тебя люблю! Жду!
Она хохочет. Бегу к главному, он встречает меня улыбкой:
– Извини, дела замотали, забыл тебе сказать: путь свободен, можешь сваливать. Отпускные тебе в бухгалтерии выдадут. Хоть сейчас, хоть завтра. Рада?
– Ой, вы не представляете!
Та-ак… Выходит, что завтра-послезавтра я могу уезжать. Так что, сначала в Москву либо прямиком из Нижнего во Франкфурт и в Париж? Решаю положиться на судьбу и звоню в авиакассу. На Аэрофлот и Эр Франс на ближайшие два дня билетов до Парижа нет. А Люфтганза радостно сообщает, что именно на завтра у них билетики имеются! Вылет в час дня, через три с половиной часа я во Франкфурте, там перерыв полтора часа между рейсами, потом еще час полета – и я в Париже… Нет, это натуральная фантастика. Ай да «птичий бог»! Не иначе он мне ворожит!
Как? Уже завтра? Так быстро? Но у меня еще ничего толком не собрано, как же я успею… Может, все-таки повременить?
Ладно, на всякий случай я бронирую билет на Люфтганзу (есть время подумать и, если что, отказаться от билета, а пока пусть он будет, будет, билетик Нижний – Франкфурт – Париж!), потом бегу в бухгалтерию и получаю свои отпускные. И только начинаю подбирать слова, чтобы уговорить главного разрешить мне с его телефона – но за мой счет! – сделать один междугородний звонок (мама с папой и Лелька сейчас гостят у тети Любы в Новороссийске) и один международный (сообщить Лере, когда именно прилечу, а то она там вся изнервничалась, в своем Париже, меня ожидая и желая поскорей начинать сватовство), как начинается свистопляска.
По «Скорой» привозят девчонку. Серьезно, именно девчонку – лет шестнадцати, не больше. Преждевременные роды, семь месяцев срок. Все бы ничего, разное бывает, но таких дур, как эта молодая мамка, я давно не видела!
Положили мы ее на стол:
– Тужься!
– Нет, мне больно. Не буду тужиться.
– А как рожать собираешься?
– Да мне уже неохота рожать. Покурить пустите!
Виталий Иванович – гинеколог наш – остолбенел, а мы с Людочкой, акушеркой, вообще чуть не рухнули. Наконец он малость пришел в себя:
– Пока не родишь, не покуришь.
– Тогда пустите меня к мужу!
А сама колени сжимает, не слушается, бьется, рвется… Делать нечего.
– Ладно, погоди. Сейчас позовем твоего мужа, он к окошку подойдет, – говорит Виталий Иваныч.
«Родилка»-то у нас на первом этаже.
Подошел к окошку «муж». С виду такой же пацан, как и «жена», но мозгов на одну извилину все же побольше:
– Нинуль, ты чего буянишь? Ты там смотри, врачей слушайся!
– Я курить хочу, а они не дают!
– Нинуль, как только родишь, тебе покурить дадут, и пивка я принесу…
Мы только переглядываемся.
– Поколение «Пепси», – бормочет гинеколог. – Нет, это поколение «Клинского»! Верите ли, Валентиночка, я всю жизнь пиво любил, а теперь, на старости лет, завязал. Не могу больше видеть, как по утрам мальчишки с девочками в школу идут, и у каждого в руке бутылка, будто соска у дебила-переростка!
Насчет «старости лет» это сильно сказано: Виталию Иванычу, конечно, шестьдесят, но ему все наши пациентки глазки строят, просто не могут удержаться. Наверное, в молодые годы был такой же секс-символ, как Гоша. Ну, тот самый, которому везет в карты.
Но в карты теперь и мне везет, ага!
В это время «Нинуль» начинает дико орать: роды идут своим чередом, вот и головка показалась. Так она знаете что делает? Пытается руками затолкать ребенка обратно в себя! Насилу успеваем ее схватить!
Нет, это просто кино. Причем плохое кино.
