Что тут началось!.. Дама рыдала от радости, благодарная то ли за то, что он, не торгуясь, приобрел шкатулку, то ли за признание ее утерянного благородства. Всхлипы перемежались излияниями – наконец-то нашелся человек, неравнодушный к ее бедам: документы сгинули, и деньги, и жизнь… Мужчина попробовал успокоить: «Главное, нельзя ни вспоминать, ни надеяться. Живите лишь сегодняшним днем! Жаль, мне нечем больше помочь вам». – «Спасибо и на этом». Она потянулась даже облобызать его руку с массивным перстнем. «Ну, это уж ни к чему! Не забывайте о великорусской гордости!» – «Да, да». Она на глазах преобразилась, выпрямилась, вскинула голову, провела расческой по свалявшимся волосам… И волной высокомерия окатила презренного купчишку, подходившего к ней поторговаться несколькими минутами раньше, а теперь с интересом наблюдавшего встречу представителей высшего света. Пренебрежение… Надолго ли? Купчишка был уверен в себе, зная, что нынче вес в обществе определяется исключительно весом кошелька. Перед ним уже некоторые лебезили, называя «ваше высокопревосходительство». То ли еще будет! Он уже наслаждался своей удачливостью. Особенно когда бывшие губернаторы униженно просят занять сотню-другую!
Как грибы после дождя, возникали многочисленные рестораны. Катю они вовсе не привлекали. Но как-то пришлось провести вечер в наимоднейшей «Лампе Аладдина»: неудобно было отказать пригласившей ее княгине. И одного раза оказалось достаточно.
Кельнерам, одетым джиннами, кричали, заново открывая пьяный каламбур: «Джинн, накапай-ка мне джину!» Хохотали, довольные собственным остроумием. И в стаканы лился гимлет – коктейль из джина с лимонным соком. В зале «Гарем» среди поддуваемых вентиляторами длинных цветных полотнищ, изображающих то ли костры, то ли пламя страсти, на порядком истертых персидских коврах изгибались под монотонную музыку дивы, наряженные в полупрозрачные шальвары. Бывшие графини? Или купчихи? От «восточных танцев» веяло такой беспросветной пошлостью, что не спасали ни приторно-сладкий шербет, ни прекрасный драгомировский форшмак.
От полотнищ метались по потолку подцвеченные тени.
Тени! Вот именно!.. Все натужно веселящиеся вокруг были не чем иным, как тенями самих себя – бывших, расточительных и привыкших повелевать.
За соседним столиком усатый драгун затянул с надрывом: «Здесь шумят чужие города и чужая плещется вода…» «И чужая светится звезда», – гнусаво подхватил его сосед и залился пьяными слезами.
Катя потерла пальцами виски и достала из сумочки облатку аспирина.
– Что, милочка, голова разболелась? – посочувствовала княгиня Ольга. – Да, душно. И накурено.
Катя поспешила воспользоваться удобным моментом:
– Я и правда неважно себя чувствую. Не привыкла…
– Ну идите, я вас отпускаю! Сейчас найдем провожатого. Михайлов!
– Ась? – дурашливо откликнулся драгун.
– Кажется, тебе пора проветриться. Отвезешь Катюшу домой.
Он с готовностью поднялся, но, к Катиной радости, покачавшись в такт музыке, грузно плюхнулся на место.
– Не беспокойтесь, ваше высочество, здесь недалеко… Я найму извозчика. До свидания.
Наконец-то вечер окончился.
Настало первое мая.
Бело-зеленые вагончики резво постукивали на рельсовых стыках. Ночью прошел дождик, и свежий ветер овевал прохожих ароматом акаций.
Катя издали увидела Вениамина у входа в фанзу с вертушкой из дракончиков. Он смотрел в сторону перекрестка, где собралась возбужденная толпа китайцев.
– С добрым утром, Вениамин, – окликнула она его, но в этот момент грохнули барабаны, зазвенели литавры, ударили гонги, и художник только кивнул в ответ, потянув Катю за руку ближе к стене, чтобы не мешать проходившей колонне.
Впереди на длинных, прогибающихся под тяжестью палках несли барабан. Между палками шагал человек в синей робе и что было мочи колотил по нему, отбивая такт. Писк свирелей можно было услышать только в промежутках между мощными ударами. Вместо хоругвей над толпой вздымались драконы из папье-маше. Они в едином ритме хлопали глазами размером с блюдце. А дальше лозунги – иероглифами с переводом на английский, русский или немецкий: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Да здравствует восьмичасовой рабочий день!»…
Последняя шеренга скрылась из виду.
