После этого бегства Зинаида Ефимовна скоро пришла в себя и сосредоточенно, как всегда, делала свое любимое: пила чай, а Володя считал нужным придумать, куда и к чему можно будет пристроить Колю, когда его выпустят из тюрьмы.
- Он, конечно, захочет учиться дальше: проманежили все-таки малого... пусть готовится на аттестат зрелости... А если не захочет, можно устроить аптекарским учеником... или в дантисты, тоже достаточно шести классов... Вообще, если выпускают нам под наблюдение, то мы и должны наблюдать... Мы все! Чтобы ерундой больше не занимался!.. Мы все!..
Блюдя честь семьи, Володя говорил это с полным сознанием своей личной ответственности за брата, точно самого его грозили одеть в гнусное арестантское и позорно остричь под ноль.
И Зинаида Ефимовна соглашалась, что чем же плохо быть аптекарем, например? И гуманно, и спокойно, и всегда дома, и не заразно, и сто процентов дохода.
Но, вспоминая выходку Ели, вдруг перебивала себя.
- Ах, матери выговор какой!.. До чего дошла, мерзкая дрянь!.. Ну, погоди же!..
И качала грузно головой с тощим калачиком на темени.
А Еля в это время, дергаясь спиною, плакала у себя на кровати, впивалась пальцами в одеяло и грызла подушку.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
НИЖНИЙ ЭТАЖ
Взовьется ракета, освобожденно шипя и звеня, как стрела, и рассыплется в воздухе огненным душем... Она не озарит ночного неба и не осветит земли (разве маленький уголочек), но есть частица радости в блеске ее самой, есть какая-то близость красоты, какая-то возможность, что делает ее на момент волнующей для глаз, и невольно следишь с подъемом за этим взлетом и распадом огня...
Детей же поражает это, как сказка... Может быть, чудятся им огненные змеи?.. Даже шипенье и свист ракеты полны для них особенного смысла!.. И на одно - длинное, нет ли - мгновенье весь мир преображается в их глазах...
После долгих хлопот Ивану Васильичу наконец удалось обставить нижний этаж дома Вани Сыромолотова приблизительно так, как ему хотелось, и шесть человек поселились в нем; банковский чиновник Синеоков, получивший двухмесячный отпуск, о. Леонид, из пригородных выселок Зяблы, и горный инженер Дейнека - по доброй воле, желая принести себе пользу; студент Хаджи и чех Карасек - с отвращением, презрением и повинуясь силе близких; наконец, Иртышов, как он сам говорил, "исключительно в целях конспирации".
Иван Васильич разместил их в трех небольших комнатах по двое: священника с инженером, Иртышова с Синеоковым, студента с чехом. В четвертой большой комнате была их общая столовая, и тут же стояло пианино, взятое напрокат.
Иван Васильич нашел в помощницы себе старую уже, но еще крепкую и очень спокойную привычную сестру милосердия Прасковью Павловну, и та поместилась с прислугой Дарьей, женщиной старательной, но тоже пожилой и с небольшими странностями, через коридор, в отдельной пристройке, рядом с ванной комнатой; и обед приносили из соседней недорогой столовой, а самовар Дарья ставила сама.
Когда, два дня пробывши в новом для них месте, шестеро полубольных-полуздоровых несколько освоились и с обстановкой и друг с другом, Иван Васильич решил познакомить с ними Ваню и Эмму.
В это время сидели все шестеро за вечерним чаем, и Прасковья Павловна с белыми буклями под белой наколкой и сама вся в белом была за хозяйку.
Когда, в сопровождении Худолея, огромный Ваня в черной бархатной куртке и рядом с ним Эмма, невысокая, но на редкость свежая, веселая и упругая, со взбитыми светлыми волосами, очень густыми, вошли в столовую, даже Иртышов на минуту почувствовал себя больным и очень усталым, и за это сразу возненавидел обоих гостей.
Пианино было открыто, хотя никто здесь играть на нем не мог, и только о. Леонид пробовал подбирать двумя пальцами церковные мотивы. На подоконниках, на столиках для шахмат и домино стояли букеты осенних цветов, на столе чайном высились двумя горками фрукты и пирожные, а вверху под потолком матово светился электрический шар, о чем в первую голову позаботился Худолей; хотя в этой части города, на Новом Плане, электричество было еще редкостью в частных домах, но невдали находился пивоваренный завод Карасека со своей динамой. В чуть голубоватом свете столовая полулечебницы похожа была на гостиную, где у любезной хозяйки в белом и с белыми буклями собралось милое общество, случайно почему-то исключительно мужское, однако разнообразное, с несколько неожиданным батюшкой, но зато с неизбежным студентом в серой тужурке и с мыслящим бледным лицом.
