Нам и так хорошо. Мы же все такие уверенные в себе. Ты обратил внимание, какие мы все уверенные в себе? Человеку положено сомневаться, разумному во всяком случае, мыслящему. Это функция разума — сомневаться. Во всем, в себе в том числе. Но мы — нет, мы не сомневаемся. Причем те, кто вовсе не дебилы, — те тоже не сомневаются. А значит, не думают…)
Пытаюсь пересказать Тюре Санькины телеги — чувствую, сам с катушек съезжаю. Огромное искушение взять того же, что Стас, — да сразу сто пятьдесят, но как представлю эту картину: два бухих параноика пытаются понять третьего, покойного…
И все время маячат в сознании эти звонки. Два сброшенных — и разговор, который Сашка вела на кухне за закрытой дверью. С кем-то, кого она коротко называла, односложно… (-…Такой номер -… — вам знаком?…) И еще вспоминаются вопросы про вискарь и про “траву”. Что, был у Саньки кто-то после меня?…
В итоге Тюрину я ни про звонки, ни про предполагаемого визитера ничего не сказал. Черт его знает, как бы он в своем состоянии это воспринял.
В половине восьмого я вылез из мотора в Андрюхиных Плявниеках, “Плевках”, двинул знакомым маршрутом во дворы — и вдруг, посреди фаршированного людьми спального района, обнаружил себя в пустом театре, по ту сторону двери с очагом в каморке папы Карло.
Безлюдье и застылость. Не вполне настоящесть окружающего. Пластмассовый треск льда под ногами. На зеленовато-синем небе месяц — как негатив половинчатой вдавленности в линолеуме от круглой алюминиевой ножки стула. Мертвенное синюшно-оранжевое свечение фонарей под жестяными козырьками подъездов липко лоснится на многократно подтаявших и смерзшихся брустверах соскобленного с тротуаров снега, в гуще голых крон уподобляет сплетение серых веток напольному вороху линялой собачьей шерсти. Вялый мороз смутно припахивает недалеким всеобщим распадом.
На углах — трехгранные металлические рекламные тумбы с одной и той же красно-черной картинкой (на всех гранях всех тумб). Что-то знакомое. Приглядываюсь: энерджайзер “FireWall”.
— Cоорудить вам чего-нибудь?
— Жрать хочешь? — Андрюха.
— Да не, Ин, — отмахиваюсь, — спасибо. Ну, кофе максимум.
— Сооруди тогда нам на испанский манер… Прикинь, подсел в Испании на кофе с молоком. Ты ж знаешь, я раньше вообще не пил… А у них, гадов, он везде дико вкусный, в любой паршивой забегаловке…
Они просто молоко в него льют не холодное, а подогретое. Совсем другой вкус выходит.
В Испанию Андрюха съездил с моей подачи. Года три я ему с упорством и красноречием рекламного агента расписывал, как там у них в Средиземноморье офигительно. Но даже и этот двухнедельный вояж, Мадрид-Толедо-Барселона, по-моему, Инна из него буквально выжала. Не потому что Андрюха жадный, а потому что ленивый. И нелюбопытный.
К вопросу о человеке как “черном ящике”: на входe вроде абсолютно одно и то же — и гены, и воспитание, — а на выходе результат едва ли не полярный. Андрей Каманин — высокооплачиваемый юрист в крупнейшем частном банке страны, натурализовавшийся гражданин Латвийской республики, консерватор по натуре и убеждениям. Денис Каманин — апатрид, лицо без гражданства, без постоянного места работы, левацкого образа мыслей и даже с некоторой репутацией скандального разоблачителя. Андрюха — кандидат в мастера спорта по плаванию (полочка в спальне до сих пор кубками заставлена). Меня родители так и не сумели принудить к утренней зарядке. Я к своим двадцати четырем исколесил почти всю Европу, даже на самую высшую ее точку забрался. Андрюха к своим двадцати девяти, при радикальном финансовом превосходстве, за пределы бывшего Совка выбирался только на пляж в Эмираты.
— Я вам еще сыру нарезала.