– Ну что, Екатерина, пойдем за ними? Посмотрим?
Вениамин на этот раз был вполне корректен, приглажен, и взор ясен.
– Пойдем, конечно, – сказала Катя и не удержалась, чтобы не припомнить ему недавних слов: – Но это ведь политика, от которой вы хотели держаться подальше.
– Во-первых, это не наша политика, а во-вторых, я из чистого любопытства, как художник. Вдруг интересная характерная сценка! Вот… у меня и бумага с собой, – выкрутился Вениамин и показал Кате блокнотик с карандашом, засунутые в карман сюртука.
Они пошли в сторону удаляющегося грохота.
Большая площадь была заполнена народом. Стихийно образующиеся группы окружали ораторов, растекались, собирались вновь возле других.
На стремянку забрался сухощавый седой человек. Придерживаясь одной рукой и размахивая другой, он стал произносить речь – пламенную до исступления.
– О чем он? – спросил Вениамин.
– Я не успеваю понять все, но примерно: «Вставайте, изнуренные трудом рабочие! Сегодня день вашего пробуждения». Вениамин, а это не Сунь Ятсен? Говорят, он сейчас в Шанхае?
– Нет. Я видел его фотографию у Дин Си. Этот совсем другой.
Оратор кончил под одобрительные возгласы: «Хао! Хао!»
Катя разглядывала людей. Европейцев были единицы. На них никто не обращал внимания. Все были воодушевлены и объединены общей целью.
Такое Катя видела впервые, если не считать войны – госпиталя и бегства из-под Мукдена. Петербург, эмигрантский Шанхай – каждый из окружающих был сам по себе, обремененный личными хлопотами и невзгодами. А Парускаван так и вообще – башня из слоновой кости…
Неужели это те же забитые рикши и кули, не поднимающие глаз от своих босых ног, бесконечно бегущих по сходням и асфальту? Неужели рабочие, измученные конвейерной гонкой?
Толпа расступилась, пропустив открытый автомобиль с алыми флагами. На сиденье вскочил китаец в синей блузе. Катя уловила слово «Россия» и протиснулась поближе.
– О чем он? – дернул ее за руку Вениамин.
– Подождите… потом скажу… и так через слово понимаю! – отмахнулась она.
И только когда его сменил другой оратор, призывающий ко всеобщей забастовке, Катя повернулась к Вениамину:
– Сначала говорил про революцию, объяснял, что Советская Россия хочет добра китайцам, освободила их от контрибуции, и поэтому они должны ответить добром и требовать, чтобы пекинское правительство признало страну большевиков. Потом вон тот, маленький, закричал, что русские в Синьцзяне грабят население, а значит, они – враги. А с машины ответили, что это не только враги Китая, но и враги Советов. Белогвардейцев пустили в деревни с условием сдать оружие, а они не сдают и еще бесчинствуют. Отряды Бокича? Бакича? Я не расслышала.
– Бакича. Ваша разлюбезная княгиня считает его героем и помогает финансами, чтоб не совсем ослабел с голодухи.
– Клянемся! Клянемся! – закричали вокруг, и Катя опять стала слушать оратора.
– И клянемся, что отдадим все силы и, если надо, жизнь борьбе с буржуазией!
Тут человек на машине засунул палец в рот и со всей силой прикусил его, скривился от боли, но еще крепче стискивал зубы, раздирая кожу, пока на губах не показалась кровь. Ему протянули с сиденья кусок полотна, и он стал водить пальцем по белому материалу. Корявые красные иероглифы с потеками впечатляли сильнее слов. Уголок полотна он приложил ко рту – поцеловал? – оставив четкий след, как от губной помады.
Катю передернуло.
– Да, зрелище не для слабонервных, – отметил Вениамин. – Пойдемте где поспокойнее, вон туда, к лавкам.
Торговки в засаленной одежде продавали пирожки и прочую снедь. Кате есть не хотелось, а Вениамин соблазнился, купил жареную рыбешку с рисом и соевым соусом. Здесь крика было поменьше. Разве что продавцы зазывали, расхваливая товар. Но нет… Еще оратор… Правда, говорит негромко, водя указкой по плакату, и люди слушают сосредоточенно. Что же их так заинтересовало?