Иван Васильич был весело возбужден, даже торжествен. Его христоподобное лицо как будто струилось (так показалось о. Леониду), когда он сказал, обращаясь ко всему столу:
- Хозяин этого дома и прелестная хозяйка!.. Знакомьтесь, господа!
И задвигались стулья, и Ваня, широко улыбаясь, но не выпуская из левой ладони локоть правой руки Эммы, топчась обошел весь стол и, наконец, уселся поближе к самовару и рядом с Худолеем.
Даже и не в лечебнице тягостны первые минуты знакомства людей с людьми, и, конечно, Иван Васильич понимал, что ему самому надо найти и указать какую-нибудь общую тему, поэтому он заговорил об электричестве, обращаясь к Ване:
- Простите, не понимаю я вас, Иван Алексеич, почему вы отказались провести к себе наверх свет?.. Посмотрите, какая прелесть!.. Свет ровный, его не замечаешь, - верхний, не беспокоит нервов...
- Почему? Это просто! - улыбнулся Ваня. - Я соскучился за границей по лампе... Там даже в коровниках электричество!
- Вам это не нравится? - ядовито спросил его Иртышов и в ожидании ответа привычно разинул рот и бросил в него какую-то крошку.
- Электричество вводится теперь даже в церквах, - кротко заметил о. Леонид. - Всякий свет от бога.
- Когда я рисую по вечерам, я могу поставить лампу как мне угодно, ответил Худолею Ваня. - Вот почему...
- Вздор! Вздор!.. Зачем настояще говорить вздор!.. - горячо перебила Эмма. - Я не люблю вздор!.. После зафт - мы езжали на Рига! Ну?.. Зачем нам электрич свет?
- Ах, вот как!.. Уезжаете?.. Решено? - обрадованно заволновался Иван Васильич.
Но Ваня только пожал широкими плечами и ответил неопределенно:
- Гм...
- В Риге очень узкие улицы, - вставил Синеоков. - Я там был года три назад.
- О-о-о!.. О-о!.. Узки улиц! - живо откликнулась Эмма. - Вы были Старый Рига!.. Ну?.. Вы не был Новый Рига!..
- Как в Праге, - поддержал Карасек. - Вы не были в Праге? Нет?.. Это есть необыкновенный город - Прага!.. В старой части там тоже есть узкие улицы.
- Наслоение культур, - определил студент очень важно и несколько скучающе.
Один только инженер смотрел исподлобья, имел очень необщительный вид и никак не отозвался на приход Вани с Эммой. У него была длинная голова, длинное лицо, подстриженные ежиком, но мягкие на вид волосы, редкие, темные; робкий подбородок, впалые щеки, висячие усы.
Он сосредоточенно чистил большое красивое яблоко перочинным ножом, и Худолей сказал ему:
- Яблоки вымыты, эпидемий в городе нет, а вы счищаете самый питательный слой!
Инженер посмотрел на него исподлобья, посмотрел на Эмму, покраснел густо и ответил:
- Очень жесткая кожица.
И на худых зябких руках его отчетливо забелели суставы пальцев.
- Это синап, - объяснила ему Прасковья Павловна, ласково прикачнув буклями: - Возьмите другое... Вот - канадский ранет, кожица мягкая...
- Крымские яблоки, они... вообще почему-то хуже северных, - сказал о. Леонид. - Там есть такие, например, - грушовка, анис, белый налив... Изу-ми-тельные!.. Или даже антоновка...
- А вы из какой же это яблочной губернии, отец? - полюбопытствовал Иртышов.
- Отец... Леонид, - вы хотели добавить? - поправил его Иван Васильич.
Иртышов метнул на него игривый косой взгляд и сказал, ни к кому не обращаясь:
- Есть хорошие сады в Орловской губернии, в Карачевском уезде... Есть в Курской, в Воронежской... У иных помещиков под садом до сотни десятин...
И бросил в раскрытый рот одну за другой кряду три крошки.
О. Леонид нервно провел прозрачной рукой по бледно-русой бессильной бороде, вздохнул и спросил Ваню скороговоркой:
- Читал я, что "Тайная вечеря" знаменитая - Леонардо да Винчи попортилась сильно... Вы не видали?
Ваня смутился немного.
- Это в Милане, кажется... Фреска на стене... Разумеется, должна была пострадать... Но я не был в Милане и не видел...
- Не ви-да-ли?.. "Тайной вечери"?.. Как же это вы? - О. Леонид удивился совсем по-детски. - А мне Иван Васильич говорил, что вы были в Италии!..
Эмма расхохоталась весело.
- Милан!.. Ха-ха-ха!.. Там Scala... там о-перный певец, - ну...