— Ага, спасибо…
Странная она девица, Инна. Знаю ее четыре года, а сказать про нее ничего не могу. Очень по-своему красивая, но такая… вещь в себе. К брательнику моему относится не без покровительственного снисхождения, держа его при этом (насколько я могу судить) на коротком поводке.
— Ну чего там у тебя за парки? — Андрюха откидывается в кресле.
Рефлекторно я тянусь к карману — но вспоминаю, что в этом доме не курят.
— Слушай, такая фигня… — верчу в руках кружку. — Ты Кобу помнишь?…
— Ну…
— Слушай, вы с ним тогда плотнее тусовались… У тебя не осталось концов каких-нибудь? Друзей каких-нибудь?…
— Ну тети Нунуки есть телефон… — смотрит вопросительно.
— Не… Лучше бы из друзей кого-то… Или, может, кто воевал с ним вместе…
— А что?
— Ты мог бы узнать… Он, когда погиб, его мертвым кто-нибудь видел?…
Андрюха перезвонил на следующий день. Ему удалось связаться с Лексо — одноклассником и довольно близким другом Кобы. Ты что, они же в засаду попали, сказал Лексо, там живые-то выбрались с трудом, какое тело вытаскивать…
— То есть не видел? — переспрашиваю.
— Ну, по крайней мере, тех, кто видел, ты сейчас точно не найдешь.
7
Биофак Латвийского университета стоит в парке Кронвалда, на задах Национального драмтеатра. В факультетском антураже в принципе тоже можно было бы разыгрывать представления — но в маловостребованном латышской драмой жанре готического триллера. Я до сих пор был здесь только однажды — причем с покойной Сашкой: к исходу первого, для меня и последнего, семестра на журфаке у нас отросли “хвосты” по какому-то выборному, мною сейчас уже позабытому, предмету психологического профиля, преподавательница которого, как и вся кафедра психологии, базировалась в здании факультета биологии. Отросли — у нас обоих, но мне-то было уже как-то наплевать, Санька же с “хвостами” решила все-таки разбираться, так что декабрьским вечером мы поплелись на биофак: она на консультацию, я в основном за компанию. Преподша задерживалась, в здании было уже пусто, и мы добрых сорок минут болтались в гулкой темноте по ветвящимся лестничным пролетам, по путаным коридорам, освещенным только заоконными фонарями, в сомнамбулическом свете которых проявлялись вдруг жутенькие настенные стенды с заспиртованными тварями.
Смешно: второй мой визит на биофак — тоже на консультацию, тоже к преподавателю и тоже — кафедры психологии. Лера, ко всему прочему, еще и преподает в ЛУ. Прочее — это частная практика психотерапевта в небедной какой-то медицинской конторе и ставка судебного эксперта-психолога при Центре оперативного управления ГУП Риги. Последняя из ее работ — самая экзотическая: юридических психологов в Латвии — по пальцам одной руки, и Лере периодически приходится допрашивать психов-криминалов вроде парня, заколовшего полицейского сувенирной шпагой, или выводить на чистую воду тринадцатилетних девочек, испугавшихся отцовского гнева за явку домой в пять утра и придумавших в качестве отмазы историю про изнасилование всемером… Но именно через эту, экспертскую ее работу мы и познакомились два года назад, когда полиция все-таки завела дело по “Новому Ковчегу”.
Из-за “Ковчега” она мне сегодня и позвонила. С тобой адвокат Маховского не связывался?… — Не связывался. А что? — А вот со мной, говорит, связывался. Довольно нехороший разговор получился. Довольно жесткий. Кажется, Маховский все-таки под дурика косить собирается. Погоди, соображаю, а там у них что, все ожило? Да, процесс, представляешь, начнется вот-вот. Через месяц первое слушание. Так что жди повестки… Давай, говорю, встретимся, что ли. Сегодня, говорит, до вечера сижу на консультации в универе. — А у тебя народу там много предполагается? — Да нет, вряд ли. — Ну так, может, давай я к тебе подъеду? — Давай.