Наконец наши мучения с Нинулей кончаются. Ее отвозят в L-клуб. Так мы между собой называем «сомнительное», или обсервационное, отделение . Как правило, там тусуются бомжихи и прочий подобный, поистине сомнительный контингент. Ну а L – от латинского слова lues, зараза. Lues – то же, что сифилис. Понятно, почему мы держим эту публику в «сомнительных» отделениях? Береженого бог бережет!
А ребеночек, мальчик, у Нинули родился практически неживой: наверное, легкие слизью забиты. Пытаюсь интубировать – теперь у нас аппарат ИВЛ, искусственной вентиляции легких, есть, все как у людей! – но это безрезультатно.
– Дыши! Ты что, охренел? – волнуясь, бормочу я и спохватываюсь, что невольно перешла на лексику своей пациентки. Перейдешь тут…
– Не дышит? – спрашивает зав. детским отделением Ольга Степановна. Моя дочка ее тезка, и не зря: именно Ольга Степановна помогала мне разродиться, когда моя Лелька что-то вдруг призадумалась на полпути. – Ну, часа три, может, поживет…
У меня почти опускаются руки. У Ольги Степановны глаз – алмаз, она никогда не ошибается. И все-таки я не сдаюсь: делаю кислородную маску, беру дыхательный мешок, качаю, качаю… Что бы там ни пророчил «глаз-алмаз», я должна сделать все возможное и невозможное. Потом мы кладем младенца под капельницу, а меня сменяет сестра.
Потому что привезли новую роженицу. Тоже чудачка! У нее схватки еще ночью начались, а она в больницу не поехала, «Скорую» вызывать не стала: мужа ждала, который должен был вернуться из командировки, да задерживался. Ну и дождалась: чуть дома не родила. Повезло: как раз успели на стол, Виталий Иваныч ей только велел: «А ну-ка давай потужься!» – и вот он, ребеночек!
Его сразу передают мне. Родился он (вернее, она, потому что это девочка) легко, разрывов у мамочки не было, поэтому кроха никакая не окровавленная, как в кино показывают или в книгах описывают, а беленькая и скользкая – потому что покрыта такой смазкой, похожей на легкий белый жир.
Я мою малявку теплой водичкой с марганцовкой, обрезаю и зажимаю пуповину, убираю слизь из носа и рта. Малявка молчит. Дети, когда рождаются, не все сразу орут от страха перед новой жизнью. Некоторые – только после очищения верхних дыхательных путей, вот как эта девочка.
Мамочка волнуется, так и подпрыгивает на столе:
– Ну почему она не кричит, доктор? Почему?
И тут я демонстрирую наш любимый профессиональный фокус.
– Пока не кричи, – говорю, зная, что девулька еще не может издать ни звука. – Тихо, тихо… Ну а теперь, – и незаметно провожу ей по грудине, – теперь ори!
Ох, как она заливается криком! Значит, дышит нормально. Мамочка тоже заливается – слезами счастья. Я не объясняю, что весь фокус заключается в своевременной тактильной стимуляции. Маленькие секреты большой медицины!
Потом у нас операция. Голова ребенка не проходит, женщина не может разродиться. Приходится накладывать щипцы. Работа есть для всех, со стороны поглядеть – жуть что такое. Ребенка – мальчишку с необычайно густыми и черными волосами на головушке – едва вытащили и сразу под кислород, в аппарат ИВЛ. Но тут «глаз-алмаз» ничего дурного не пророчит. Да и мне самой кажется, что случай не безнадежный.
– Знаешь что? – говорит мне тихонько Ольга Степановна. – Когда его мамочка от наркоза проснется и немножко очухается, ты ее как-нибудь сюда притащи, хоть на каталке привези, пусть посидит рядышком и с ним поговорит. Ему живо полегчает, вот увидишь!
Я верю. Честное слово, я убеждена, что младенцы еще в мамкином животе все слышат и отличают голос матери от других голосов. Потому что когда они потом орут и вдруг слышат ее голос, то орать начинают потише. Ну ладно, это лирика на грани мистики и фантастики. Вроде моего «птичьего бога»!