– Екатерина, не отходите, потеряетесь, – остановил ее Вениамин.
– Нет, я тут, рядышком…
Оказывается, это и не политический плакат, а анатомическая схема! Вот не ожидала! Студент. Медик. Не иначе как «хождение в народ». Одна из слушательниц непонимающе покачала головой. Парень задумался – как объяснить подоходчивее? – и вдруг, скинув блузу, стал водить пальцем по своей груди, очерчивая контур легких.
– Может, хватит, Екатерина? Не знаю, как вы, а я что-то устал.
– Да, пожалуй, – согласилась Катя, и они пошли с бурлящей площади.
Последнее, на что они обратили внимание, был прикованный к столбу человек в кандалах, окруженный негустой толпой. Он сидел с низко опущенной головой да еще закрывал лицо руками. На столбе висела картонка с надписью – имя и, ниже, «Вор». Значит, выставлен в назидание любителям легкой наживы. Чтоб все знали преступника в лицо и по имени. Люди подходили ближе, смотрели презрительно, какая-то женщина сплюнула в сердцах.
Вдруг крики и шум позади усилились. Вениамин прислушался:
– Этого и следовало ожидать. Полиция. Что-то поздно спохватилась. Зато мы вовремя унесли ноги. Пойдем к трамвайчику, Екатерина. – И, помолчав, спросил: – Ну как экскурсия? Не жалеете, что пришли?
– Нет, конечно. Мудрено пока разобраться, но они молодцы, те, кто все это организовал. Правда?
Несколько дней погода была неустойчивой. По-летнему жаркое солнце разгоняло моросящие тучи, и опять небо становилось раскаленным и бездонным. Видно, из-за перепадов давления болела голова. А отсюда уже и тоска, кажущаяся беспричинной. По Ежику соскучилась – сил не было. Только и радости, что по ночам во сне иногда пригрезится. И то маленьким, почти грудным. Взятые у букиниста книги были перечитаны дважды. Надо бы сходить за новыми… Но там рядом дома княгини, Мими… обязательно кто-нибудь встретится. Послать в магазин Намарону? С запиской букинисту… Собралась уже было, но мальчуган принес муарово-серый конверт с вензелем княгини. А в нем приглашение на молебен по случаю дня рождения последнего императора всея Руси. Отказаться? Невозможно. Пришлось отправиться в собор.
Епископ в праздничном облачении и митре тянул сочным баритоном:
– Слава родившемуся и вечная память…
– Вечная память! – ангельскими голосами выводил наверху невидимый хор.
Пахло ладаном, темнели лики угодников в дрожащих отсветах свечей. На глаза навертывались слезы. Было жаль всех. И царя, просто как убиенного. И, немного, салон Храповицких с балами, с голубым сиянием девичьих надежд. И свою несложившуюся жизнь.
– Горячо помолимся, – продолжал епископ, – чтобы Россия распростерлась в благоговейном покаянии перед своим преданным ею последним царем. И услышит отче наши страстные молитвы, и даст он России нового царя…
– Аминь! – подхватили все, истово крестясь и кланяясь.
Из собора поехали домой к генералу Дитерихсу, возглавлявшему шанхайское отделение Русского общевойскового союза.
Столы ломились от изысканных блюд. Вместо хлеба подавали румяные пироги и расстегаи. Едва отзвучал торжественный тост генерала, в котором весна олицетворяла новые надежды на новый, сокрушительный, поход под предводительством великого князя, как бокалы были наполнены вновь. Дальше пили, не дожидаясь особого приглашения. Искусственное взбадривание упрощало жизнь.
Кудрявый офицерик помахал над столом газетным листком:
– Хотите послушать, что говорят нынче в Париже?
– Дайте, я прочитаю, Новиков. Вы шепелявите, – пробасил его сосед, но, вглядевшись в текст, отшвырнул газету, словно какую-то мерзость.
Оказывается, она была написана по новой орфографии. А это верный признак большевизма!
– Нет уж, для меня политическая благонадежность истинного белогвардейца превыше всего!
