А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Сергеев-Ценский Сергей
Кость в голове
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Кость в голове
Рассказ
I
Колокольчик куриного совхоза, как всегда, в пять вечера прозвонил заливисто, и сезонники, строившие брудергауз, пошабашили. Плотники продули рубанки и фуганки, штукатуры вытерли стружками лопаточки, кровельщики, покрывавшие крутые опалубки крыши чересчур обильно просмоленным толем, пытались оттереть руки влажной глиной. Наконец, небольшими кучками, по три по пять человек, они потянулись к своему бараку лесной, обрывистой, очень крутой тропинкой в гору.
На том месте, где образовался совхоз, когда-то, до войны еще, вздумали основаться немцы из колонистов и построили с десяток домов из здешнего диорита; выкопали колодцы, в которых во время дождей держалась вода, а летом пересыхала; завели фруктовые садики и винограднички. Во время войны немцев этих отправили в Уфимскую губернию, бесхозяйственные дома разрушались.
Но один дам, получше других и попрочнее, двухэтажный, с башенкой, стоявший на тычке, похожий не то на перечницу, не то на чернильницу, обратил внимание проезжавшего по шоссе одного из видных работников птице-треста, и вот, в недолгом времени, в нем именно, в этом уцелевшем доме, образовалось ядро совхоза, носившего имя той горы, на которую его нечаянно взнесло.
Впрочем, не только люди, но и тысячные стада леггорнов могли досыта любоваться отсюда бескрайным морем на юг и вершинами Яйлы на север, так как эти вершины были все-таки куда более величественны и серьезны, чем та круглая и уютная гора, на которой вздумали разводить итальянских кур.
Вид отсюда был богатый, и два штукатура, немолодых уже, жестколицых, морщинистых, сутулых, усевшись поодаль от других, куря кручонки, дым пускали кверху, чтобы не мешал он им глядеть кругом, и, может быть, ощущали несознаваемую ясно подавленность перед тем, что сзади их каменно подымалось, а спереди без конца синело. Если бы на море и ходили сейчас волны с двухэтажный дом высотой, разглядеть этого отсюда было бы невозможно: синь и гладь, которая скоро должна была зазолотеть, так как солнца оставалось немного.
Одного из штукатуров - несколько повиднее, посырее, поплотнее и поусатее - звали Евсеем, другого - Павлом, и в то время, как Евсей имел склад губ смешливый, Павел тонкие губы свои зажимал строго: в обтяжку приходились они у него к зубам, еще не вполне прокуренным и не щербатым, и две глубокие, тоже строгие морщины на его сухих щеках правильно-прямо прочерчены были от подскульев к подбородку. Глаза у него были небольшие, мещеряцкие, с тусклым блеском, но редкие черные брови надвинуты на них до отказа, а нос с горбинкой прижимался к губе тоже каким-то задумчиво широким и строгим пришлепом. Люди такого склада торжественны по самой природе своей и к улыбке мало способны. Он и теперь сидел торжественный и напряженный, и этому ничуть не мешала его заляпанная известью кепка и рабочий фартук.
Евсей был пришлый из курской деревни; он сказал тенорком:
- Так посмотреть округ, будто ничего, подходяще, а только ни к чему... Прямо перевод денег вся тут жизнь... Настоящей, правильной жизни тут, хотя бы и с этими белыми курями, быть не должно: лес да камень.
А Павел на это важно и торжественно:
- Это ты по крестьянству судишь... Сознаю сам и ничего в возражении не имею... (Голос у него был хрипучий.) По крестьянству тут податься куда широко не хватает возможностей... Однако живут многие... А я, как с мальчишек в этот Крым попал с дядей, - мы рязанские, - так все и провожал долгое время... Несмотря что в этих местах я себе смертельное увечье получил, все-таки я отсюда не уходил... Места эти, в моем увечье они были невинные, как говорится: "Невинно вино, укоризненно пьянство", - так и эти места.
Евсей смешливо перебрал губами:
- Говоришь "увечье смертельное", а жив.