Короче говоря, день идет себе и идет, как положено идти дню дежурства. Только плохо, что глаза у меня болят все сильнее. Такое впечатление, что песок в них насыпан. Ну да, я же всю прошлую ночь не спала. И в голове периодически зашкаливает: медвежья шкура под кроватью, эротическая сцена, которую я наблюдаю, стоя за балконной дверью, собачьи требовательные глаза, разинутый в паническом крике вороний клюв, сырая трава газона, красное – черное, чет – нечет, на рулеточном столе ворох сотенных бумажек, который послал мне «птичий бог»…
Но вот наконец-то проходит день и наступает вечер. Тихий вечер! Можно телевизор посмотреть, чайку попить, подремать, мечтая о такой же тихой ночи, когда удастся наверстать упущенное ночью прошлой… Благодать божья!
Вот только периодически достает нас один будущий папаша по фамилии Москвитин. Это его супружница должна рожать ночью. Я ему двести раз сказала: «Рано еще, не маячьте тут, не мешайте!» Но разве уговоришь такого твердолобого бычка, к тому же в милицейской форме! Он беспрестанно возвращался и ходил, ходил, топал по приемному покою, хотя ему тоже надо было быть на дежурстве. Иногда, впрочем, подъезжала патрульная машина и увозила Москвитина. Увы, ненадолго! Он вскоре приезжал – и снова ходил туда-сюда и все прислушивался к чему-то. То ли стоны жены пытался уловить, то ли, может быть, крик ребенка… С этими папашами беда одна.
В конце концов наши пациенты, большие и маленькие, уснули. Мы все тоже разбрелись по лежанкам. Я пристроилась во втором корпусе, недалеко от двери. Там у нас в коридоре, неподалеку от родилки, стоит мяконький, удобненький диванчик. У этого дивана что хорошо? Сколько ни лежишь – шею не ломит. А с других я вечно с остеохондрозом поднимаюсь. Долго не заспимся, конечно, скоро у Москвитиной начнется…
С этой мыслью я крепко уснула – чтобы вскоре проснуться и окунуться в самый жуткий и необъяснимый кошмар, какой только можно вообразить.
8 января 1793 года, замок Сен-Фаржо в Бургундии, Франция. Из дневника Шарлотты Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо
О боже… О боже мой… Мне кажется, на меня обрушился какой-то камнепад событий! Такое, помнится, случилось два года назад, когда я поехала верхом и внезапно начался дождь. Удивительнее всего, что до этого больше месяца с небес не упало ни капли, земля вся иссохла. И в тот день утро началось безоблачное, а потом вдруг заволокло небо – и полило! Я направила коня (тогда у меня был Феб – рыжий, солнечный красавец Феб!) под скалу, на которой прилепилось несколько кустиков. Этот выступ отлично защищал от дождя, земля под ним была сухая. Но дождь не собирался утихать. Нам с Фебом, которого я с трудом удерживала на одном месте, было тесно под выступом, водяные струи хлестали со всех сторон. Мы совсем вжались в скалу – и вдруг на нас просыпалось несколько мелких камушков. Феб заволновался, попытался выскочить из-под скалы, но я, глупая, старалась его осадить, а между тем камушки все резвее ползли по стенам и уже побольше, поувесистее. Несколько ударили мне по шляпе и по холке Феба.
Как он перепугался! Как взвился на дыбы! Право, могу сказать, не хвастая, что считаюсь отличной наездницей, однако даже мне едва удалось удержаться в седле.
Феб словно с ума сошел. Не слыша моих окриков и словно не чуя, как натягиваются поводья, он понес меня прочь. «Неужели взбесился?!» – успела ужаснуться я. В это мгновение сзади раздался грохот. Обернувшись, я поняла, что если даже мой конь и взбесился, то сделал это очень даже своевременно. Потому что там, за моей спиной, уже не было козырька скалы, под которым мы только что прятались. По склону с вершины катились немалые камни, настоящие булыжники, валуны, и один из них, падая, только что раздробил вдребезги наш спасительный выступ. Если бы не Феб… Если бы он не забеспокоился и не помчал прочь…
Потом, когда я сообщила Роберу, старшему конюху, об этом случае, он даже покачнулся от ужаса и какое-то время не мог ни слова вымолвить. Но потом обрел дар речи и рассказал, что еще примерно два года назад, когда его проезжал молодой грум, Феб попал однажды под такой же внезапный камнепад и был даже ранен в холку. Наверное, ему запомнился тот случай. Я удивилась, почему раньше ничего не слышала об этом, но Робер сказал, что мы с отцом путешествовали в то время по Италии, а когда вернулись, ранка Феба уже зажила и была не видна под густой гривой.