Так и осталось непонятным о. Леониду, чем он рассмешил Эмму, потому что ее перебил Ваня, забасив громко:
- "Тайная вечеря" теперь, кажется, реставрирована сплошь... Да, впрочем, зачем и оригинал, когда он всем уже известен по снимкам?.. Не читаете же вы Пушкина в рукописях!..
- Или псалмов Давида по-древнееврейски! - подсказал Иртышов.
- Особенно в наш век фабричного производства! - вставил весело Синеоков.
Он был средних лет, высокий, тонкий, с чуть начавшими седеть черными волосами, в безукоризненной манишке, и вообще щегольски одет.
Была большая бойкость в его лице, в насмешливых глазах и губах, и даже в крупном носе, имевшем способность не изменяться в очертаниях, как бы широко он ни улыбался.
- Наш век фабричного производства в общем - очень гуманный век, этого не забывайте! - поправил его Худолей.
- Особенно для рабочих! - язвительно дополнил Иртышов и охватил колено.
А Карасек, вытянув над столом розовое лицо и правую руку со сверкнувшей запонкой на манжете, почти пропел вдохновенно:
- Когда славянские ручьи сольются во всеславянское море, ка-ка-я обнаружится тогда, господа, гу-маннейшая во всем даже мире славянская душа!.. Я закрываю свои глаза, но вижу как бы в некотором тумане...
- Го-спо-да! - вдруг перебил его студент, томно, но очень решительно. - Разрешите прочесть вам мою последнюю поэму в тринадцати песнях!..
Иван Васильич тревожно задвигался на своем стуле и даже поднялся было, желая отвлечь внимание от студента, но Ваня уже протрубил неосторожно:
- Просим!
А Эмма даже обрадовалась: может быть, это будет весело?
Оживленно она сказала:
- Ах, такой скучный говорят все!.. Читайте, ну!.. - и впилась ожидающим взглядом в Хаджи.
Студент тут же к ней обернул лицо, но глядел на Ваню, явно надеясь, что только он один из всех способен понять его и оценить. Точно с трудом решившись читать, начал он задушевно и негромко, почти шепотом:
ПОЭМА КОНЦА
Песнь первая.
С т о н г а.
Полынчается. - Пепелье. Душу.
Песнь вторая.
К о з л о.
Бубчиги - Козловая - Сиреня... Скрымь солнца.
Песнь третья.
С в и р е л ь г а.
Разломчено - Просторечевье... - Мхи - Звукопас.
Песнь четвертая.
К о б е л ь г о р ь.
Загумло - Свирельжит. Распростите.
- Какой кобель? - серьезно спросил Синеоков.
- Кобель горь! - отчетливо повторил студент и тут же, точно боясь, чтобы не перебили совершенно, зачитал стремительней и певучей:
Песнь пятая.
Б е з в е с т я.
Пойми - пойми - возьмите Душу.
Песнь шестая.
Р а б к о т.
Сом!-а-ви-ка. Сомка!-а-виль-до.
Песнь седьмая.
С м о л ь г а.
Кудрени. Вышлая мораль.
Песнь восьмая.
Г р о х л и т.
Серебрий нить. Коромысля. Брови.
Песнь девятая.
Б у б а я г о р а.
Буба. Буба. Буба.
- Буба, буба, буба! - повторила Эмма и поглядела изумленно на Ваню, а Хаджи продолжал певуче:
Песнь десятая.
В о т!
Убезкраю.
Песнь одиннадцатая.
П о ю т.
У-у-у...
Песнь двенадцатая.
В ч е р а е т.
Ю.
Песнь тринадцатая, песнь конца.
Тут студент плавно провел рукою вправо, потом так же плавно влево, потом сделал рукою тщательный кружок в воздухе и сел на свой стул.
- Все? - притворно серьезно спросил Иртышов.
- Ха-ха-ха! - откинувшись назад, разрешенно захохотала Эмма.
Иван Васильич не знал, что ему делать: перевести ли внимание всех на что-нибудь другое, или дать студенту возможность высказаться и раскрыться вполне. Он поднялся и ждал только, когда перестанет хохотать Эмма. Однако раздосадованный этим хохотом Ваня предупредил его, обращаясь к студенту:
- Это - очень трудная форма, - начал он, заикаясь. - Это встречается и у нас в живописи... Это... по-видимому, особый вид искусства...
Тут он сделал длинную остановку, ища слов дальше, а студент, не изменяя лица, как маг, сделал рукою вправо, влево и объяснил:
- Вы заметили, конечно, - последнюю песнь, - "Песнь конца", - я оголосил одним ритмодвижением... Это - поэма ничего, - нуль, - как и изображается графически: нуль!
Тут он прочертил рукою перед своим лицом правильный круг.
