..
— Она никогда не любила меня, — мрачно сказал он.
— О, царь! Вспомни только, когда ты, играя с нею во дворце, молодым принцем, изображал из себя Кира, царя персидского, Мариамма, которой было тогда лет шесть, представляла из себя Томириссу, царицу скифских амазонок... Я изображал ее боевого коня и, стоя на четвереньках, ржал по-лошадиному, а Мариамма сидела на мне с луком и стрелами... А раби Элеазар также был конем, твоим конем, и также ползал на четвереньках и ржал... Ты сидел на нем и вызывал на бой Томириссу... Мариамма пустила в тебя стрелу... ты упал, притворился мертвым... Мариамма бросилась к тебе, ты был без движения, казался бледным. О, как рыдала тогда бедненькая Мариамма, думая, что ты мертв...
Ирод сидел безмолвно, опустив голову. Лицо его судорожно подергивалось.
— Да, я помню это, — сказал он со вздохом.
— А потом, когда ты открыл глаза, как страстно она целовала тебя от радости, что ты живой, — продолжал старый евнух. — Или, помнишь, ты был Давидом, а раби Элеазар Голиафом, с львиной шкурой на плечах...
— Голиаф старался схватить и увести в плен Мариамму, которая пряталась за меня, а ты поражал пращью Голиафа, и Мариамма радостно хлопала ручками и говорила, целуя тебя: «О, мой Давид! Мой милый Давид!» Без тебя она жить не могла... Каждое утро, бывало, спрашивает: «Черный Куш! Когда же придет мой Ирод?»
Музыкой для Ирода звучали эти слова старого евнуха. Чем-то светлым, невинным веяло от этих воспоминаний, от этого невозвратно умчавшегося прошлого... Тогда Ирод был счастлив... На душе его, на совести не было ни капли крови, ни одной язвины на сердце... Его любили, любила эта самая Мариамма... А теперь? Слава, власть, дружба великих людей, и ни одного любящего сердца.
Ирод почувствовал, как что-то теплое упало ему на руку. То были слезы.
— О, царь! И это невинное существо, эту Мариамму ты приказал Соему убить! — продолжал старый евнух.
Ирод вскочил как ужаленный. Куда девались его слезы, теплота размягченного воспоминаниями сердца! Бешеная ревность снова закипела в его душе. Как всякий ревнивец, он тотчас же вообразил, что, пользуясь пребыванием в Александрионе и его отсутствием, Мариамма изменила ему для Соема. Так вот как сохранил его тайну льстивый слуга царя! Вот кому доверил он свою похотливую жену! Недаром Кипра говорила, что эта лицемерка так похотлива...
Соема он даже не допустил к себе на глаза, а, отпустив черного Куша, приказал позвать пытавшего его палача, велел немедленно отрубить голову Соему и труп его бросить в подземный тайник, где, по словам Соема, белели обглоданные крысами кости Иосифа, мужа коварной Саломеи.
В тот же день Ирод созвал семейный совет: мать Кипру, брата Ферора и сестру Саломею. На семейном совете Мариамма осуждена была на смерть, хотя казнь решено было отложить, а до того времени положено было заточить царицу в одну из царских темниц. Против этого восстал злой демон семейства Ирода — Саломея.
— Что скажет народ, когда узнает, что последняя дочь Асмонеев живою заточена в тюрьму? — возражала она. — Я уверена, что народ восстанет, чтобы освободить ее. Вспомните прием народом ее брата Аристовула в храме на празднике «кущей». Пусть ее смерть будет лучше тайною для всех. А когда народ узнает о ее кончине тогда объявить ему, что она умерла скоропостижно от посетившей город эпидемии.
В то время, действительно, в Иерусалим из Аравии проникла чума вследствие гниения двенадцати тысяч трупов, оставленных арабами в битве с иудеями при Филадельфии.
Ирод никому не соглашался поручить казнь своей жены: он решил убить ее собственноручно.
— Она моя, и я должен сам послать ее на лоно Авраама, — сказал он в заключение.
В ту же ночь, когда во дворце все уже спали, Ирод тихо прошел на половину жены. Войдя в ее опочивальню, он увидел, что Мариамма молится. Жалость и любовь снова шевельнулись в его сердце. Она стояла такая стройная, нежная, в легкой белой тунике, с распущенны ми золотистыми волосами, которые шелковой волной ни спадали на ее плечи и спину.
— Мариамма! — тихо окликнул он молящуюся.
Мариамма даже не оглянулась, а только молитвенно подняла руки.
— Мариамма! — повторился оклик.
То же молчание, только оголенные от туники рук поднялись еще выше.
— Мариамма!
Нет ответа!.. Меч блеснул в руке Ирода и вонзился в спину несчастной женщины ниже левой лопатки.