Я мгновенно вспомнила ту нашу чудесную поездку. Это было в 1789 году. Рим, Венеция, Флоренция… Сказочная, вечно цветущая Флоренция… Мы вернулись во Францию в конце июля – и не узнали Парижа! Бастилии больше нет, на улицах орут опьяневшие от какой-то выдуманной свободы простолюдины, а мой брат, наследный граф Луи-Мишель Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо, отрекся от своего рода, от своего сословия и стал позором семьи.
Боже ты мой, ну что я пишу, зачем? Ведь в моих дневниках двухгодичной давности уже есть запись о том камнепаде, о странном поведении Феба… Если я достану старые тетрадки, то найду подробнейшее описание того пугающего события. О, понимаю. Я просто тяну время, чтобы, вспоминая прошлое, не писать о настоящем! Да… тогда меня вынес из-под падающих камней Феб. Но кто спасет меня теперь от того града ударов, который обрушивается не на мои голову и плечи, а на мою жизнь?
Вчера я узнала, что лишилась брата. Мы все не сомневались, что тело Луи-Мишеля привезут в родовое гнездо и здесь похоронят в семейном склепе – каков бы он ни был, он все же Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо! Однако его друзья-мятежники, революционеры, решили, что это слишком большая честь для старого замка, в котором некогда жила Великая Мадемуазель , где она принимала у себя маршала Тюренна, своего отца, и знаменитую мадам де Севинье, и принца Конде, и своего ненаглядного шевалье де Лозана, которому она в конце концов и подарила Сен-Фаржо и у которого его купил наш предок в 1714 году.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Повелитель разбитых сердец'
1 2 3 4 5 6 7
Надо ехать! Да, пора ехать… вернее, лететь. Вот выйдет Наталья со своего больничного, и я полечу – как только, так сразу.
Вопрос стоял ребром: добираться до Парижа через Москву, рейсами Аэрофлота или Эр Франс, или прямиком из Нижнего, Люфтганзой? Разница в цене – двести долларов. Существенно. Однако в Москву мне тащиться жуть как неохота было. Ну не люблю я столицу нашей родины, мне там даже полдня провести тошно! К тому же еще и ночь в поезде предстоит, а в поезде я спать не могу, меня почему-то укачивает, иногда до рвоты. До аэропорта с вокзала надо ехать на такси, чтобы успеть на утренний рейс. За поезд и такси тоже надо платить, верно? То есть разница в цене уже меньше… И до чего хотелось полететь Люфтганзой, как белый человек! Пересадка на парижский рейс во Франкфурте-на-Майне. Когда я еще побываю во Франкфурте? Говорят, там самый большой аэропорт в Европе. Может, у меня окажется между рейсами сколько-нибудь времени, чтобы доехать от аэропорта до города и хоть одним глазком глянуть на Германию? Виза-то шенгенская, путь почти по всей Европе открыт!
Еще вчера это были бесплодные мечтания. Но вот теперь у меня в кармане материализовались двести долларов. Мне их презентовал «птичий бог». За спасение одной из его подданных.