– Вы не правы, Смолин! Главное все-таки содержание. Ну, я читаю… А вы послушайте, послушайте… Это к вопросу о моей благонадежности: «Из России ушла не маленькая кучка людей, группировавшихся вокруг опрокинутого жизнью мертвого принципа, ушел весь цвет страны, все, в руках кого было сосредоточено руководство ее жизнью, какие бы стороны этой жизни мы ни брали. Это уже не эмиграция русских, а эмиграция России…»
Кате на миг представилась скептическая усмешка Савельева. Он-то нашел бы доводы опровергнуть успокоительный самообман собравшихся.
– А вы слышали, что в США открыто их представительство? Во главе с Людвигом Маршенсом?
– Еще один из пролетариата?
– Не совсем. Из Петербургского технологического.
– А, все одно… Ну так что ж?
– Говорят, к нему идут толпами наши, иммигранты. Просятся в Россию.
– А кто они такие? Те же беспорточники, босяки. Прослышали о наших покинутых имениях, вот и ринулись, боясь упустить кусок пирога. Наши имения!!! – В голосе послышались нотки надрыва.
Старик, сидящий напротив Кати – он подвизался где-то в сфере экономики, – уныло сказал:
– На днях подписано торговое соглашение: Китай пшеницу в Хабаровск отправляет и зеленый чай – в красную Сибирь.
– Господа, ну дайте же наконец пообедать спокойно! Не будем портить аппетит друг другу. Все обойдется! Вот только выберем императора, – зазвучал голос оптимиста.
Разгорелся спор – кого бы короновать монархом? Николая? Кирилла?
– «И поведет нас, как и встарь, одно лишь знамя – Русь и царь!»
Катя смотрела на потные физиономии, фанатично горящие глаза и думала: «А может, они – ненормальные? Император, у которого нет даже кусочка родной земли размером со склеп». Ей почудился сладковатый запах тлена.
– Давайте выпьем за удачу белого коня Георгия Победоносца, этим летом непременно растопчущего змия – большевика-антихриста! За нашу белую идею!
«Белая идея, белое дело, – продолжила мысленно Катя, – белая горячка. Господи, да круг же замыкается. Белая горячка – алкогольный психоз».
Кто-то оговорился, что генерал Слащов, герой Крыма и легендарно смелый воин, вернулся из Константинополя в советскую Москву. Катя только полмесяца назад слышала восторженные восхваления его подвигов, а теперь? Ядовитые уста превратили героя в наркомана с кокаиновой храбростью.
Генерал-антиквар кричал:
– Надо довериться Японии! Храбрые самураи могут стать нашими друзьями… Это они восстановят нас в законных правах и отомстят большевикам…
– Но для начала отберут Сибирь, – продолжила Катя, не утерпев.
– Ну и пусть им достанется кусочек Амура. Сунем его япошкам в зубы, – не успокаивался генерал, а Катя, понимая, что спорить бесполезно, думала: «Дурак он или притворяется?» – и, совсем затосковав, ушла, не дожидаясь обещанных русских блинов с икрой.
Показалась невыносимо натужной окружающая ее суета.
Катя написала Ивану письмо. Спрашивала разрешения погостить у него в Пекине. Собственно, он давно ее приглашал, можно было ехать без предупреждения, но мало ли как могли сложиться обстоятельства в его семье.
А Намарону Пекин не прельщал вовсе. К тому же содержание ее отнимало значительную долю и без того скромных средств. Понимая это, горничная сама предложила вернуться в Парускаван:
– Вы теперь поправились и без меня обойдетесь, а там я лишний раз за малышом нашим присмотрю. И писать буду в случае чего…
Взяли билет на пароход.
Осталось дождаться ответного письма из Пекина.
И письмо пришло, но не то, которого ждали. Катя держала конверт с траурной каймой и своей фамилией, надписанной чужим почерком. Ни штемпелей, ни обратного адреса… Что за несчастье таилось в нем? И Намароны нет рядом, чтобы раскрыть конверт первой, – ушла в магазин за подарками парускаванским подругам. Еще несколько минут Катя не могла решиться, но, оттягивай момент не оттягивай, все равно беда от этого не уменьшится.
Конверт был местный, но в нем лежала сложенная вчетверо телеграмма: «Сообщаем, что умер Ваш супруг – Чакрабон де Питсанулок. Приглашаем прибыть для проводов его высочества в последний путь. Комиссия по кремации».
Катя опустилась в кресло. Пусто и холодно было в ее душе. Ни боли, ни жалости. О Ежике подумалось: «Бедный, за что ему-то такое?» Потом поднялась, походила по комнате, машинально перекладывая вещи с места на место.