Мариамма пошатнулась назад и мертвая упала в объятия Ирода.
— Теперь ты моя! — безумно прошептал убийца, опрокидывая к себе прекрасную головку своей жертвы и страстно целуя ее в мертвые уста. — Теперь ты дала мне поцелуй, упрямица!
Он буквально обезумел. Подняв мертвое горячее теле убитой, кровь которой обагрила всю грудь убийцы, он положил ее на низкое ложе из слоновой кости и золота и, бормоча несвязные ласки и проклятия, продолжал осыпать поцелуями лицо, голову, волосы, грудь и все нежное, прекрасное тело несчастной мученицы, пока оно со всем не похолодело.
Потом, к утру уже, он сам обмыл мертвое тело, надел на усопшую чистую белую тунику и положил на постель, словно бы Мариамма спокойно спала на ней. Потом позвал Рамзеса и, при помощи его, одевшись во все чистое, приказал окровавленные одежды немедленно сжечь, чтобы никто этого не видал, а равно велел уничтожить в опочивальне царицы все следы злодеяния на полу и на ложе слоновой кости.
— Царица скончалась скоропостижно, — сказал он Рамзесу, уходя вместе с ним из опочивальни Мариаммы. — Никому не говори, что видел здесь...
XX
Наутро Иродов дворец на половине царицы огласился душераздирающими воплями женщин. Встревоженные, перепуганные обитатели обширного дворца с недоумевающими лицами устремились по направлению раздававшихся воплей. В числе их можно было видеть старую Кипру, Саломею и маленьких царевичей, Александра и Аристовула, окруженных евнухами и рабынями.
В опочивальне царицы вокруг ложа, на котором, словно уснувшая, лежала мертвая Мариамма, с воплями толпились рабыни, а на полу, около ложа, на руках других рабынь в истерических конвульсиях билась Александра, мать молодой царицы. Тут же, расталкивая толпу, протянув вперед руки и, казалось, ничего не видя, шел страшный, совсем безумный Ирод.
— Прочь! Прочь! — беззвучно говорил он. — Она моя! Я никому ее не отдам!.. Прочь! Прочь!
И он со стоном упал на труп Мариаммы. Все в ужасе отступили при виде этой ужасной сцены.
— Мариамма! — шептал безумец. — Моя Томирисса... Я Кир... ты не убила меня... я жив... Мариамма моя! Ты спишь... Взгляни на меня!.. Какая холодная... точно в последнее время... Заговори со мной... Поблагодари меня за твой народ, как тогда благодарила... Я спас его от арабов, спас от римлян... Мариамма! Мариамма!
Опомнившись немного и слыша вопли женщин, он обернулся и закричал: «Прочь! Прочь все!.. Унесите ее! — указал он на бесчувственно лежавшую Александру. — Унесите ее!.. Она мать!.. А! И ты здесь, ехидна пустыни! — крикнул он, увидав Саломею. — Прочь отсюда, ехидна!.. Все прочь! Вы не любили ее... один я любил... Черный Куш любил ее... Где черный Куш?.. Рамзес! Приведи сюда черного Куша... Он любил ее...»
Александру унесли рабыни. Саломея и старая Кипра куда-то исчезли. Маленьких царевичей также увели. Увидев оставшихся в опочивальне плачущих рабынь, Ирод обнажил меч.
— Прочь отсюда, негодные! — закричал он. — Вы не уберегли своей царицы!
В это время, поддерживаемый Рамзесом, в опочивальню со стоном вошел черный Куш.
— Черный Куш! Гляди, она умерла! — бросился к нему Ирод. — Скажи еще, как она любила меня, как ждала, как ласкала... Говори, а я буду слушать... Это маленькая Мариамма, это Томирисса, а я Кир... Посмотри на нее, она совсем живая.
Около откинутой на подушки головки Мариаммы кружились мухи. Иные садились на лицо усопшей.
— Прочь, мухи! Не скверните чистой! — крикнул Ирод, заметив мух, и сам стал отгонять их. — Рамзес! Иди сейчас к Ферору, скажи, что я приказал принести сюда серебряную раку, в которой покоилось в меду тело нашего отца Антипатра до погребения... Надо положить в нее, в чистый белый мед, тело царицы... а то мухи... Иди, а нас запри, чтобы никто не смел войти сюда... Не надо женщин, не надо рабынь, мы сами...
Рамзес ушел. Ирод и черный Куш остались вдвоем около усопшей. Старый евнух тихо плакал, склонившись над изголовьем своей любимицы, которую он когда-то носил на руках и которая своими нежными ручонками обнимала его черную, как уголь, шею.
Ирод как будто несколько успокоился и долго молча глядел в лицо своей жертвы.