Думаю об этом всю дорогу и на пятиминутке, где нам сдает дела предыдущая смена, подробно описывая состояние каждой пациентки и младенца, так что пятиминутка затягивается на полчаса. И на обходе я то и дело отвлекаюсь мыслями от взвешивания новорожденных крохотулек, обработки их пупков, общего осмотра… К счастью, с нашей малышней все в порядке, никакой патологии ни при поверхностном осмотре, ни при более тщательном не замечаю. Пупки у всех подсыхают просто замечательно, с кожными покровами все о'кей, тремора ни у кого нет, животов вздутых не обнаружено, то есть никто из мамочек ничего лишнего типа дыньки не съел, на аппетит своих птенчиков мамаши не жалуются, вроде бы даже не больно-то крикливый народишко на сей раз в детской подобрался: спали, говорят, хорошо, все как на подбор. Это отлично, потому что стоит проснуться и заорать одному, как он перебудит всех своих соседей. Моя Лелька такая была. Я ведь тоже здесь рожала, в родимом роддоме. На мою дочку все «ночные» жаловались. Мало того, что меня тошнило все девять месяцев, пока я ее носила, так она еще первые три месяца жизни никому спать не давала!
Что у меня сегодня впереди? Две выписки – подготовить документы, поговорить с мамочками и рассказать, как ухаживать за дитятком в первое время. Это непременно. Присутствие дома новорожденного младенца отшибает соображение даже у тех, у кого дети уже есть. А тем паче – у новичков. Это я по себе знаю. Плюс к тому сегодня мы ожидаем двое родов. С одной будущей мамочкой все нормально, схватки идут своим чередом, рожать мы с ней начнем не раньше чем под утро. Второй случай похуже, сердцебиение плода ухудшилось, придется оперировать женщину, сама она, похоже, не разродится… Ну и, может, подвезут кого по «Скорой» с преждевременными. Короче, день предстоял определенно спокойный и самый обыкновенный.
После обхода я позвонила Наташе:
– Привет, Карбасова! Ты на работу собираешься?
– Нет, а зачем?
– Да ты знаешь, мне в отпуск сходить охота.
– Ну, раз в отпуск… Придется выйти.
– Когда, Наташка? Когда осчастливишь?
– А тебе разве главный ничего не говорил? Я послезавтра выхожу. Я ему только что звонила.
– Нет, серьезно? Господи, какое счастье! Наташенька, я тебя люблю! Жду!
Она хохочет. Бегу к главному, он встречает меня улыбкой:
– Извини, дела замотали, забыл тебе сказать: путь свободен, можешь сваливать. Отпускные тебе в бухгалтерии выдадут. Хоть сейчас, хоть завтра. Рада?
– Ой, вы не представляете!
Та-ак… Выходит, что завтра-послезавтра я могу уезжать. Так что, сначала в Москву либо прямиком из Нижнего во Франкфурт и в Париж? Решаю положиться на судьбу и звоню в авиакассу. На Аэрофлот и Эр Франс на ближайшие два дня билетов до Парижа нет. А Люфтганза радостно сообщает, что именно на завтра у них билетики имеются! Вылет в час дня, через три с половиной часа я во Франкфурте, там перерыв полтора часа между рейсами, потом еще час полета – и я в Париже… Нет, это натуральная фантастика. Ай да «птичий бог»! Не иначе он мне ворожит!
Как? Уже завтра? Так быстро? Но у меня еще ничего толком не собрано, как же я успею… Может, все-таки повременить?
Ладно, на всякий случай я бронирую билет на Люфтганзу (есть время подумать и, если что, отказаться от билета, а пока пусть он будет, будет, билетик Нижний – Франкфурт – Париж!), потом бегу в бухгалтерию и получаю свои отпускные. И только начинаю подбирать слова, чтобы уговорить главного разрешить мне с его телефона – но за мой счет! – сделать один междугородний звонок (мама с папой и Лелька сейчас гостят у тети Любы в Новороссийске) и один международный (сообщить Лере, когда именно прилечу, а то она там вся изнервничалась, в своем Париже, меня ожидая и желая поскорей начинать сватовство), как начинается свистопляска.
По «Скорой» привозят девчонку. Серьезно, именно девчонку – лет шестнадцати, не больше. Преждевременные роды, семь месяцев срок. Все бы ничего, разное бывает, но таких дур, как эта молодая мамка, я давно не видела!
Положили мы ее на стол:
– Тужься!
– Нет, мне больно. Не буду тужиться.
– А как рожать собираешься?
– Да мне уже неохота рожать. Покурить пустите!