- Вам, художнику, - обратился Иван Васильич к Ване, - вам тут и книги в руки!.. У вас с ним общая область... Искусство - великое дело... Мы, профаны, не понимаем, конечно... Но не кажется ли вам, что э-э-э... субъективно это очень?.. Что надо бы... поближе к нам?.. Вот именно: поближе к нам, - к читателям...
- Конечно... гм...
Ваня задумался, но тут весело вмешался Синеоков.
- Искусство - субъективная вещь, - да, - но зачем же до такой степени, чтобы вы мне говорили, а я чтобы ни за что не мог понять?
Отхохотала уже Эмма и теперь сидела, вытирая лицо платком, а студент повернул торжествующе лицо к Синеокову:
- Известно ли вам, что каждая буква имеет цвет, звук, вкус... и вес?
- Вес?.. Вес, - пожалуй! - быстро согласился Синеоков. - Например, вырезанная из картона или слепленная из гипса... И цвет, пожалуй, - в какой ее выкрасят.
- А гипсовая будет кислая, - вставил Иртышов и при этом беспечно переменил колено: охватил руками правое, а левое опустил.
- Это, господа, есть футуризм! - протянул над столом голову и руку Карасек. - Но-о позвольте, господа!.. В будущей всеславянской великой монархии какой должен быть общий язык?..
- Кому что, - этому непременно монархию! - брякнул Иртышов.
- А вам непременно республику? - подхватил Синеоков.
- И она будет!
- Ма-аленького захотели!.. Я вам докладывал уже, что это коммерческое предприятие самого широкого размаха... и самое убыточное, вот! И захотели вы этого в нашей нищей стране!.. С печки упасть и чтоб непременно в калоши ногами попасть... Вы знаете, сколько надо для вашей затеи?
- Волю народа.
- Глупости!.. Словцо!.. "Волю народа"!.. Миллиарды, думаете?.. Ошибаетесь!.. Триллионы?.. Мало-с!.. Секстильоны тут нужны, да. А они у вас есть?
- Хва-ти-ли, дяденька!..
- Секстильоны! Секстильоны! Секстильоны!
Страшным, заячьи-предсмертным криком вырвалось это у Синеокова, и он вдруг замигал часто, покраснел и опустился глубже в свой стул; а Иртышов только фыркнул презрительно и еще выше поднял острое колено.
Это и была странная болезнь Синеокова: неудержимо сказать и непременно почему-то три раза кряду, и непременно почему-то не в одиночестве, а на людях, какое-нибудь слово большого, огромного, неизмеримого объема. Не часто это случалось с ним, - раза три-четыре в неделю, но всегда смущало его невероятно. Странность была в том, что слово это подвертывалось ему на язык, казалось бы, и кстати, - даже, пожалуй, никто из тех, кто его слушал, не замечал назойливости этого слова, но его самого это ошеломляло, угнетало, пугало, как присутствие в нем кого-то постороннего ему, - каких-то часов с кукушкой, откуда эта серая тоска в перьях выскочит вдруг незаконно и ненужно, прокукует свое (свое, а не его) и спрячется.
Он сидел теперь очень сконфуженный, не поднимая ни на кого глаз и теребя белую новую клеенку стола, но Ваня спросил его улыбаясь:
- Почему же именно секстильоны?
- Я изъясню! - крикнул Карасек. - Потому что массы захотят несметных богатств, - несметных!.. Они уверены, что они есть, существуют, а их нет!.. - И обратился очень вежливо к Синеокову:
- Так ли я вас понял?
- Да, конечно, - прошептал Синеоков и добавил несколько громче: - Наш бюджет около пяти миллиардов...
И, чтобы скрыть смущение, дотянулся до горки пирожных рукою, но и тут не был в состоянии остановить на чем-нибудь выбор.
- Возьмите вот эту трубочку с кремом! - подсказала ему ласково Прасковья Павловна. - Так прямо на вас и смотрит...
Он застенчиво кивнул ей головою и взял трубочку с кремом все еще дрожавшей смущенно рукой.
- Не нужно так волноваться из-за будущего! - заметил ему Иван Васильич. - Будущее - во мраке будущего... Зачем о нем беспокоиться заранее?.. Оно все равно придет...
- Мы сами куем будущее! - значительно отозвался на это студент, и Иртышов подтвердил:
- Правильно! - и язвительно кивнул Синеокову: - Секстильоны!.. Знает, что мы не допустим банков, и заранее очень на нас сердит!
Синеоков тем временем уже оправился несколько. Он глотал трубочку с кремом и чуть не поперхнулся от смеха.
- Без банков хотите устроить общество? Человеческое? - вскинулся он. - У каких-нибудь муравьев, и у них есть свои банки, я уверен!.. У пчел!.. У ос!.. У бобров-то уж непременно!..
И даже мину крайней неловкости за Иртышова сделал он на своем подвижном лице, отвернувшись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43