— Так ты помнишь ее маленькую, черный Куш? — говорил он как бы сам с собой. — Помнишь, как и родилась она? Такие же у нее были золотистые волосы? А как росла она, как резвилась?.. Часто она спрашивала, скоро ли придет мой Ирод? Мой!
Он тихо стал гладить ее волосы, оправлять на ней тунику, прикрывая маленькие босые ножки.
— А помнишь, черный Куш, что говорил мне мой маленький Александр, когда я воротился из Египта? Он говорил, что Мариамма часто плакала тогда и велела детям молиться: «Бог отцов наших! Помилуй нашего отца». Так она учила их молиться? Говори — так?
— Так, великий царь: я это помню хорошо.
— Так она любила меня? Тебе было это известно?
— Да великий царь, я знал, что только тебя одного она любила.
— А расскажи еще, добрый черный Куш, как она плакала, когда думала, что Томирисса убила Кира, что я умер.
— Очень плакала, бедненькая; а потом так обрадовалась, крошка, так обнимала и целовала тебя и меня, на радостях обнимала.
— И тебя обнимала! — Ирод схватился было за меч.
— Да, ведь я был ее конем...
В это время рабы принесли серебряную раку и мед в больших глиняных кувшинах и поставили на пол у порога опочивальни.
— Выйдите отсюда! — повелительно сказал Ирод. — И ты, Рамзес, и ты, черный Куш... Я позову вас после.
Когда все вышли, Ирод осторожно приподнял с ложа тело Мариаммы и долго целовал ее. Потом снял с мертвой тунику, взглянул на рану, нанесенную ей ночью... Рана затянулась испекшеюся кровью... Как бы боясь причинить боль усопшей, он нежно опустил ее в раку, расправил на плечах и на груди покойницы ее пышные волосы, постоял над ней, как бы прощаясь, потом перенес раку с телом на мраморный стол у оконной ниши и стал наполнять раку медом, чистым, как ключевая вода. Густая влага скоро покрыла все тело и лицо покойной, которое казалось еще нежнее и миловиднее под прозрачной влагой. Покрыв раку стеклянною крышкой с изображением на ней, по углам, серебряных крылатых херувимов, Ирод позвал евнуха и рабов и велел последним вынести пустые амфоры и чисто-начисто замыть все следы меда на полу и на раке. Теперь он распоряжался, по-видимому, совсем спокойно. Постояв некоторое время над ракой, он приказал Рамзесу взять у главной рабыни царицы дорогой покров из пурпурного виссона с золотыми кистями и сам покрыл им раку. Затем, совершенно разбитый бессонною ночью, обессиленный от душевных мук, от горя и раскаяния, он опустился на ложе, на котором еще так недавно покоилась Мариамма, и погрузился в глубокий сон. Рамзес, оставшийся тут же, долго смотрел на своего спящего господина, лицо которого по временам подергивалось судорогами, а потом и сам забылся сном, расположившись у порога опочивальни, на полу, так, чтобы никто не мог войти туда, где спал Ирод.
Услыхав, что кто-то говорит, старый раб проснулся. То говорил Ирод, но, казалось, он говорил во сне, и голос его был такой глухой.
— А! Вы все тут, все... Что стоите?.. Малих! Ты пришел сказать, что отравил моего отца? Я сам это знаю и за это убил тебя в Тире... И ты тут, Антигон? Не долго твоя голова носила парфянскую корону... На мне иудейская... сам сфинкс в Родосе надел мне ее на голову... Ха-ха-ха! Старик без ушей! Бедный старик Гиркан! Не я откусил тебе уши, а твой племянник, Антигон... А ты что пришел, Аристовул? Ты уронил свою душу в воду, в Иерихоне, и теперь ищешь ее? Спроси ее у аскалонского водолаза... А вот и Иосиф, и Соем... Вы пришли к Мариамме? Она спит... Мариамма? Мариамма! — вдруг дико закричал он и вскочил с ложа.
Увидев Рамзеса, Ирод несколько пришел в себя.
— Ты видел их? — спросил он.
— Кого, господин?
— Малиха, Антигона, Аристовула, Гиркана, Соема... Они приходили сюда...
— То их тени, господин, приходили: ко мне старая мать часто приходит из Нубии, а ее лев растерзал, я сам это видел там, у нас, в далекой Нубии.
— А Мариамма не приходила? — сказал Ирод и, подойдя к раке, приподнял покров и стал глядеть на мертвую.
— Господин! Ты бы подкрепил себя пищею, — нерешительно заговорил старый раб. — Ты сам заболеешь.
Но Ирод ничего не отвечал и продолжал смотреть на мертвую.
Наступила ночь. Ирод опять велел привести старого евнуха и снова стал расспрашивать его о маленькой Мариамме, о том, как она любила его, как называла «мой Ирод», «мой Давид»... Потом начинал плакать, проклинать себя, свою жизнь...