Виталий Иванович – гинеколог наш – остолбенел, а мы с Людочкой, акушеркой, вообще чуть не рухнули. Наконец он малость пришел в себя:
– Пока не родишь, не покуришь.
– Тогда пустите меня к мужу!
А сама колени сжимает, не слушается, бьется, рвется… Делать нечего.
– Ладно, погоди. Сейчас позовем твоего мужа, он к окошку подойдет, – говорит Виталий Иваныч.
«Родилка»-то у нас на первом этаже.
Подошел к окошку «муж». С виду такой же пацан, как и «жена», но мозгов на одну извилину все же побольше:
– Нинуль, ты чего буянишь? Ты там смотри, врачей слушайся!
– Я курить хочу, а они не дают!
– Нинуль, как только родишь, тебе покурить дадут, и пивка я принесу…
Мы только переглядываемся.
– Поколение «Пепси», – бормочет гинеколог. – Нет, это поколение «Клинского»! Верите ли, Валентиночка, я всю жизнь пиво любил, а теперь, на старости лет, завязал. Не могу больше видеть, как по утрам мальчишки с девочками в школу идут, и у каждого в руке бутылка, будто соска у дебила-переростка!
Насчет «старости лет» это сильно сказано: Виталию Иванычу, конечно, шестьдесят, но ему все наши пациентки глазки строят, просто не могут удержаться. Наверное, в молодые годы был такой же секс-символ, как Гоша. Ну, тот самый, которому везет в карты.
Но в карты теперь и мне везет, ага!
В это время «Нинуль» начинает дико орать: роды идут своим чередом, вот и головка показалась. Так она знаете что делает? Пытается руками затолкать ребенка обратно в себя! Насилу успеваем ее схватить!
Нет, это просто кино. Причем плохое кино.
Наконец наши мучения с Нинулей кончаются. Ее отвозят в L-клуб. Так мы между собой называем «сомнительное», или обсервационное, отделение . Как правило, там тусуются бомжихи и прочий подобный, поистине сомнительный контингент. Ну а L – от латинского слова lues, зараза. Lues – то же, что сифилис. Понятно, почему мы держим эту публику в «сомнительных» отделениях? Береженого бог бережет!
А ребеночек, мальчик, у Нинули родился практически неживой: наверное, легкие слизью забиты. Пытаюсь интубировать – теперь у нас аппарат ИВЛ, искусственной вентиляции легких, есть, все как у людей! – но это безрезультатно.
– Дыши! Ты что, охренел? – волнуясь, бормочу я и спохватываюсь, что невольно перешла на лексику своей пациентки. Перейдешь тут…
– Не дышит? – спрашивает зав. детским отделением Ольга Степановна. Моя дочка ее тезка, и не зря: именно Ольга Степановна помогала мне разродиться, когда моя Лелька что-то вдруг призадумалась на полпути. – Ну, часа три, может, поживет…
У меня почти опускаются руки. У Ольги Степановны глаз – алмаз, она никогда не ошибается. И все-таки я не сдаюсь: делаю кислородную маску, беру дыхательный мешок, качаю, качаю… Что бы там ни пророчил «глаз-алмаз», я должна сделать все возможное и невозможное. Потом мы кладем младенца под капельницу, а меня сменяет сестра.
Потому что привезли новую роженицу. Тоже чудачка! У нее схватки еще ночью начались, а она в больницу не поехала, «Скорую» вызывать не стала: мужа ждала, который должен был вернуться из командировки, да задерживался. Ну и дождалась: чуть дома не родила. Повезло: как раз успели на стол, Виталий Иваныч ей только велел: «А ну-ка давай потужься!» – и вот он, ребеночек!
Его сразу передают мне. Родился он (вернее, она, потому что это девочка) легко, разрывов у мамочки не было, поэтому кроха никакая не окровавленная, как в кино показывают или в книгах описывают, а беленькая и скользкая – потому что покрыта такой смазкой, похожей на легкий белый жир.