По пути купил фляжку трехзвездочного “Арарата”. Лера по позднему времени сидела одна. Расплещем? Расплескали (для законченности мизансцены надо бы по медицинским мензуркам тонкого стекла, но у нее в шкафу рюмочки-наперстки).
— Чего такая мрачная?
— Да ну, неделька, блин… Я тебе не говорила, стекло в машине разбили?
— Нет… Какое? — Снимаю с подставки электрочайник с лимонным чаем.
— Заднее левое.
— Когда?
— Спасибо… Позавчера. Тут вот как раз, у факультета, на стоянке. Слышу, сигнализация, выхожу — хана стеклу.
— Вот уроды.
— Ладно, это так. Мелочи, в сущности…
— Так чего там с Маховским?
— Круминьш этот заходил, адвокат его. Намеки делал прозрачные. Мол, а давайте все-таки еще раз подумаем… В том смысле, что давайте все-таки психом его признаем.
— А ты чего?
— А пошел он в жопу.
Маховского и Яценко будут судить за доведение до самоубийства. Из всего “Нового Ковчега” только их двоих и привлекли — помурыжили немного и отпустили под подписку. Впрочем, если бы не я, то и вообще бы не было никакого дела.
“Дезертира с «Ковчега»” я снял два года назад — и это, собственно, было первое мое “расследование”. Хотя, когда я начинал делать сюжет, ничего особенно расследовать я не собирался. Просто услышал от своего приятеля ФЭДа историю жутковатого самоубийства знакомого его знакомых. Самоубийства явно спровоцированного, по поводу которого менты не стали заводить дела. Хотя родители и друзья Димы Якушева, суицидента, даже знали имена тех, кто “сдвинул ему крышу” (тех самых Маховского и Яценко). Более того, за всем маячила некая незарегистрированная секта — “Новый Ковчег”.
Я просто записал на камеру несколько интервью — с теми же родителями-друзьями. Но всплыли новые фактики, потащили за собой другие, “Ковчег” этот оказался компашкой всерьез стремной, в общем, вышел полноценный фильм, да еще с эксклюзивом, а у фильма вышел совершенно непредвиденный резонанс, а резонанс имел довольно непредсказуемые последствия — как для моей профессиональной судьбы, так и для “Ковчега”…
Дело в итоге таки завели, Маховского с Яценко таки задержали. Этим, впрочем, все и ограничилось: остальные сектанты рассосались, да и из задержанных один просто ушел в глухую несознанку, а второй (Маховский) стал косить под шизу. Освидетельствовала его как раз юридический психолог Валерия Плотникова (и признала вменяемым, а значит, подсудным — в перспективе). А меня, естественно, дернули свидетелем.
Так что нашим кофейным посиделкам почти два года. Мы с Лерой пьем кофе. В основном. Пересекаемся раз в неделю приблизительно где-нибудь в центровом кабаке — и пьем кофе. И разговоры разговариваем. Если при разговорах этих случается присутствовать кому-нибудь из ее или моих знакомых — он быстро замолкает и принимает позу почтительно непонимающего свидетеля. Как-то побывавшая таким свидетелем одна Лерина подруга призналась ей потом, что просекла не больше трети из услышанного. Любим мы, короче, слова говорить всякие.
Единомышленников находишь иногда совершенно неожиданно и в совершенно неожиданных сферах. Тем они ценнее: в силу сочетания энергетики единомыслия — с разницей в опыте и угле зрения. И то, что Лера старше меня на семь лет, и опыт у нее вполне богатый и при этом достаточно специфический, экстремальный даже местами (и всяко сильно отличный от моего), заставляет меня кофепития наши ценить и регулярность их блюсти (каков обратный интерес, понятно менее… ну да ладно).
Человек она умный, причем весьма, причем склад ума у нее совершенно не бабский: жесткий, логический и достаточно беспощадный. Абсолютно, в общем, не исповедальный. И все равно я делюсь с нею большим, чем, наверное, с кем бы то ни было. Просто чтобы поверять свои впечатления и оценки ее опытом.
Тем более что в течение этих двух примерно лет творятся со мной довольно странные вещи, оставляющие довольно неопределенные ощущения.