Так прошло несколько дней; тело Мариаммы все оставалось во дворце без погребения. Ночи особенно были ужасны, когда в сонном дворце раздавались рыдания безумного царя.
Наконец, однажды утром в опочивальню вошла его мать, старая Кипра. Она не узнала своего сына, так он был страшен и худ. Он сидел на ложе, опустив голову, теперь уже совсем седую.
— Сын мой! — сказала Кипра, положив руку на голову сыну. — Ко мне приходила Мариамма.
Ирод встрепенулся и дико посмотрел на мать.
— Да, сын мой, она приходила ко мне, — продолжала старуха. — Она говорила мне: зачем твой сын предает мучениям мою душу? Зачем он не отдает земле того, что земле принадлежит? Я его любила...
— Она это сказала? — радостно схватил мать за руку безумец.
— Сказала, сын мой... Зачем же ты держишь на земле душу ее? Зачем она не на лоне Авраама?
— Так она сказала, что любила меня?
— Сказала, и теперь любит.
— Любит! О, Мариамма... Зачем же я...
Мать зажала ему рот рукою.
— Она любит тебя и требует погребения. Исполни ее волю, и покой снизойдет на твою истерзанную душу, — закончила старая Кипра.
Только после этого Ирод согласился на предание земле тела несчастной жертвы своей безумной ревности.
Ферор, чтобы утешить брата, постарался сделать все от него зависящее, чтобы придать похоронам царицы небывалый блеск и внушительность. Вплоть от дворца и храма до Дамасских ворот и оттуда до царских гробниц расставлены были войска с опущенными в знак траура знаменами. Впереди печальной процессии шествовал весь синедрион в печальных ризах и священники с зажженными светильниками, бледный свет которых при ярком сиянии солнца налагал какой-то особенно печальный колорит на все шествие. Массивный саркофаг из белого мрамора, покрытый золотыми тканями, несли на своих плечах самые отборные из галатов. Сам Ирод, Ферор и маленькие царевичи следовали тотчас за саркофагом верхом на конях, покрытых до самых глаз траурными попонами. За ними рабы несли на носилках Кипру и Саломею. Сама Александра не участвовала в печальной процессии, потому что все еще находилась между жизнью и смертью. Женщины, толпившиеся на всем пути, оглашали воздух воплями, оплакивая и царицу, и своих близких, которых уносила свирепствовавшая в городе черная эпидемия.
По возвращении с похорон Ирод получил послание от Агриппы, которым друг Октавиана извещал, что они уже прибыли с войском в Тир, чтобы берегом моря через Иудею следовать в Египет, и просил Ирода о встрече их и о заготовлении на пути продовольствия для войска.
Это известие оживило угнетенный дух Ирода. В нем проснулся его военный гений, и Ирод тотчас же стал готовиться к походу; Ферору же приказал особенно озаботиться тем, чтобы римское войско по всему пути следования, вплоть до Пелузия, в безводной пустыне было в изобилии снабжено водою и съестными припасами. Вся Идумея и Иудея должны были подвозить к определенным ночлежным и остановочным пунктам продовольствие и воду.
— Пусть все иудейские и идумейские меха-водоносы идут на службу Риму и величию Иудеи; а жены иудеев и идумеев, — выразился при этом Ирод, — пусть носят своим мужьям и детям воду, у кого нет глиняных водоносов, хотя во рту, подобно голубям и горлинкам.
Октавиана Ирод настиг уже около Птоломаиды. Юный сфинкс и Агриппа встретили его вполне дружески, как равного себе союзника.
— Ты так изменился, — с участием заметил Октавиан, вглядываясь в осунувшееся и постаревшее лицо Ирода и поражаясь его сединой.
— Я потерял мать моих детей, — коротко отвечал Ирод.
Все они трое сделали смотр войскам, причем Ирод ехал рядом с Октавианом, а после смотра Ирод уготовил блестящий пир Октавиану, Агриппе и всем римским военачальникам, а также задал обед и всему войску.
Антония и Клеопатры они уже не застали в живых.
Первый сам заколол себя мечом, узнав, что Клеопатра изменила ему, сдав Октавиану Пелузий, в надежде опутать своими чарами и юного сфинкса, как она когда-то опутала ими его деда, великого Цезаря, а потом и Антония. Но, узнав, что Октавиан намерен увести ее пленницей в Рим и красотой ее украсить свой триумф, последний фараон-женщина бежала было со всеми своими сокровищами в склеп своей, еще не достроенной пирамиды, к западу от храма Озириса, в котором она в присутствии Цезаря и Ирода венчалась на царство, но потом припустила к своей груди ехидну и закончила собою все тридцать три династии фараонов, царствовавшие над этою удивительною страной около 4500 лет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
— Она никогда не любила меня, — мрачно сказал он.