Если плыть с Намароной, следовало за билетом отправляться немедленно. И словно в полусне она побрела в пароходное агентство. Билетов не было. Никаких. Кате пришлось переходить от одного чиновника к другому и показывать телеграмму. Удивленные и любопытствующие взгляды отскакивали, натыкаясь на отрешенное лицо молодой женщины.
Наконец свободное местечко отыскалось. Правда, во втором классе. Ну и ладно… Какая уж теперь разница!
А затем будто провал наступил в ее сознании. Спросить, как доплыла, добралась до Парускавана, – не помнит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Как грибы после дождя, возникали многочисленные рестораны. Катю они вовсе не привлекали. Но как-то пришлось провести вечер в наимоднейшей «Лампе Аладдина»: неудобно было отказать пригласившей ее княгине. И одного раза оказалось достаточно.
Кельнерам, одетым джиннами, кричали, заново открывая пьяный каламбур: «Джинн, накапай-ка мне джину!» Хохотали, довольные собственным остроумием. И в стаканы лился гимлет – коктейль из джина с лимонным соком. В зале «Гарем» среди поддуваемых вентиляторами длинных цветных полотнищ, изображающих то ли костры, то ли пламя страсти, на порядком истертых персидских коврах изгибались под монотонную музыку дивы, наряженные в полупрозрачные шальвары. Бывшие графини? Или купчихи? От «восточных танцев» веяло такой беспросветной пошлостью, что не спасали ни приторно-сладкий шербет, ни прекрасный драгомировский форшмак.
От полотнищ метались по потолку подцвеченные тени.
Тени! Вот именно!.. Все натужно веселящиеся вокруг были не чем иным, как тенями самих себя – бывших, расточительных и привыкших повелевать.
За соседним столиком усатый драгун затянул с надрывом: «Здесь шумят чужие города и чужая плещется вода…» «И чужая светится звезда», – гнусаво подхватил его сосед и залился пьяными слезами.
Катя потерла пальцами виски и достала из сумочки облатку аспирина.
– Что, милочка, голова разболелась? – посочувствовала княгиня Ольга. – Да, душно. И накурено.
Катя поспешила воспользоваться удобным моментом:
– Я и правда неважно себя чувствую. Не привыкла…
– Ну идите, я вас отпускаю! Сейчас найдем провожатого. Михайлов!
– Ась? – дурашливо откликнулся драгун.
– Кажется, тебе пора проветриться. Отвезешь Катюшу домой.
Он с готовностью поднялся, но, к Катиной радости, покачавшись в такт музыке, грузно плюхнулся на место.
– Не беспокойтесь, ваше высочество, здесь недалеко… Я найму извозчика. До свидания.
Наконец-то вечер окончился.
Настало первое мая.
Бело-зеленые вагончики резво постукивали на рельсовых стыках. Ночью прошел дождик, и свежий ветер овевал прохожих ароматом акаций.
Катя издали увидела Вениамина у входа в фанзу с вертушкой из дракончиков. Он смотрел в сторону перекрестка, где собралась возбужденная толпа китайцев.
– С добрым утром, Вениамин, – окликнула она его, но в этот момент грохнули барабаны, зазвенели литавры, ударили гонги, и художник только кивнул в ответ, потянув Катю за руку ближе к стене, чтобы не мешать проходившей колонне.
Впереди на длинных, прогибающихся под тяжестью палках несли барабан. Между палками шагал человек в синей робе и что было мочи колотил по нему, отбивая такт. Писк свирелей можно было услышать только в промежутках между мощными ударами. Вместо хоругвей над толпой вздымались драконы из папье-маше. Они в едином ритме хлопали глазами размером с блюдце. А дальше лозунги – иероглифами с переводом на английский, русский или немецкий: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Да здравствует восьмичасовой рабочий день!»…
Последняя шеренга скрылась из виду.
– Ну что, Екатерина, пойдем за ними? Посмотрим?
Вениамин на этот раз был вполне корректен, приглажен, и взор ясен.
– Пойдем, конечно, – сказала Катя и не удержалась, чтобы не припомнить ему недавних слов: – Но это ведь политика, от которой вы хотели держаться подальше.