Четыре года назад мы — я, Ромыч Биука, Илюха и Макс — ездили на Аландские острова. С рюкзачками пешочком прошли за неделю весь архипелаг с востока на запад (благо между островами там везде паромы: от платформы на цепи до многопалубного лайнера) — до самой Маарианхамины. Это был наш самый первый бросок “в дикость”, с которого и начался для меня недолгий, но столь драйвовый “экстримный” (ну, относительно!) период: уже на следующий год мы штурмовали Высокие Татры, а потом Эльбрус. Но тогда, летом 2000-го, все мы были абсолютнейшие в этом деле чайники, жили в брезентовой палатке советского производства, доставшейся Илюхе от увлекавшихся еще в собственной молодости туризмом родителей, и осваивали одолженную у Гвидо Эпнерса горелку “Кемпин-газ”; факт же ночевки на голых скалах в спальниках под открытым небом (по причине невозможности вбить колышки палатки в почти безальтернативный на Аландах гранит) вызывал в нас длительный приступ гордости собственной неприхотливостью.
На одном из островов, забашляв соответствующие марки, мы растянули-таки своего брезентового монстрика на специально под это дело отведенной лужайке. Попозже, где-то уже в белой финской ночи, на той же лужайке приземлилась четверка приехавших на велосипедах девиц. Ситуация взывала — и не успели велосипедистки поставить свою палатку, как Ромыч с Максом, спешно мобилизовав подыстратившуюся на скальных ночевках импозантность, отправились к ним. Приглашать на наш костерок.
Уходили они бодрым гусарским аллюром, вернулись же пять минут спустя подламывающейся походкой унюхавшихся эфира, и первыми словами Ромки по возвращении было, адресованное к хрестоматийной максиме “Не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки”, безнадежное “Пацаны, я столько не выпью!”. Девицы оказались финками, причем (что не было, к несчастью, вовремя распознано в белой, но все же ночи) полномочными представительницами чухонского типажа, страшнее которого я не видывал даже в Баварии. Тем не менее дело было сделано, и двоих из них, соблазнившихся компанией небритых латвийцев, нам пол той самой ночи пришлось развлекать светской беседой. И уж не знаю, как бы мы выдержали, если бы не Биука, впавший — не без посредства привезенного с собой (о ненормальных скандинавских ценах на алкоголь мы, слава богу, знали заранее) и срочно по такому поводу извлеченного “Истока” — в свое фирменное состояние вальяжного благодушия, удобно поместившийся на пенке, раскуривший трубку и принявшийся на превосходном своем аглицком выпендриваться в режиме магнитофона.
“Каждый из нас успешен в своем бизнесе, — прихлебывая из горла, отдувался ароматным дымом дородный осанистый Ромыч. — Я — перспективный менеджер Латвиан шиппинг компани… Максим — популярный клубный промоутер… (Помним о визуальном фоне телеги: «Исток» из горла по кругу, советская брезентовая палатка, на мне — какая-то обтерханная ветровочка.) Илья… Илайджа — программер в крупнейшей телефонной компании… Денис — восходящая звезда латвийской кинодокументалистики. So the fact is that we — all of us — are successful young professionals”.
Так я угодил в япписы.
Несколько лет подряд я рассказывал всем эту историю исключительно в юмористическом ключе. До минувшей весны, послеберлинской. До этого знаменательного звонка.
Позвонила мне напористая девица со звенящим безграничным биологическим жизнеприятием голосом — нашла по мобиле и обрадовала известием о намерении своего журнала не то взять у меня интервью, не то сделать портрет. Журнал был — ничего себе. Местный. Глянцевый. Назывался: “Счастливые люди”. Я его — при максимальном отвращении и предельном невнимании к глянцевой журналистике, да еще провинциальной — даже знал. Запомнил. Джеф показал как-то обложку одного номера — приколоться. Прифигеть. На обложке надпись эта: “Счастливые люди” осеняла упитанного гастрольного бизнесмена Икусова, картинно привалившегося к лееру яхты со спиннингом в руке и штампом “жизнь удалась” на расслабленно осклабленной лоснящейся харе. Ниже значилось кеглем пожиже: “Деньги — ваши друзья и партнеры”.