— О, царь! Вспомни только, когда ты, играя с нею во дворце, молодым принцем, изображал из себя Кира, царя персидского, Мариамма, которой было тогда лет шесть, представляла из себя Томириссу, царицу скифских амазонок... Я изображал ее боевого коня и, стоя на четвереньках, ржал по-лошадиному, а Мариамма сидела на мне с луком и стрелами... А раби Элеазар также был конем, твоим конем, и также ползал на четвереньках и ржал... Ты сидел на нем и вызывал на бой Томириссу... Мариамма пустила в тебя стрелу... ты упал, притворился мертвым... Мариамма бросилась к тебе, ты был без движения, казался бледным. О, как рыдала тогда бедненькая Мариамма, думая, что ты мертв...
Ирод сидел безмолвно, опустив голову. Лицо его судорожно подергивалось.
— Да, я помню это, — сказал он со вздохом.
— А потом, когда ты открыл глаза, как страстно она целовала тебя от радости, что ты живой, — продолжал старый евнух. — Или, помнишь, ты был Давидом, а раби Элеазар Голиафом, с львиной шкурой на плечах...
— Голиаф старался схватить и увести в плен Мариамму, которая пряталась за меня, а ты поражал пращью Голиафа, и Мариамма радостно хлопала ручками и говорила, целуя тебя: «О, мой Давид! Мой милый Давид!» Без тебя она жить не могла... Каждое утро, бывало, спрашивает: «Черный Куш! Когда же придет мой Ирод?»
Музыкой для Ирода звучали эти слова старого евнуха. Чем-то светлым, невинным веяло от этих воспоминаний, от этого невозвратно умчавшегося прошлого... Тогда Ирод был счастлив... На душе его, на совести не было ни капли крови, ни одной язвины на сердце... Его любили, любила эта самая Мариамма... А теперь? Слава, власть, дружба великих людей, и ни одного любящего сердца.
Ирод почувствовал, как что-то теплое упало ему на руку. То были слезы.
— О, царь! И это невинное существо, эту Мариамму ты приказал Соему убить! — продолжал старый евнух.
Ирод вскочил как ужаленный. Куда девались его слезы, теплота размягченного воспоминаниями сердца! Бешеная ревность снова закипела в его душе. Как всякий ревнивец, он тотчас же вообразил, что, пользуясь пребыванием в Александрионе и его отсутствием, Мариамма изменила ему для Соема. Так вот как сохранил его тайну льстивый слуга царя! Вот кому доверил он свою похотливую жену! Недаром Кипра говорила, что эта лицемерка так похотлива...
Соема он даже не допустил к себе на глаза, а, отпустив черного Куша, приказал позвать пытавшего его палача, велел немедленно отрубить голову Соему и труп его бросить в подземный тайник, где, по словам Соема, белели обглоданные крысами кости Иосифа, мужа коварной Саломеи.
В тот же день Ирод созвал семейный совет: мать Кипру, брата Ферора и сестру Саломею. На семейном совете Мариамма осуждена была на смерть, хотя казнь решено было отложить, а до того времени положено было заточить царицу в одну из царских темниц. Против этого восстал злой демон семейства Ирода — Саломея.
— Что скажет народ, когда узнает, что последняя дочь Асмонеев живою заточена в тюрьму? — возражала она. — Я уверена, что народ восстанет, чтобы освободить ее. Вспомните прием народом ее брата Аристовула в храме на празднике «кущей». Пусть ее смерть будет лучше тайною для всех. А когда народ узнает о ее кончине тогда объявить ему, что она умерла скоропостижно от посетившей город эпидемии.
В то время, действительно, в Иерусалим из Аравии проникла чума вследствие гниения двенадцати тысяч трупов, оставленных арабами в битве с иудеями при Филадельфии.
Ирод никому не соглашался поручить казнь своей жены: он решил убить ее собственноручно.
— Она моя, и я должен сам послать ее на лоно Авраама, — сказал он в заключение.
В ту же ночь, когда во дворце все уже спали, Ирод тихо прошел на половину жены. Войдя в ее опочивальню, он увидел, что Мариамма молится. Жалость и любовь снова шевельнулись в его сердце. Она стояла такая стройная, нежная, в легкой белой тунике, с распущенны ми золотистыми волосами, которые шелковой волной ни спадали на ее плечи и спину.
— Мариамма! — тихо окликнул он молящуюся.
Мариамма даже не оглянулась, а только молитвенно подняла руки.
— Мариамма! — повторился оклик.
То же молчание, только оголенные от туники рук поднялись еще выше.
— Мариамма!
Нет ответа!.. Меч блеснул в руке Ирода и вонзился в спину несчастной женщины ниже левой лопатки.