Но Павел возразил строго:
- Это одно другого не касается. Бывает, человек от пустяка помирает: муха его там какая укусит или комар, он и готов. В мухе же какая может оказаться смерть? Муха - она нистожная, а я в Севастополе с третьего этажа с рештованья упал и прямо на мостовую... Это уж не сравнишь с мухой... Это смерть называется законная... Однако благодаря судьбе своей остался в живых. У начальника порта, адмирала одного... фамилию сейчас вспомню... Не Чухнин, Чухнина матросы убили... одним словом, позабыл, однако вспомнить всегда могу... трехэтажный дом строили в конце Нахимовской... не к пристани ближе, а в другом конце, он и счас стоит: кому надо поглядеть - иди, гляди. Строили, а я, конечно, в штукатурах там в артели... Случись, рештованье плохое было. Нес товарищ спереди мешок алебастру, а я сзади другой (это мы карниза обводили на третьем этажу), он пошел в просвет, ничего, и я уж к самому просвету подхожу, - тра-ах подо мной рештовка, рухнулась вся к чертям, и я, значит, вниз с мешком... И как до земли долетел, об этом не помню, а только подняли меня с мостовой - и в больницу. Пять сутков я без сознания находился. Кто из простого звания, уверенно в том говорят в одно слово: помер! А доктора отстаивают: жив!.. Тетка моя в Карасубазаре замужем за одним греком жила, ей телеграмму дали, приехала, около стоит, меня называет, я голос ее слышу, а глаз открыть не могу. Это уж на шестой день было... "Тетя, говорю, это где это я?" А она - баба ведь! - как зарыдает врыд... Тут от этого мне опять дурно... Опять я без сознания на сутки. Так что после того и доктор один стал оспаривать: "Должно, не выходится, помрет..." И так мне тогда жалко самого себя стало, - очень уверенность в нем большая была, - до того жалко, что я: "Ничего, говорю, может, еще отойду..." И тут от этого усилия, от жалости, глаза открыл... Это уж на седьмой день было. Долго ли, коротко ли, шесть месяцев я провалялся... Вот видишь: лоб себе рассек - раз; на затылку трещина большая была - два; ногу левую сломал, руку правую это место сломал, ключицу сломал... Как на перевязку мне, а со мной дурнота. Говорил тогда доктор: "Не иначе, тебе кости надо вынуть из головы, а то в голове будет кружение..." А я испугался: как это кости из головы вынуть? Что это, шуточное дело? Так и отказался. Побоялся, конечно... Особенно там один молодой настойчиво так: "Для вашей же, говорит, пользы, соглашайтесь!" А я говорю: "Много вас словесно благодарю, что вы со мной, как с богатым, хлопот имеете, а только, говорю, решиться на это мне моя темнота не дозволяет". Нет, так правду будем говорить: шуточное это дело - кости из головы вынимать! Ну в конце концов пошел я на выписку, ничего из своей головы не вынимавши... Сижу на бульваре раз, весь обвязанный, гляжу - инженер молодой, Семенцов его фамилия: "Ты это, говорит, тот самый есть, который с лесов упал?" - "Я самый", - говорю. "Так и так, твое дело верное, подавай в суд на начальника порта за увечье десять тысяч получишь". Понимаешь, прежнее время да десять тысяч, ведь это что? Несчислимое богатство! Однако я так поглядел на него с жалостью... "Как же, говорю, вы меня такому научаете, когда нам отказу на постройке ни в чем не было? Доски, гвозди - вольные; сколько хочешь, столько и бери. Плотники, может, виноваты, что так рештованье сколотили, ну, ничуть не сам хозяин... Архитектор тут был? Был. За постройкой смотрел? Смотрел. Также и подрядчиково это, конечно, дело, рештованье проглядеть, может, где фальшь, ну никак не хозяина. Хозяин, он людям доверился, хозяин, он хотя в Москву себе поезжай, раз от него люди к постройке приставлены. Выходит, что никаким манером нельзя мне на него в суд подавать, если по правде..." Так ему объясняю, инженеру, а он мне все свое: "Подавай, не сомневайся. Твое дело верное. А меня в свидетели представь: видал я, как ты летел, - на моих глазах дело было..." Опять я ему свое, опять он мне свое, так и плюнул даже - пошел, что я такой дурак, своей кровной выгоды не понимаю. Два дня или больше прошло, сижу на улице на скамейке около дома, где свою квартиру имел, гляжу, пара едет, и кто же, ты думаешь? Сам начальник порта... видит меня узнал. Он, говорили мне, и в больницу заезжал, когда я в бессознании находился... Кучеру приказ: стой! Из коляски вышел - и ко мне. Я подымаюсь, а фуражки перед ним снять не могу, как я весь оббинтованный. А он мне: "Садись со мной, поедем". Я в удивленье, конечно, ну, осмелел, сажусь рядом. "Как здоровье?" - спрашивает. "Благодаря судьбе своей", - говорю. "Ты, говорят, на меня прошенье в суд подал?" - "Не подавал, говорю, и подавать не хочу... Может, говорю, и закон такой есть и мне бы с вас присудили, только вы тут совсем непричинны: доски были вольные, гвозди вольные, стало быть, сами мы виноваты, строильщики: сами для себя рештованье делали, а сделать как следует - руки поотсыхали..."