– Во-первых, это не наша политика, а во-вторых, я из чистого любопытства, как художник. Вдруг интересная характерная сценка! Вот… у меня и бумага с собой, – выкрутился Вениамин и показал Кате блокнотик с карандашом, засунутые в карман сюртука.
Они пошли в сторону удаляющегося грохота.
Большая площадь была заполнена народом. Стихийно образующиеся группы окружали ораторов, растекались, собирались вновь возле других.
На стремянку забрался сухощавый седой человек. Придерживаясь одной рукой и размахивая другой, он стал произносить речь – пламенную до исступления.
– О чем он? – спросил Вениамин.
– Я не успеваю понять все, но примерно: «Вставайте, изнуренные трудом рабочие! Сегодня день вашего пробуждения». Вениамин, а это не Сунь Ятсен? Говорят, он сейчас в Шанхае?
– Нет. Я видел его фотографию у Дин Си. Этот совсем другой.
Оратор кончил под одобрительные возгласы: «Хао! Хао!»
Катя разглядывала людей. Европейцев были единицы. На них никто не обращал внимания. Все были воодушевлены и объединены общей целью.
Такое Катя видела впервые, если не считать войны – госпиталя и бегства из-под Мукдена. Петербург, эмигрантский Шанхай – каждый из окружающих был сам по себе, обремененный личными хлопотами и невзгодами. А Парускаван так и вообще – башня из слоновой кости…
Неужели это те же забитые рикши и кули, не поднимающие глаз от своих босых ног, бесконечно бегущих по сходням и асфальту? Неужели рабочие, измученные конвейерной гонкой?
Толпа расступилась, пропустив открытый автомобиль с алыми флагами. На сиденье вскочил китаец в синей блузе. Катя уловила слово «Россия» и протиснулась поближе.
– О чем он? – дернул ее за руку Вениамин.
– Подождите… потом скажу… и так через слово понимаю! – отмахнулась она.
И только когда его сменил другой оратор, призывающий ко всеобщей забастовке, Катя повернулась к Вениамину:
– Сначала говорил про революцию, объяснял, что Советская Россия хочет добра китайцам, освободила их от контрибуции, и поэтому они должны ответить добром и требовать, чтобы пекинское правительство признало страну большевиков. Потом вон тот, маленький, закричал, что русские в Синьцзяне грабят население, а значит, они – враги. А с машины ответили, что это не только враги Китая, но и враги Советов. Белогвардейцев пустили в деревни с условием сдать оружие, а они не сдают и еще бесчинствуют. Отряды Бокича? Бакича? Я не расслышала.
– Бакича. Ваша разлюбезная княгиня считает его героем и помогает финансами, чтоб не совсем ослабел с голодухи.
– Клянемся! Клянемся! – закричали вокруг, и Катя опять стала слушать оратора.
– И клянемся, что отдадим все силы и, если надо, жизнь борьбе с буржуазией!
Тут человек на машине засунул палец в рот и со всей силой прикусил его, скривился от боли, но еще крепче стискивал зубы, раздирая кожу, пока на губах не показалась кровь. Ему протянули с сиденья кусок полотна, и он стал водить пальцем по белому материалу. Корявые красные иероглифы с потеками впечатляли сильнее слов. Уголок полотна он приложил ко рту – поцеловал? – оставив четкий след, как от губной помады.
Катю передернуло.
– Да, зрелище не для слабонервных, – отметил Вениамин. – Пойдемте где поспокойнее, вон туда, к лавкам.
Торговки в засаленной одежде продавали пирожки и прочую снедь. Кате есть не хотелось, а Вениамин соблазнился, купил жареную рыбешку с рисом и соевым соусом. Здесь крика было поменьше. Разве что продавцы зазывали, расхваливая товар. Но нет… Еще оратор… Правда, говорит негромко, водя указкой по плакату, и люди слушают сосредоточенно. Что же их так заинтересовало?
– Екатерина, не отходите, потеряетесь, – остановил ее Вениамин.
– Нет, я тут, рядышком…
Оказывается, это и не политический плакат, а анатомическая схема! Вот не ожидала! Студент. Медик. Не иначе как «хождение в народ». Одна из слушательниц непонимающе покачала головой. Парень задумался – как объяснить подоходчивее? – и вдруг, скинув блузу, стал водить пальцем по своей груди, очерчивая контур легких.
– Может, хватит, Екатерина? Не знаю, как вы, а я что-то устал.
