Эти белобрысые сорванцы хохочут, носятся в коротких штанишках, играют в классики или в космонавтов, а я их вижу такими, какими они станут в сорок лет, с брюхом и обрюзгшим лицом, ревматизмами и предписанным режимом, с мыслями от зарплаты до зарплаты и мерзким взглядом, который оставляет след, похожий на слизь улитки.
– Видно, что ты плохо спал, – утверждает Пино. – Твои нервы на пределе, мой мальчик!
– Ты что, думаешь, это от нервов?!
– Или желчь! Мы даже не можем себе представить, какое место в нашем существовании занимает печеночная желчь. Уж я-то знаю, послушай меня. Мой организм не терпит сардин в масле, алгебраик я, как теперь говорят...
– Аллергик!
– Если хочешь, ну вот, когда я имею несчастье их поесть, на следующий день так страдаю, что мне хочется избавиться от самого себя!
– Тогда зачем ты их ешь?
– Чтобы проверить, – проникновенно объясняет Пинюш. – Чтобы проверить, продолжается ли моя алжирия. Мне все время кажется, что она должна пройти... И каждый раз вижу, нет, она не прошла. Тоска! Любопытно, да?
Появление рыжего избавляет меня от необходимости выслушивать эту кулинарно-сардино-масляную философию.
Рыжий ухмыляется. Его веснушки сверкают, как велосипедные отражатели.
– Вы знаете, что это была за бумаженция? – вопит он голосом глухопера.
– Нет! – реву я.
– Ладно, раз вы знаете, то скажите! – обиженно говорит он.
Я прижимаю губы к отверстию его микрофона и кричу так громко, как только позволяют мои голосовые связки:
– Я говорю, что ничего об этом не знаю, долб...!
– Это не доллар, – говорит он. – Это квитанция камеры хранения.
Он добавляет:
– Камера хранения вокзала Сен-Лазар, номер восемьсот восемьдесят семь, я не смог восстановить только дату, потому что не хватает кусочка.
Он собирается продолжать, но я уже зацепил крыло крестного Пино и тащу его к лифту, заталкиваю в клеть, влезаю сам, закрываю дверь и, глядя в глаза Преподобного, произношу:
– Ты видишь, Пино, это был пацан!
У служащего камеры хранения – свободный час, который он использует, чтобы подкинуть в топку уголька (как говорят машинисты). Уже за пятнадцать метров догадываешься, что парень любит чеснок, а в двух шагах уверен, что он от него без ума. Это славный малый с черными усами. A priori, деталь эта может показаться банальной, и все же я хочу заметить, что, действительно, черные усы встречаются реже, чем нам кажется. Его усы напоминают рисунок тушью, выполненный китайским националистом.
– У меня была ваша квитанция на багаж номер восемьсот восемьдесят семь, – говорю я ему, мило улыбаясь, – но я ее потерял. В любом случае, вот дубликат, сделанный по всей униформе.
И показываю ему удостоверение сколько-то сантиметров в длину на столько-то сантиметров в ширину, снабженное моей фотографией и представляющее меня в качестве (если таковое имеется) легавого.
Парень перестает жевать.
– Надеюсь, меня не собираются впутать в историю с кровавым чемоданом! – говорит он, откладывая в пыль стеллажа свой сандвич с рубленой свининой по-овернски.
Он объясняет:
– В тридцать восьмом у меня уже был случай, когда на складе оказалась разрезанная на куски девчонка. Вы знаете? Оказывается, отчим раскроил ее, потому что она не хотела уступить его настояниям!
Я нервно пианирую на деревянном прилавке.
– Речь не идет о расчлененной даме. Принесите мне посылочку восемьсот восемьдесят семь...
Он все же идет за ней вместе со своим сандвичем и черными усами. Минутой позже он появляется из чемоданных катакомб, неся в руках коробку размером с картонку для обуви.
– Она небольшая, но тяжелая! – объявляет он. Я взвешиваю предмет в руке. В самом деле, он весит добрых с десяток кило.
– А если там бомбы? – спрашивает служащий с испугом над и под усами.
– Это очень похоже на правду, – подтверждаю я. Я кнокаю на коробку. Она имеет застежку с замком и на крышке металлическую ручку, чтобы удобнее было носить.
Единственное украшение на ней – это ярлык камеры хранения. По нему я узнаю, что ящик был сдан позавчера. В моей голове раскручивается стереокино.