Мариамма пошатнулась назад и мертвая упала в объятия Ирода.
— Теперь ты моя! — безумно прошептал убийца, опрокидывая к себе прекрасную головку своей жертвы и страстно целуя ее в мертвые уста. — Теперь ты дала мне поцелуй, упрямица!
Он буквально обезумел. Подняв мертвое горячее теле убитой, кровь которой обагрила всю грудь убийцы, он положил ее на низкое ложе из слоновой кости и золота и, бормоча несвязные ласки и проклятия, продолжал осыпать поцелуями лицо, голову, волосы, грудь и все нежное, прекрасное тело несчастной мученицы, пока оно со всем не похолодело.
Потом, к утру уже, он сам обмыл мертвое тело, надел на усопшую чистую белую тунику и положил на постель, словно бы Мариамма спокойно спала на ней. Потом позвал Рамзеса и, при помощи его, одевшись во все чистое, приказал окровавленные одежды немедленно сжечь, чтобы никто этого не видал, а равно велел уничтожить в опочивальне царицы все следы злодеяния на полу и на ложе слоновой кости.
— Царица скончалась скоропостижно, — сказал он Рамзесу, уходя вместе с ним из опочивальни Мариаммы. — Никому не говори, что видел здесь...
XX
Наутро Иродов дворец на половине царицы огласился душераздирающими воплями женщин. Встревоженные, перепуганные обитатели обширного дворца с недоумевающими лицами устремились по направлению раздававшихся воплей. В числе их можно было видеть старую Кипру, Саломею и маленьких царевичей, Александра и Аристовула, окруженных евнухами и рабынями.
В опочивальне царицы вокруг ложа, на котором, словно уснувшая, лежала мертвая Мариамма, с воплями толпились рабыни, а на полу, около ложа, на руках других рабынь в истерических конвульсиях билась Александра, мать молодой царицы. Тут же, расталкивая толпу, протянув вперед руки и, казалось, ничего не видя, шел страшный, совсем безумный Ирод.
— Прочь! Прочь! — беззвучно говорил он. — Она моя! Я никому ее не отдам!.. Прочь! Прочь!
И он со стоном упал на труп Мариаммы. Все в ужасе отступили при виде этой ужасной сцены.
— Мариамма! — шептал безумец. — Моя Томирисса... Я Кир... ты не убила меня... я жив... Мариамма моя! Ты спишь... Взгляни на меня!.. Какая холодная... точно в последнее время... Заговори со мной... Поблагодари меня за твой народ, как тогда благодарила... Я спас его от арабов, спас от римлян... Мариамма! Мариамма!
Опомнившись немного и слыша вопли женщин, он обернулся и закричал: «Прочь! Прочь все!.. Унесите ее! — указал он на бесчувственно лежавшую Александру. — Унесите ее!.. Она мать!.. А! И ты здесь, ехидна пустыни! — крикнул он, увидав Саломею. — Прочь отсюда, ехидна!.. Все прочь! Вы не любили ее... один я любил... Черный Куш любил ее... Где черный Куш?.. Рамзес! Приведи сюда черного Куша... Он любил ее...»
Александру унесли рабыни. Саломея и старая Кипра куда-то исчезли. Маленьких царевичей также увели. Увидев оставшихся в опочивальне плачущих рабынь, Ирод обнажил меч.
— Прочь отсюда, негодные! — закричал он. — Вы не уберегли своей царицы!
В это время, поддерживаемый Рамзесом, в опочивальню со стоном вошел черный Куш.
— Черный Куш! Гляди, она умерла! — бросился к нему Ирод. — Скажи еще, как она любила меня, как ждала, как ласкала... Говори, а я буду слушать... Это маленькая Мариамма, это Томирисса, а я Кир... Посмотри на нее, она совсем живая.
Около откинутой на подушки головки Мариаммы кружились мухи. Иные садились на лицо усопшей.
— Прочь, мухи! Не скверните чистой! — крикнул Ирод, заметив мух, и сам стал отгонять их. — Рамзес! Иди сейчас к Ферору, скажи, что я приказал принести сюда серебряную раку, в которой покоилось в меду тело нашего отца Антипатра до погребения... Надо положить в нее, в чистый белый мед, тело царицы... а то мухи... Иди, а нас запри, чтобы никто не смел войти сюда... Не надо женщин, не надо рабынь, мы сами...
Рамзес ушел. Ирод и черный Куш остались вдвоем около усопшей. Старый евнух тихо плакал, склонившись над изголовьем своей любимицы, которую он когда-то носил на руках и которая своими нежными ручонками обнимала его черную, как уголь, шею.
Ирод как будто несколько успокоился и долго молча глядел в лицо своей жертвы.