И вот, выходит, я сподобился. Я.
“Ну, о вас все говорят, — не без жеманности ответствовала девица на прибалделый мой вопрос: чем, значится, обязан? — Вы такой успешный… Вы же какой-то фильм сняли, который на каком-то фестивале был, да? Расскажете, как вы в вашем возрасте уже сумели сделать себе имя, — с нарастающим поощрительным энтузиазмом: — Фотограф наш вас снимет…”
Я не очень знаю, что такое социальный статус. Мне он по понятным причинам всегда представлялся прямым производным от финансового — а по части “сладкого лавандоса” (как выражался Дусер из группы “Текиладжаззз”), нашего друга и партнера, жизнь моя покуда не была отмечена радикальными взлетами. Более того, специфика модус вивенди вольного художника помноженная на специфику моих жанровых предпочтений, далековатых от попсового демократизма, никогда не позволяет быть твердо уверенным, что через месяц ты не окажешься на бобах, причем не в смысле “бобонах”. “Я остался на бобах, денег нету на бабах”, — как гласила стародавняя бошетунмайская частушка… К тому же вообще приятно считать себя нонконформистом. То есть — мне всегда было приятно.
Только впервые про все это всерьез задумавшись, я обнаружил, как на самом деле глубоко коренится ряд никогда толком не формулируемых, но до странности стойких моих установок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Пытаюсь пересказать Тюре Санькины телеги — чувствую, сам с катушек съезжаю. Огромное искушение взять того же, что Стас, — да сразу сто пятьдесят, но как представлю эту картину: два бухих параноика пытаются понять третьего, покойного…
И все время маячат в сознании эти звонки. Два сброшенных — и разговор, который Сашка вела на кухне за закрытой дверью. С кем-то, кого она коротко называла, односложно… (-…Такой номер -… — вам знаком?…) И еще вспоминаются вопросы про вискарь и про “траву”. Что, был у Саньки кто-то после меня?…
В итоге Тюрину я ни про звонки, ни про предполагаемого визитера ничего не сказал. Черт его знает, как бы он в своем состоянии это воспринял.
В половине восьмого я вылез из мотора в Андрюхиных Плявниеках, “Плевках”, двинул знакомым маршрутом во дворы — и вдруг, посреди фаршированного людьми спального района, обнаружил себя в пустом театре, по ту сторону двери с очагом в каморке папы Карло.
Безлюдье и застылость. Не вполне настоящесть окружающего. Пластмассовый треск льда под ногами. На зеленовато-синем небе месяц — как негатив половинчатой вдавленности в линолеуме от круглой алюминиевой ножки стула. Мертвенное синюшно-оранжевое свечение фонарей под жестяными козырьками подъездов липко лоснится на многократно подтаявших и смерзшихся брустверах соскобленного с тротуаров снега, в гуще голых крон уподобляет сплетение серых веток напольному вороху линялой собачьей шерсти. Вялый мороз смутно припахивает недалеким всеобщим распадом.
На углах — трехгранные металлические рекламные тумбы с одной и той же красно-черной картинкой (на всех гранях всех тумб). Что-то знакомое. Приглядываюсь: энерджайзер “FireWall”.
— Cоорудить вам чего-нибудь?
— Жрать хочешь? — Андрюха.
— Да не, Ин, — отмахиваюсь, — спасибо. Ну, кофе максимум.
— Сооруди тогда нам на испанский манер… Прикинь, подсел в Испании на кофе с молоком. Ты ж знаешь, я раньше вообще не пил… А у них, гадов, он везде дико вкусный, в любой паршивой забегаловке…
Они просто молоко в него льют не холодное, а подогретое. Совсем другой вкус выходит.
В Испанию Андрюха съездил с моей подачи. Года три я ему с упорством и красноречием рекламного агента расписывал, как там у них в Средиземноморье офигительно. Но даже и этот двухнедельный вояж, Мадрид-Толедо-Барселона, по-моему, Инна из него буквально выжала. Не потому что Андрюха жадный, а потому что ленивый. И нелюбопытный.