Я мою малявку теплой водичкой с марганцовкой, обрезаю и зажимаю пуповину, убираю слизь из носа и рта. Малявка молчит. Дети, когда рождаются, не все сразу орут от страха перед новой жизнью. Некоторые – только после очищения верхних дыхательных путей, вот как эта девочка.
Мамочка волнуется, так и подпрыгивает на столе:
– Ну почему она не кричит, доктор? Почему?
И тут я демонстрирую наш любимый профессиональный фокус.
– Пока не кричи, – говорю, зная, что девулька еще не может издать ни звука. – Тихо, тихо… Ну а теперь, – и незаметно провожу ей по грудине, – теперь ори!
Ох, как она заливается криком! Значит, дышит нормально. Мамочка тоже заливается – слезами счастья. Я не объясняю, что весь фокус заключается в своевременной тактильной стимуляции. Маленькие секреты большой медицины!
Потом у нас операция. Голова ребенка не проходит, женщина не может разродиться. Приходится накладывать щипцы. Работа есть для всех, со стороны поглядеть – жуть что такое. Ребенка – мальчишку с необычайно густыми и черными волосами на головушке – едва вытащили и сразу под кислород, в аппарат ИВЛ. Но тут «глаз-алмаз» ничего дурного не пророчит. Да и мне самой кажется, что случай не безнадежный.
– Знаешь что? – говорит мне тихонько Ольга Степановна. – Когда его мамочка от наркоза проснется и немножко очухается, ты ее как-нибудь сюда притащи, хоть на каталке привези, пусть посидит рядышком и с ним поговорит. Ему живо полегчает, вот увидишь!
Я верю. Честное слово, я убеждена, что младенцы еще в мамкином животе все слышат и отличают голос матери от других голосов. Потому что когда они потом орут и вдруг слышат ее голос, то орать начинают потише. Ну ладно, это лирика на грани мистики и фантастики. Вроде моего «птичьего бога»!
Короче говоря, день идет себе и идет, как положено идти дню дежурства. Только плохо, что глаза у меня болят все сильнее. Такое впечатление, что песок в них насыпан. Ну да, я же всю прошлую ночь не спала. И в голове периодически зашкаливает: медвежья шкура под кроватью, эротическая сцена, которую я наблюдаю, стоя за балконной дверью, собачьи требовательные глаза, разинутый в паническом крике вороний клюв, сырая трава газона, красное – черное, чет – нечет, на рулеточном столе ворох сотенных бумажек, который послал мне «птичий бог»…
Но вот наконец-то проходит день и наступает вечер. Тихий вечер! Можно телевизор посмотреть, чайку попить, подремать, мечтая о такой же тихой ночи, когда удастся наверстать упущенное ночью прошлой… Благодать божья!
Вот только периодически достает нас один будущий папаша по фамилии Москвитин. Это его супружница должна рожать ночью. Я ему двести раз сказала: «Рано еще, не маячьте тут, не мешайте!» Но разве уговоришь такого твердолобого бычка, к тому же в милицейской форме! Он беспрестанно возвращался и ходил, ходил, топал по приемному покою, хотя ему тоже надо было быть на дежурстве. Иногда, впрочем, подъезжала патрульная машина и увозила Москвитина. Увы, ненадолго! Он вскоре приезжал – и снова ходил туда-сюда и все прислушивался к чему-то. То ли стоны жены пытался уловить, то ли, может быть, крик ребенка… С этими папашами беда одна.
В конце концов наши пациенты, большие и маленькие, уснули. Мы все тоже разбрелись по лежанкам. Я пристроилась во втором корпусе, недалеко от двери. Там у нас в коридоре, неподалеку от родилки, стоит мяконький, удобненький диванчик. У этого дивана что хорошо? Сколько ни лежишь – шею не ломит. А с других я вечно с остеохондрозом поднимаюсь. Долго не заспимся, конечно, скоро у Москвитиной начнется…
С этой мыслью я крепко уснула – чтобы вскоре проснуться и окунуться в самый жуткий и необъяснимый кошмар, какой только можно вообразить.