— Так ты помнишь ее маленькую, черный Куш? — говорил он как бы сам с собой. — Помнишь, как и родилась она? Такие же у нее были золотистые волосы? А как росла она, как резвилась?.. Часто она спрашивала, скоро ли придет мой Ирод? Мой!
Он тихо стал гладить ее волосы, оправлять на ней тунику, прикрывая маленькие босые ножки.
— А помнишь, черный Куш, что говорил мне мой маленький Александр, когда я воротился из Египта? Он говорил, что Мариамма часто плакала тогда и велела детям молиться: «Бог отцов наших! Помилуй нашего отца». Так она учила их молиться? Говори — так?
— Так, великий царь: я это помню хорошо.
— Так она любила меня? Тебе было это известно?
— Да великий царь, я знал, что только тебя одного она любила.
— А расскажи еще, добрый черный Куш, как она плакала, когда думала, что Томирисса убила Кира, что я умер.
— Очень плакала, бедненькая; а потом так обрадовалась, крошка, так обнимала и целовала тебя и меня, на радостях обнимала.
— И тебя обнимала! — Ирод схватился было за меч.
— Да, ведь я был ее конем...
В это время рабы принесли серебряную раку и мед в больших глиняных кувшинах и поставили на пол у порога опочивальни.
— Выйдите отсюда! — повелительно сказал Ирод. — И ты, Рамзес, и ты, черный Куш... Я позову вас после.
Когда все вышли, Ирод осторожно приподнял с ложа тело Мариаммы и долго целовал ее. Потом снял с мертвой тунику, взглянул на рану, нанесенную ей ночью... Рана затянулась испекшеюся кровью... Как бы боясь причинить боль усопшей, он нежно опустил ее в раку, расправил на плечах и на груди покойницы ее пышные волосы, постоял над ней, как бы прощаясь, потом перенес раку с телом на мраморный стол у оконной ниши и стал наполнять раку медом, чистым, как ключевая вода. Густая влага скоро покрыла все тело и лицо покойной, которое казалось еще нежнее и миловиднее под прозрачной влагой. Покрыв раку стеклянною крышкой с изображением на ней, по углам, серебряных крылатых херувимов, Ирод позвал евнуха и рабов и велел последним вынести пустые амфоры и чисто-начисто замыть все следы меда на полу и на раке. Теперь он распоряжался, по-видимому, совсем спокойно. Постояв некоторое время над ракой, он приказал Рамзесу взять у главной рабыни царицы дорогой покров из пурпурного виссона с золотыми кистями и сам покрыл им раку. Затем, совершенно разбитый бессонною ночью, обессиленный от душевных мук, от горя и раскаяния, он опустился на ложе, на котором еще так недавно покоилась Мариамма, и погрузился в глубокий сон. Рамзес, оставшийся тут же, долго смотрел на своего спящего господина, лицо которого по временам подергивалось судорогами, а потом и сам забылся сном, расположившись у порога опочивальни, на полу, так, чтобы никто не мог войти туда, где спал Ирод.
Услыхав, что кто-то говорит, старый раб проснулся. То говорил Ирод, но, казалось, он говорил во сне, и голос его был такой глухой.
— А! Вы все тут, все... Что стоите?.. Малих! Ты пришел сказать, что отравил моего отца? Я сам это знаю и за это убил тебя в Тире... И ты тут, Антигон? Не долго твоя голова носила парфянскую корону... На мне иудейская... сам сфинкс в Родосе надел мне ее на голову... Ха-ха-ха! Старик без ушей! Бедный старик Гиркан! Не я откусил тебе уши, а твой племянник, Антигон... А ты что пришел, Аристовул? Ты уронил свою душу в воду, в Иерихоне, и теперь ищешь ее? Спроси ее у аскалонского водолаза... А вот и Иосиф, и Соем... Вы пришли к Мариамме? Она спит... Мариамма? Мариамма! — вдруг дико закричал он и вскочил с ложа.
Увидев Рамзеса, Ирод несколько пришел в себя.
— Ты видел их? — спросил он.
— Кого, господин?
— Малиха, Антигона, Аристовула, Гиркана, Соема... Они приходили сюда...
— То их тени, господин, приходили: ко мне старая мать часто приходит из Нубии, а ее лев растерзал, я сам это видел там, у нас, в далекой Нубии.
— А Мариамма не приходила? — сказал Ирод и, подойдя к раке, приподнял покров и стал глядеть на мертвую.
— Господин! Ты бы подкрепил себя пищею, — нерешительно заговорил старый раб. — Ты сам заболеешь.
Но Ирод ничего не отвечал и продолжал смотреть на мертвую.
Наступила ночь. Ирод опять велел привести старого евнуха и снова стал расспрашивать его о маленькой Мариамме, о том, как она любила его, как называла «мой Ирод», «мой Давид»... Потом начинал плакать, проклинать себя, свою жизнь...