– Послушай, Пинюш, – говорю я. – Вот что мы сейчас сделаем. Ты останешься здесь и будешь наблюдать. Я мчусь в контору, чтобы со всеми необходимыми предосторожностями составить опись содержимого ящика. Освобождаю его и живо возвращаю тебе. Если кто-нибудь явится, чтобы его забрать (и на этот раз я оборачиваюсь к едоку чеснока), позвольте ему вас убедить. Вам расскажут какую-нибудь дурацкую историю, а вы, хотя и лучитесь интеллектом, сделайте вид, что поверили, и отдайте ящик, ясно?
– Ясно! – произносит потребитель зубков чеснока.
– Что касается тебя, Пинош, ты знаешь, что придется делать?
– Знаю, – цедит Пино, – не беспокойся, я буду следовать за этим типом, как тень!
Успокоенный, я беру курс на контору, косясь на таинственный ящик, мирно лежащий рядом на сиденье.
– Ке зако? – спрашивает Берюрье, который изучает иностранные языки.
– Сейчас узнаем, – говорю я, слагая свою ношу на письменный стол выдающегося сыщика.
Я говорю себе, что было бы благоразумнее вызвать саперов, чтобы вскрыть ящик, но, в конце концов, если его доверили камере хранения на вокзале (место, где не особенно церемонятся с вещами), значит, не очень боялись толчков. Вооружившись своим сезамом, я начинаю ковыряться в замке. Он прочный, но простой, как проза Вольтера. Для того чтобы найти общий язык с механизмами, мне нужно не больше времени, чем электронному мозгу, чтобы умножить скорость корабля на возраст его капитана. Я поднимаю крышку, к моему большому изумлению, вижу, что она сантиметров десять толщиной, и начинаю беспокоиться. Под ней вторая крышка или, скорее, прокладка из пробки, которую я осторожно снимаю. Во время этой работенки мой мотор крутит на полных оборотах!
– Это что, мороженица? – спрашивает любопытный бойскаут.
Мой острый взгляд погружается в ящик. Нет ничего более унизительного, чем открыть ящик, уставиться на его содержимое и не врубаться, кто, что, для чего это такое.
Как в известной загадке: «Что это такое – зеленое, в перьях, живет в клетке и кричит ку-ка-ре-ку?» Ответ: «Селедка, которую покрасили, вываляли в перьях и посадили в клетку. А ку-ка-ре-ку – это для того, чтобы вы не догадались сразу!» В нашем случае вопрос будет таким: «Что это такое – черное, гладкое с одной стороны, перепончатое с другой, с крыльями, лапками и похоже на крохотные сложенные зонтики?» Ну? Попытайтесь отгадать, постарайтесь не спрашивать. Не знаете? Даю вам одну минуту! Начали, да? Время пошло! Как? Вы говорите, что не стоит? У вас мозговая гипертрофия, которая изнашивает вашу сердечно-сосудистую систему и разрушает эритроциты? Хорошо, тогда отдайте ваши мозги зарытой собаке, и, когда она сожрет их, я сообщу вам ответ по телефону! Хватит? Ну ладно! Эти черные штуковины, гладкие с одной стороны и т. д., это-дохлые летучие мыши! Чудесно! Должен сказать, что я был готов ко всему, кроме этого! Если бы я нашел в этом ящике баночки с медом, подержанные вставные челюсти, череп Луи XIV, когда он был еще ребенком, невинность Жанны д'Арк, закон Архимеда, ключ к свободе из кованой стали, все это было бы мне понятно. Но это! Мертвые летучие мыши! Скажите, для чего?
– Что ты об этом скажешь, Толстый? – бормочу я. Он пожимает плечами, вот и весь его ответ.
– Эти козявки слишком долго ждали в камере хранения. Но с чем их едят?
Преодолевая отвращение, я цепляю одну из них пинцетом и разглядываю на свету. Это превосходная летучая мышь. А что? Упитанная, с ужасными крыльями, настоящая реклама для театра «Гран Гиньон».
– Омерзительно! – утверждает Берю.
Чтобы дополнить это отвращение, я опорожняю коробку на его бювар. Образуется премилая куча летучих мышей. Толстый убегает на другой конец комнаты, падает на мое вертящееся кресло, как жалкий раненый сокол.
– Ты что, совсем псих?! – протестует он.
– Извини меня, – отрезаю я, – но я должен вернуть тару, по ней плачет камера (это как раз то слово).
Я выхожу, чтобы вручить ящик посыльному. Заметьте, что я не тешу себя иллюзиями: дружки Кайюка должны верить, что зверушки на месте. Я уже убедился, что нельзя оставлять без внимания ни одной мелочи, особенно чистоту юных дев. Я загружаю ящик и передаю посыльному Лопнодонесси (корсиканцу), чтобы он отвез его на вокзал Сен-Лазар так быстро, как позволяет городской транспорт, предоставленный в распоряжение парижан.