Смотрит он на меня, смотрит, а старый уж человек, седого волоса куда в нем больше, чем родимого, и в очках золотых... "Поедем-ка мы, говорит, с тобой ко мне: там с женой моей потолкуешь..." Приехали. Точно, дама такая из себя полная, ну, помоложе все-таки его годков на пятнадцать... "Здравствуйте! (На "вы".) Как ваше здоровье?" Объяснил ей все. Горничной позвонила. Вошла та в фартучке беленьком: "Чего прикажете?" - "Принесите нам кофею". Ей, значит, стакан принесла горничная та и мне тоже. "Кушайте!" "Покорнейше благодарю". Пью я ложечкой, как следует, ложечка позлащенная, она тоже пьет. Потом губы обтерла салфеткой и мне так издалька: "Говорят, вы на нас с мужем в суд подали?" - "Нет, говорю, сударыня, никакого на это я права не имею". - "Да вы, говорит, истинную правду мне выложите, а выдумывать не к чему". Опять ей, как самому адмиралу, изъясняю: "Никакой вашей вины в этом нет, доски были вольные, гвозди вольные". Тут уж сам адмирал подошел. "Вот что, голубчик! Если ты правду говоришь, что в суд подавать не будешь, то я тебе сам заплачу... Примерно, пятьсот рублей - это как, довольно с тебя будет?" - "Я, говорю, еще, может, с полгода не налажусь, а за деньги могу вас только на словах благодарить". - "Ну, вот тебе пять сотенных, считай!" Дает. Взял я. "Чувствительно благодарю, говорю. Все-таки живет в вас, значит, добрая душа". А она, супруга-то его, смотрит-смотрит на меня пристально да вдруг ему, адмиралу: "Возьмет пятьсот, а в суд своим чередом подаст, я уж это в точности вижу!" И так мне горько стало тогда от подобных слов!.. Все мое здоровье в пятьсот рублей оценили да еще и веры мне дать не хотят... Положил я эти деньги на стол и говорю: "Ничего мне не надо в таком случае. А в суд я подавать не думал, так и сейчас не думаю... И денег мне с вас не надо. Эти деньги неправильные, потому вы в этом моем увечье ни капли не виноваты". Да за картуз... Как она вскрикнет вдруг да из комнаты вон. А начальник порта сует мне опять бумажки: "Бери, бери, тебе пригодятся, а у нас думка с плеч долой..."
В то самое время и жена его выходит, а глаза платочком вытирает... "И от меня лично, говорит, сто рублей вот возьмите, а в больницу девяносто рублей за шесть месяцев тоже я сама взнесу".
И так все мы трое друг перед дружкой стоим и плачем, потому что тот, адмирал, глядя на жену, слезам дал позволенье, а я от чувства... Так в слезах и простились со мной, как с благородным, за руку: адмирал ведь начальник всего порта, это что было в те времена... Вспомнить надо.
И разве же я мог с ним судиться? Что стал бы я на том суде говорить, кого обвинять? Поди ищи виноватого, когда ни в чем отказу не было: доски, гвозди, стропила, балки - все бери свободно. К кому же вину приписать? А тут еще на моей памяти - в Киеве дом от города строили пятиэтажный, четверо сошлись на балкончике на свежем бетоне покурить да провалились, - это с пятого этажа. И бетон полетел вместе с ними. Понятно, от них ни одной косточки цельной не осталось. И вот пошли ходить четыре бабы клянчить. Ходили-ходили, и только одна сто рублей получила, как у ней четверо ребят, мал мала меньше. А другим и того не дали: отправляйся в деревню, хлебушко черный жуй.
Евсей повел смешливыми губами:
- И, небось, еще скажешь: "Присудили бы мне на суде десять тысяч, нипочем бы я их не взял!"
Но Павел ответил строго:
- Не взять, отчего же такое? Взять бы я взял, а только правильной суммой своей не считал бы.
- Однако ж от адмирала того взял шестьсот. Адмиралы!.. Сколько их, говорят, в море покидали в восемнадцатом, а ты тут нагородил. Это когда с тобой дело было?
- Это, почитай, перед войной случилось.
- Деньги-то пропил потом? - полюбопытствовал Евсей.
- Нет, на хозяйство эти деньги пошли.
- Поэтому ты хозяин был богатый?
- Нет... Все под итог пропало. И как они мне, эти деньги, могли в пользу пойти, когда они неправильные деньги? Вот поэтому они и пропали зря.