К вопросу о человеке как “черном ящике”: на входe вроде абсолютно одно и то же — и гены, и воспитание, — а на выходе результат едва ли не полярный. Андрей Каманин — высокооплачиваемый юрист в крупнейшем частном банке страны, натурализовавшийся гражданин Латвийской республики, консерватор по натуре и убеждениям. Денис Каманин — апатрид, лицо без гражданства, без постоянного места работы, левацкого образа мыслей и даже с некоторой репутацией скандального разоблачителя. Андрюха — кандидат в мастера спорта по плаванию (полочка в спальне до сих пор кубками заставлена). Меня родители так и не сумели принудить к утренней зарядке. Я к своим двадцати четырем исколесил почти всю Европу, даже на самую высшую ее точку забрался. Андрюха к своим двадцати девяти, при радикальном финансовом превосходстве, за пределы бывшего Совка выбирался только на пляж в Эмираты.
— Я вам еще сыру нарезала.
— Ага, спасибо…
Странная она девица, Инна. Знаю ее четыре года, а сказать про нее ничего не могу. Очень по-своему красивая, но такая… вещь в себе. К брательнику моему относится не без покровительственного снисхождения, держа его при этом (насколько я могу судить) на коротком поводке.
— Ну чего там у тебя за парки? — Андрюха откидывается в кресле.
Рефлекторно я тянусь к карману — но вспоминаю, что в этом доме не курят.
— Слушай, такая фигня… — верчу в руках кружку. — Ты Кобу помнишь?…
— Ну…
— Слушай, вы с ним тогда плотнее тусовались… У тебя не осталось концов каких-нибудь? Друзей каких-нибудь?…
— Ну тети Нунуки есть телефон… — смотрит вопросительно.
— Не… Лучше бы из друзей кого-то… Или, может, кто воевал с ним вместе…
— А что?
— Ты мог бы узнать… Он, когда погиб, его мертвым кто-нибудь видел?…
Андрюха перезвонил на следующий день. Ему удалось связаться с Лексо — одноклассником и довольно близким другом Кобы. Ты что, они же в засаду попали, сказал Лексо, там живые-то выбрались с трудом, какое тело вытаскивать…
— То есть не видел? — переспрашиваю.
— Ну, по крайней мере, тех, кто видел, ты сейчас точно не найдешь.
7
Биофак Латвийского университета стоит в парке Кронвалда, на задах Национального драмтеатра. В факультетском антураже в принципе тоже можно было бы разыгрывать представления — но в маловостребованном латышской драмой жанре готического триллера. Я до сих пор был здесь только однажды — причем с покойной Сашкой: к исходу первого, для меня и последнего, семестра на журфаке у нас отросли “хвосты” по какому-то выборному, мною сейчас уже позабытому, предмету психологического профиля, преподавательница которого, как и вся кафедра психологии, базировалась в здании факультета биологии. Отросли — у нас обоих, но мне-то было уже как-то наплевать, Санька же с “хвостами” решила все-таки разбираться, так что декабрьским вечером мы поплелись на биофак: она на консультацию, я в основном за компанию. Преподша задерживалась, в здании было уже пусто, и мы добрых сорок минут болтались в гулкой темноте по ветвящимся лестничным пролетам, по путаным коридорам, освещенным только заоконными фонарями, в сомнамбулическом свете которых проявлялись вдруг жутенькие настенные стенды с заспиртованными тварями.
Смешно: второй мой визит на биофак — тоже на консультацию, тоже к преподавателю и тоже — кафедры психологии. Лера, ко всему прочему, еще и преподает в ЛУ. Прочее — это частная практика психотерапевта в небедной какой-то медицинской конторе и ставка судебного эксперта-психолога при Центре оперативного управления ГУП Риги. Последняя из ее работ — самая экзотическая: юридических психологов в Латвии — по пальцам одной руки, и Лере периодически приходится допрашивать психов-криминалов вроде парня, заколовшего полицейского сувенирной шпагой, или выводить на чистую воду тринадцатилетних девочек, испугавшихся отцовского гнева за явку домой в пять утра и придумавших в качестве отмазы историю про изнасилование всемером… Но именно через эту, экспертскую ее работу мы и познакомились два года назад, когда полиция все-таки завела дело по “Новому Ковчегу”.