Он говорит: «Банко» (большинство корсиканцев говорят на монакском), и садится верхом на велосипед.
Вместо того чтобы вернуться в кабинет, я поднимаюсь к Старику, чтобы ввести его в курс дела. Согласитесь, есть от чего заработать головную боль. В конце концов, не каждый день приходится видеть подобных животных упакованными, которые к тому же сданы в камеру хранения, как чей-то багаж. В дорогу отправляют летчиков, в дорогу отправляют мышек, но редко летучих мышей. В любом случае я первый раз вижу такое.
Я излагаю дедушке дополнительную информацию, он внимательно меня слушает, потом раздается легкий летучий смешок.
– Черт побери, Сан-Антонио, эти зверушки служили подопытными кроликами.
– Вы думаете?
– Наверняка за этим стоит деятельность какой-то подпольной лаборатории, где проводятся подозрительные опыты. Надо, чтобы вы ее обнаружили, мой дорогой друг.
– Я постараюсь, шеф!
Он в прекрасном настроении. Я удостаиваюсь сердечного похлопывания по плечу.
– Вы на правильном пути, поверьте мне!
– Хотелось бы, чтобы это было действительно так, патрон.
Я покидаю его кабинет в лучах северного сияния, озарившего наши отношения.
Шагаю по вонючему коридору, который ведет в мой кабинет, как вдруг мой слух поражают вопли, несущиеся оттуда. Я легко узнаю мощный, вибрирующий от жира голос Берюрье. От этих криков дрожат переборки. Я бегу. Дверь распахнута, я теряю дар речи, как сказал бы Франсуа Мориак, если бы здесь присутствовал хоть один. Мои летучие мышки воскресли и мечутся, как безумные, вокруг Толстого, цепляясь за его котелок (днем бедняжки слепы, не так ли?) или ударяясь об оконный переплет. Верю описывает линейкой фехтовальные мулине и уже прикончил с полдюжины.
– Помогите! – ревет Опухоль. – Помогите, а то эти дряни выцарапают мне зенки!
Сбегаются сотрудники. Мы вооружаемся шляпами, которые служат как сачки для бабочек, и наконец нам удается обезвредить эскадрилью. Поле битвы представляет собой отвратительную картину. Воистину, создавая летучих мышей, Господь забыл об эстетике. В этот день он перепутал чертежи.
– Отнеси этих ужасных зверей в лабораторию, – говорю я. – Пусть их пока поместят в соответствующее место! Толстый стал лиловым, как епископ в парадном наряде.
– Если я не подхвачу желтуху, – бормочет он, – значит, мне повезло.
– Ты ведь даже не знаешь, что это такое, – успокаиваю я.
Он говорит, что все же, чтобы успокоиться, пойдет хлопнет рому внизу; у меня не поворачивается язык, чтобы запретить ему. К тому же я счастлив, как дурачок. Снимаю телефонную трубку.
– Патрон, – говорю я Старику, – мне в голову пришла одна идея, могу ли я снова зайти к вам?
– Сан-Антонио, вы всегда желанный гость, – бросает мой начальник.
– Как в горле кость, – добавляю я, положив треплофон на хромированный рычаг.
– Итак, что это за блестящая идея? – сразу атакует Стриженый.
Он чистит своими ногтями свои ногти. Блестящие манеры.
Я описываю ему берюрьенское приключение.
– Только этого нам не хватало! – восклицает он. – Воскресшие летучие мыши!
– Нет, шеф. Хотя и явились они с вокзала Сен-Лазар, я не думаю, что они воскресли, как он. Чудеса происходят только один раз, вы это знаете. Я думаю, что они были просто в состоянии зимней спячки. И их поместили в холодильный ящик, потому что это идеальный способ перевозить их, не привлекая внимания.
– Вы горите на работе! – подтверждает хозяин. Согласитесь, подобна манера говорить не соответствует обстоятельствам.
– Но это еще не самая блестящая идея, патрон! Он похрустывает суставами.
– О! О!
– Нет, я, кажется, разгадал, как на самом деле использовали этих крылатых млекопитающих!
– Я слушаю!
– Они не предназначались для лаборатории...
– А-для-чего-же-в-таком-случае? – говорит Старик так быстро, что мне кажется, будто он выражается на венгерском.