Первым делом я женщине доверился... в доме этом жила за няньку вроде бы. На той квартире, где я тогда проживал, даже она мне землячка приходилась и тетку мою это она же вызвала, стало быть, ко мне с участием... А раз она про деньги узнала, про шестьсот рублей, тут уж она отдышаться не могла одно и знай, двошит в уши. Женщины от денег с ума готовы сойти. Кто есть женщина для мужчины? Есть она первый для него вор. Бывают денные воры, а больше полуночники, ну, есть также какие и перед светом работают, когда у людей сон самый крепкий... Эта же тебе и днем и ночью и во всякое время точит и точит, как мышь под полом, и отдыха в этом деле не знает. Раз уж я про деньги эти ей сказал да еще своими глазами увидала бумажки новенькие, тут уж она не могла расстаться. Давай будем хозяйство заводить, а то деньги все зря пропустишь. А я, конечно, весь бинтами оббинтованный, на одних бинтах держусь, и такое у меня к ним вроде пристрастие: как бинты с меня сымут - тоска мне и страх, а как опять оббинтуют, вроде я как дите в пеленках: твердость тогда во мне, и хожу ничего.
Вот я ей и говорю: "Феня (ее Федосьей звали), вот весь я перед тобою... Только как же мы будем с тобою жить, когда ты считаешься замужняя?" - "А мой муж, говорит, в городе Омском служит в солдатах, а как отслужит - все равно я с ним жить тогда не согласна, а только с тобой... Место купим, хату поставим, огород разведем, корову прибретем..." Все бабские думки в одно место собрала и, конечно, ульстила, стерва. Ну, долго ли, коротко ли, деньги - дело, конечно, льстивое. Как может быть, чтобы вор, например, десятку у тебя взял, а сотенную оставил? Никогда вора такого не могло быть. Ну, вот и Феня эта!.. Она баба из себя тогда очень здоровая была: ряшка мало не лопнет, и во всех частях круглота, и деньги эти ей мои, конечно, полное ума помрачение...
Место на Корабельной слободке купила, а там все больше боцмана да матросы отставные жительство имели, - и тут тебе ворочать начала не плоше мужика: "Хату строить!" Я же смотрю только и ей говорю: "Феня! Хотя я штукатур и на постройках вырос и окалечился, ну, могу я тебе дать только совет словесный, а не то чтобы балки встремлять или даже глину месить..." "Ты, говорит, только сиди и глаз не спускай, чтобы плотники гвоздей не украли да стружек в свои фартуки не пхали, потому - нам стружки самим в хозяйстве годятся, а я побегу того взять, другого приобресть..."
И вот я, понимаешь, сижу, гляжу, даже плотникам говорю: "Послал мне бог за мое увечье бабу такую, что лучше на свете и быть не может". И они утверждают: "За этой бабой не пропадешь. За такой, как у ней, спиной широкой ты теперь можешь, как князь, сидеть".
Гляжу - потом и щенка она злого достала и хвост ему топором обрубила на полене, чтоб еще злее был, и двух коз котных откуда-то пригнала. Ну уж козы, одним словом, не простые наши - деревенские, а такие козы, я тебе скажу, что называется швейцарский завод: по шесть бутылок по напору давали. Вполне нам две козы эти цельную корову заменяли...
Вижу я, да и другие тоже не слепые, что Феня эта моя такая, выходит, птица, которая по части гнезда вполне вить умеющая, и даже с большою она жадностью к этому делу, а не то как другие бывают - абы как!
II
- Вот, долго ли, коротко ли, хата у нас уж готовая: две комнаты с печкой и коридорчик. Собака под коридорчиком с одного бока, а козы - с другого. Козлят мы, конечно, продали, и тоже на завод они пошли, а не в резню. Я на этом не настаивал, чтобы их оставлять, потому что коз-ля-та это тебе, одним словом, не теля. За ними очень много времени надо, чтобы смотреть, а второе - собачьи ноги, чтобы за ними бегать, а мне тогда ходить было надо только прямо и направление на какую-нибудь точку, а не вообще, потому что чуть я свихнусь - у меня сейчас головы кружение и в глазах мрак.
А молоко козье, я тебе скажу, оно лечебное считается, и даже то нам на большую пользу шло, что цена на него спротив коровьего вдвойне стояла: коровье, если по сезону, гривенник бутылка считай, козье - двугривенный. Пастись в обчее стадо гоняли, хлопот особенных никаких, а как я стал окрепши и бинты снять позволили, так туда, ближе к осени, я стал молоко разносить по заборщикам, а Феня моя бельем занялась. Тут ее хитрый нрав вскорости и оказался, а спротив меня замысел.
Я тогда малый еще, конечно, молодой был довольно, и лицо у меня от болезни явилось белое, потому что бледность в нем. Это в первый день случилось, как я молоко понес.
1 2 3 4 5 6