– Да, пожалуй, – согласилась Катя, и они пошли с бурлящей площади.
Последнее, на что они обратили внимание, был прикованный к столбу человек в кандалах, окруженный негустой толпой. Он сидел с низко опущенной головой да еще закрывал лицо руками. На столбе висела картонка с надписью – имя и, ниже, «Вор». Значит, выставлен в назидание любителям легкой наживы. Чтоб все знали преступника в лицо и по имени. Люди подходили ближе, смотрели презрительно, какая-то женщина сплюнула в сердцах.
Вдруг крики и шум позади усилились. Вениамин прислушался:
– Этого и следовало ожидать. Полиция. Что-то поздно спохватилась. Зато мы вовремя унесли ноги. Пойдем к трамвайчику, Екатерина. – И, помолчав, спросил: – Ну как экскурсия? Не жалеете, что пришли?
– Нет, конечно. Мудрено пока разобраться, но они молодцы, те, кто все это организовал. Правда?
Несколько дней погода была неустойчивой. По-летнему жаркое солнце разгоняло моросящие тучи, и опять небо становилось раскаленным и бездонным. Видно, из-за перепадов давления болела голова. А отсюда уже и тоска, кажущаяся беспричинной. По Ежику соскучилась – сил не было. Только и радости, что по ночам во сне иногда пригрезится. И то маленьким, почти грудным. Взятые у букиниста книги были перечитаны дважды. Надо бы сходить за новыми… Но там рядом дома княгини, Мими… обязательно кто-нибудь встретится. Послать в магазин Намарону? С запиской букинисту… Собралась уже было, но мальчуган принес муарово-серый конверт с вензелем княгини. А в нем приглашение на молебен по случаю дня рождения последнего императора всея Руси. Отказаться? Невозможно. Пришлось отправиться в собор.
Епископ в праздничном облачении и митре тянул сочным баритоном:
– Слава родившемуся и вечная память…
– Вечная память! – ангельскими голосами выводил наверху невидимый хор.
Пахло ладаном, темнели лики угодников в дрожащих отсветах свечей. На глаза навертывались слезы. Было жаль всех. И царя, просто как убиенного. И, немного, салон Храповицких с балами, с голубым сиянием девичьих надежд. И свою несложившуюся жизнь.
– Горячо помолимся, – продолжал епископ, – чтобы Россия распростерлась в благоговейном покаянии перед своим преданным ею последним царем. И услышит отче наши страстные молитвы, и даст он России нового царя…
– Аминь! – подхватили все, истово крестясь и кланяясь.
Из собора поехали домой к генералу Дитерихсу, возглавлявшему шанхайское отделение Русского общевойскового союза.
Столы ломились от изысканных блюд. Вместо хлеба подавали румяные пироги и расстегаи. Едва отзвучал торжественный тост генерала, в котором весна олицетворяла новые надежды на новый, сокрушительный, поход под предводительством великого князя, как бокалы были наполнены вновь. Дальше пили, не дожидаясь особого приглашения. Искусственное взбадривание упрощало жизнь.
Кудрявый офицерик помахал над столом газетным листком:
– Хотите послушать, что говорят нынче в Париже?
– Дайте, я прочитаю, Новиков. Вы шепелявите, – пробасил его сосед, но, вглядевшись в текст, отшвырнул газету, словно какую-то мерзость.
Оказывается, она была написана по новой орфографии. А это верный признак большевизма!
– Нет уж, для меня политическая благонадежность истинного белогвардейца превыше всего!
– Вы не правы, Смолин! Главное все-таки содержание. Ну, я читаю… А вы послушайте, послушайте… Это к вопросу о моей благонадежности: «Из России ушла не маленькая кучка людей, группировавшихся вокруг опрокинутого жизнью мертвого принципа, ушел весь цвет страны, все, в руках кого было сосредоточено руководство ее жизнью, какие бы стороны этой жизни мы ни брали. Это уже не эмиграция русских, а эмиграция России…»
Кате на миг представилась скептическая усмешка Савельева. Он-то нашел бы доводы опровергнуть успокоительный самообман собравшихся.
– А вы слышали, что в США открыто их представительство? Во главе с Людвигом Маршенсом?
– Еще один из пролетариата?
– Не совсем. Из Петербургского технологического.
– А, все одно… Ну так что ж?
– Говорят, к нему идут толпами наши, иммигранты. Просятся в Россию.