Так прошло несколько дней; тело Мариаммы все оставалось во дворце без погребения. Ночи особенно были ужасны, когда в сонном дворце раздавались рыдания безумного царя.
Наконец, однажды утром в опочивальню вошла его мать, старая Кипра. Она не узнала своего сына, так он был страшен и худ. Он сидел на ложе, опустив голову, теперь уже совсем седую.
— Сын мой! — сказала Кипра, положив руку на голову сыну. — Ко мне приходила Мариамма.
Ирод встрепенулся и дико посмотрел на мать.
— Да, сын мой, она приходила ко мне, — продолжала старуха. — Она говорила мне: зачем твой сын предает мучениям мою душу? Зачем он не отдает земле того, что земле принадлежит? Я его любила...
— Она это сказала? — радостно схватил мать за руку безумец.
— Сказала, сын мой... Зачем же ты держишь на земле душу ее? Зачем она не на лоне Авраама?
— Так она сказала, что любила меня?
— Сказала, и теперь любит.
— Любит! О, Мариамма... Зачем же я...
Мать зажала ему рот рукою.
— Она любит тебя и требует погребения. Исполни ее волю, и покой снизойдет на твою истерзанную душу, — закончила старая Кипра.
Только после этого Ирод согласился на предание земле тела несчастной жертвы своей безумной ревности.
Ферор, чтобы утешить брата, постарался сделать все от него зависящее, чтобы придать похоронам царицы небывалый блеск и внушительность. Вплоть от дворца и храма до Дамасских ворот и оттуда до царских гробниц расставлены были войска с опущенными в знак траура знаменами. Впереди печальной процессии шествовал весь синедрион в печальных ризах и священники с зажженными светильниками, бледный свет которых при ярком сиянии солнца налагал какой-то особенно печальный колорит на все шествие. Массивный саркофаг из белого мрамора, покрытый золотыми тканями, несли на своих плечах самые отборные из галатов. Сам Ирод, Ферор и маленькие царевичи следовали тотчас за саркофагом верхом на конях, покрытых до самых глаз траурными попонами. За ними рабы несли на носилках Кипру и Саломею. Сама Александра не участвовала в печальной процессии, потому что все еще находилась между жизнью и смертью. Женщины, толпившиеся на всем пути, оглашали воздух воплями, оплакивая и царицу, и своих близких, которых уносила свирепствовавшая в городе черная эпидемия.
По возвращении с похорон Ирод получил послание от Агриппы, которым друг Октавиана извещал, что они уже прибыли с войском в Тир, чтобы берегом моря через Иудею следовать в Египет, и просил Ирода о встрече их и о заготовлении на пути продовольствия для войска.
Это известие оживило угнетенный дух Ирода. В нем проснулся его военный гений, и Ирод тотчас же стал готовиться к походу; Ферору же приказал особенно озаботиться тем, чтобы римское войско по всему пути следования, вплоть до Пелузия, в безводной пустыне было в изобилии снабжено водою и съестными припасами. Вся Идумея и Иудея должны были подвозить к определенным ночлежным и остановочным пунктам продовольствие и воду.
— Пусть все иудейские и идумейские меха-водоносы идут на службу Риму и величию Иудеи; а жены иудеев и идумеев, — выразился при этом Ирод, — пусть носят своим мужьям и детям воду, у кого нет глиняных водоносов, хотя во рту, подобно голубям и горлинкам.
Октавиана Ирод настиг уже около Птоломаиды. Юный сфинкс и Агриппа встретили его вполне дружески, как равного себе союзника.
— Ты так изменился, — с участием заметил Октавиан, вглядываясь в осунувшееся и постаревшее лицо Ирода и поражаясь его сединой.
— Я потерял мать моих детей, — коротко отвечал Ирод.
Все они трое сделали смотр войскам, причем Ирод ехал рядом с Октавианом, а после смотра Ирод уготовил блестящий пир Октавиану, Агриппе и всем римским военачальникам, а также задал обед и всему войску.
Антония и Клеопатры они уже не застали в живых.
Первый сам заколол себя мечом, узнав, что Клеопатра изменила ему, сдав Октавиану Пелузий, в надежде опутать своими чарами и юного сфинкса, как она когда-то опутала ими его деда, великого Цезаря, а потом и Антония. Но, узнав, что Октавиан намерен увести ее пленницей в Рим и красотой ее украсить свой триумф, последний фараон-женщина бежала было со всеми своими сокровищами в склеп своей, еще не достроенной пирамиды, к западу от храма Озириса, в котором она в присутствии Цезаря и Ирода венчалась на царство, но потом припустила к своей груди ехидну и закончила собою все тридцать три династии фараонов, царствовавшие над этою удивительною страной около 4500 лет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21