8 января 1793 года, замок Сен-Фаржо в Бургундии, Франция. Из дневника Шарлотты Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо
О боже… О боже мой… Мне кажется, на меня обрушился какой-то камнепад событий! Такое, помнится, случилось два года назад, когда я поехала верхом и внезапно начался дождь. Удивительнее всего, что до этого больше месяца с небес не упало ни капли, земля вся иссохла. И в тот день утро началось безоблачное, а потом вдруг заволокло небо – и полило! Я направила коня (тогда у меня был Феб – рыжий, солнечный красавец Феб!) под скалу, на которой прилепилось несколько кустиков. Этот выступ отлично защищал от дождя, земля под ним была сухая. Но дождь не собирался утихать. Нам с Фебом, которого я с трудом удерживала на одном месте, было тесно под выступом, водяные струи хлестали со всех сторон. Мы совсем вжались в скалу – и вдруг на нас просыпалось несколько мелких камушков. Феб заволновался, попытался выскочить из-под скалы, но я, глупая, старалась его осадить, а между тем камушки все резвее ползли по стенам и уже побольше, поувесистее. Несколько ударили мне по шляпе и по холке Феба.
Как он перепугался! Как взвился на дыбы! Право, могу сказать, не хвастая, что считаюсь отличной наездницей, однако даже мне едва удалось удержаться в седле.
Феб словно с ума сошел. Не слыша моих окриков и словно не чуя, как натягиваются поводья, он понес меня прочь. «Неужели взбесился?!» – успела ужаснуться я. В это мгновение сзади раздался грохот. Обернувшись, я поняла, что если даже мой конь и взбесился, то сделал это очень даже своевременно. Потому что там, за моей спиной, уже не было козырька скалы, под которым мы только что прятались. По склону с вершины катились немалые камни, настоящие булыжники, валуны, и один из них, падая, только что раздробил вдребезги наш спасительный выступ. Если бы не Феб… Если бы он не забеспокоился и не помчал прочь…
Потом, когда я сообщила Роберу, старшему конюху, об этом случае, он даже покачнулся от ужаса и какое-то время не мог ни слова вымолвить. Но потом обрел дар речи и рассказал, что еще примерно два года назад, когда его проезжал молодой грум, Феб попал однажды под такой же внезапный камнепад и был даже ранен в холку. Наверное, ему запомнился тот случай. Я удивилась, почему раньше ничего не слышала об этом, но Робер сказал, что мы с отцом путешествовали в то время по Италии, а когда вернулись, ранка Феба уже зажила и была не видна под густой гривой.
Я мгновенно вспомнила ту нашу чудесную поездку. Это было в 1789 году. Рим, Венеция, Флоренция… Сказочная, вечно цветущая Флоренция… Мы вернулись во Францию в конце июля – и не узнали Парижа! Бастилии больше нет, на улицах орут опьяневшие от какой-то выдуманной свободы простолюдины, а мой брат, наследный граф Луи-Мишель Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо, отрекся от своего рода, от своего сословия и стал позором семьи.
Боже ты мой, ну что я пишу, зачем? Ведь в моих дневниках двухгодичной давности уже есть запись о том камнепаде, о странном поведении Феба… Если я достану старые тетрадки, то найду подробнейшее описание того пугающего события. О, понимаю. Я просто тяну время, чтобы, вспоминая прошлое, не писать о настоящем! Да… тогда меня вынес из-под падающих камней Феб. Но кто спасет меня теперь от того града ударов, который обрушивается не на мои голову и плечи, а на мою жизнь?
Вчера я узнала, что лишилась брата. Мы все не сомневались, что тело Луи-Мишеля привезут в родовое гнездо и здесь похоронят в семейном склепе – каков бы он ни был, он все же Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо! Однако его друзья-мятежники, революционеры, решили, что это слишком большая честь для старого замка, в котором некогда жила Великая Мадемуазель , где она принимала у себя маршала Тюренна, своего отца, и знаменитую мадам де Севинье, и принца Конде, и своего ненаглядного шевалье де Лозана, которому она в конце концов и подарила Сен-Фаржо и у которого его купил наш предок в 1714 году.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Повелитель разбитых сердец'
1 2 3 4 5 6 7