– Шайка Кайюка пользовалась ими для того, чтобы устраивать поджоги у американцев. Вот почему пожары происходили только по ночам; вот почему они всегда начинались с краю крыш; вот почему, наконец, самые прочные полицейские кордоны не могли их предотвратить. Террористы нашли способ прикреплять к летучим мышам маленькие зажигательные бомбы. Вечером они оживляют их, просто помещая в комнатную температуру, и везут поближе к избранному объекту. Летучие мыши по прошествии получаса – время, которое понадобилось им в моем кабинете – пробуждаются. Их притягивают огни дома, избранного целью, и...
– Браво! – кричит Старик.
Никогда я не видел его таким возбужденным. Он теряет контроль над собой.
– Сан-Антонио, вы только что нашли ключ к этой тайне. И давай мять мою десницу с такой энергией, что я боюсь, как бы она не осталась в его пальцах.
– Короче говоря, чтобы защитить американские базы, нужны не вооруженные люди, а сети...
– Совершенно правильно, патрон.
– Что вы собираетесь теперь делать? – спрашивает он, возвращаясь к позитивному настрою, который всегда был правилом его поведения.
– Ждать! Я надеюсь, что этим бойким ребятам понадобятся летучие мыши, чтобы продолжить свои нападения. Может быть, они попытаются получить обратно своих мышей, которые, как они считают, спокойно лежат в камере хранения Сен-Лазара.
– Очень хорошо, – подает голос Старик. – И если вам удастся схватить еще одного члена банды, разденьте его догола, чтобы он не смог покончить с собой.
Конечно! Старик и я, мы только что совершили ошибку, но, несмотря на это, мы оказались правы!
На самом деле летучих мышей, в противоположность тому, что мы думали, привлекает не свет, и они умеют избегать препятствий, потому что движутся с маленькими персональными радарами.
Жерве, один из ученых нашей лаборатории, рассказал нам об этом позже. Только здесь речь идет о зверушках, которым впрыснули одну гадость, пальфиум или пироламидол, обнаружить которую позволил анализ, а это вещество обладает способностью уничтожать чувственные рефлексы, а в определенных случаях изменять их.
С этой дрянью в юшке летучие мыши отлично выполняют то, о чем я говорил, и вам больше ничего не остается, как согласиться со мной, что почтенные мышеводы – ребята не без фантазии.
Глава XV,
Что называется, попасть в ловушку
Когда я заваливаю, едок чеснока бранится с каким-то шотландцем, который просит снизить тариф.
– Мой приятель здесь? – заявляю я рекламационно.
– Нет, – рычит человек с дезинсекционным дыханием, – он убрался.
– Как так?
– Не успели вы отвалить, как за ящиком пришел какой-то тип. Сказал, что он потерял свою квитанцию, и хотел сунуть мне тысячу монет. Так как вы мне еще не вернули эту вещь, я притворился неподкупным и предложил ему подать в дирекцию ходатайство. Он ушел со скандалом, а ваш кавалер последовал за ним...
В моей душе на лазурном фоне зажглась надежда. Наконец сделан первый ход. Если Преподобный продержится, мы восстановим разорванную нить.
– Как он выглядел, этот некто?
Но служащий был занят скандалом со своим шотландцем. Он говорит, что видел его жалобы в гробу в шотландской юбке, и что если он не согласен с тарифами НОЖДФ, то может отправляться ближайшим скорым.
На этом инцидент исчерпан.
– Так о чем вы? – спрашивает чеснокмен. Я повторяю ему свой вопрос. Он поднимает козырек каскетки, чтобы слегка проветрить мозги, вытягивает сигарету из-за уха и, задумчиво разминая ее, заявляет:
– Человек средних лет, рослый, сдержанный. С манерами пижона. Он был в очках. Хорошо прикинут. Ну что я могу вам еще сказать?
Я думаю, что можно рассказать еще массу интересного, но не хочу настаивать. Преподобный Пино на тропе войны, мне остается только ждать его телефонного звонка. Я вручаю совестливому служаке тысячный билет, от которого он недавно отказался, и возвращаюсь в Большой Дом, моля святую Ромашку, покровительницу печеночников, чтобы сегодня у Пи-ноша не случилось приступа печеночной колики.
Берю сделал все необходимое, чтобы поднять свой моральный дух. И если бы в этом мире существовала высшая справедливость, наверняка у него были бы неприятности с пищеварением. В любом случае, судя по скорости, с которой он отплывает, он уверился, что будет жить среди летучих мышей до конца своих дней.
Развалившись в кресле, биток надвинут на лоб, как крыша альпийского домика, сардельки сцеплены на брюхе, он медленно плывет.
– Тебе лучше? – спрашиваю я. Он трясет головой. Его вялые губы пытаются что-то выговорить, но это им не удается.
– Ты загружен, как товарный состав, – вздыхаю я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14