– А кто они такие? Те же беспорточники, босяки. Прослышали о наших покинутых имениях, вот и ринулись, боясь упустить кусок пирога. Наши имения!!! – В голосе послышались нотки надрыва.
Старик, сидящий напротив Кати – он подвизался где-то в сфере экономики, – уныло сказал:
– На днях подписано торговое соглашение: Китай пшеницу в Хабаровск отправляет и зеленый чай – в красную Сибирь.
– Господа, ну дайте же наконец пообедать спокойно! Не будем портить аппетит друг другу. Все обойдется! Вот только выберем императора, – зазвучал голос оптимиста.
Разгорелся спор – кого бы короновать монархом? Николая? Кирилла?
– «И поведет нас, как и встарь, одно лишь знамя – Русь и царь!»
Катя смотрела на потные физиономии, фанатично горящие глаза и думала: «А может, они – ненормальные? Император, у которого нет даже кусочка родной земли размером со склеп». Ей почудился сладковатый запах тлена.
– Давайте выпьем за удачу белого коня Георгия Победоносца, этим летом непременно растопчущего змия – большевика-антихриста! За нашу белую идею!
«Белая идея, белое дело, – продолжила мысленно Катя, – белая горячка. Господи, да круг же замыкается. Белая горячка – алкогольный психоз».
Кто-то оговорился, что генерал Слащов, герой Крыма и легендарно смелый воин, вернулся из Константинополя в советскую Москву. Катя только полмесяца назад слышала восторженные восхваления его подвигов, а теперь? Ядовитые уста превратили героя в наркомана с кокаиновой храбростью.
Генерал-антиквар кричал:
– Надо довериться Японии! Храбрые самураи могут стать нашими друзьями… Это они восстановят нас в законных правах и отомстят большевикам…
– Но для начала отберут Сибирь, – продолжила Катя, не утерпев.
– Ну и пусть им достанется кусочек Амура. Сунем его япошкам в зубы, – не успокаивался генерал, а Катя, понимая, что спорить бесполезно, думала: «Дурак он или притворяется?» – и, совсем затосковав, ушла, не дожидаясь обещанных русских блинов с икрой.
Показалась невыносимо натужной окружающая ее суета.
Катя написала Ивану письмо. Спрашивала разрешения погостить у него в Пекине. Собственно, он давно ее приглашал, можно было ехать без предупреждения, но мало ли как могли сложиться обстоятельства в его семье.
А Намарону Пекин не прельщал вовсе. К тому же содержание ее отнимало значительную долю и без того скромных средств. Понимая это, горничная сама предложила вернуться в Парускаван:
– Вы теперь поправились и без меня обойдетесь, а там я лишний раз за малышом нашим присмотрю. И писать буду в случае чего…
Взяли билет на пароход.
Осталось дождаться ответного письма из Пекина.
И письмо пришло, но не то, которого ждали. Катя держала конверт с траурной каймой и своей фамилией, надписанной чужим почерком. Ни штемпелей, ни обратного адреса… Что за несчастье таилось в нем? И Намароны нет рядом, чтобы раскрыть конверт первой, – ушла в магазин за подарками парускаванским подругам. Еще несколько минут Катя не могла решиться, но, оттягивай момент не оттягивай, все равно беда от этого не уменьшится.
Конверт был местный, но в нем лежала сложенная вчетверо телеграмма: «Сообщаем, что умер Ваш супруг – Чакрабон де Питсанулок. Приглашаем прибыть для проводов его высочества в последний путь. Комиссия по кремации».
Катя опустилась в кресло. Пусто и холодно было в ее душе. Ни боли, ни жалости. О Ежике подумалось: «Бедный, за что ему-то такое?» Потом поднялась, походила по комнате, машинально перекладывая вещи с места на место.
Если плыть с Намароной, следовало за билетом отправляться немедленно. И словно в полусне она побрела в пароходное агентство. Билетов не было. Никаких. Кате пришлось переходить от одного чиновника к другому и показывать телеграмму. Удивленные и любопытствующие взгляды отскакивали, натыкаясь на отрешенное лицо молодой женщины.
Наконец свободное местечко отыскалось. Правда, во втором классе. Ну и ладно… Какая уж теперь разница!
А затем будто провал наступил в ее сознании. Спросить, как доплыла, добралась до Парускавана, – не помнит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38