Из-за “Ковчега” она мне сегодня и позвонила. С тобой адвокат Маховского не связывался?… — Не связывался. А что? — А вот со мной, говорит, связывался. Довольно нехороший разговор получился. Довольно жесткий. Кажется, Маховский все-таки под дурика косить собирается. Погоди, соображаю, а там у них что, все ожило? Да, процесс, представляешь, начнется вот-вот. Через месяц первое слушание. Так что жди повестки… Давай, говорю, встретимся, что ли. Сегодня, говорит, до вечера сижу на консультации в универе. — А у тебя народу там много предполагается? — Да нет, вряд ли. — Ну так, может, давай я к тебе подъеду? — Давай.
По пути купил фляжку трехзвездочного “Арарата”. Лера по позднему времени сидела одна. Расплещем? Расплескали (для законченности мизансцены надо бы по медицинским мензуркам тонкого стекла, но у нее в шкафу рюмочки-наперстки).
— Чего такая мрачная?
— Да ну, неделька, блин… Я тебе не говорила, стекло в машине разбили?
— Нет… Какое? — Снимаю с подставки электрочайник с лимонным чаем.
— Заднее левое.
— Когда?
— Спасибо… Позавчера. Тут вот как раз, у факультета, на стоянке. Слышу, сигнализация, выхожу — хана стеклу.
— Вот уроды.
— Ладно, это так. Мелочи, в сущности…
— Так чего там с Маховским?
— Круминьш этот заходил, адвокат его. Намеки делал прозрачные. Мол, а давайте все-таки еще раз подумаем… В том смысле, что давайте все-таки психом его признаем.
— А ты чего?
— А пошел он в жопу.
Маховского и Яценко будут судить за доведение до самоубийства. Из всего “Нового Ковчега” только их двоих и привлекли — помурыжили немного и отпустили под подписку. Впрочем, если бы не я, то и вообще бы не было никакого дела.
“Дезертира с «Ковчега»” я снял два года назад — и это, собственно, было первое мое “расследование”. Хотя, когда я начинал делать сюжет, ничего особенно расследовать я не собирался. Просто услышал от своего приятеля ФЭДа историю жутковатого самоубийства знакомого его знакомых. Самоубийства явно спровоцированного, по поводу которого менты не стали заводить дела. Хотя родители и друзья Димы Якушева, суицидента, даже знали имена тех, кто “сдвинул ему крышу” (тех самых Маховского и Яценко). Более того, за всем маячила некая незарегистрированная секта — “Новый Ковчег”.
Я просто записал на камеру несколько интервью — с теми же родителями-друзьями. Но всплыли новые фактики, потащили за собой другие, “Ковчег” этот оказался компашкой всерьез стремной, в общем, вышел полноценный фильм, да еще с эксклюзивом, а у фильма вышел совершенно непредвиденный резонанс, а резонанс имел довольно непредсказуемые последствия — как для моей профессиональной судьбы, так и для “Ковчега”…
Дело в итоге таки завели, Маховского с Яценко таки задержали. Этим, впрочем, все и ограничилось: остальные сектанты рассосались, да и из задержанных один просто ушел в глухую несознанку, а второй (Маховский) стал косить под шизу. Освидетельствовала его как раз юридический психолог Валерия Плотникова (и признала вменяемым, а значит, подсудным — в перспективе). А меня, естественно, дернули свидетелем.
Так что нашим кофейным посиделкам почти два года. Мы с Лерой пьем кофе. В основном. Пересекаемся раз в неделю приблизительно где-нибудь в центровом кабаке — и пьем кофе. И разговоры разговариваем. Если при разговорах этих случается присутствовать кому-нибудь из ее или моих знакомых — он быстро замолкает и принимает позу почтительно непонимающего свидетеля. Как-то побывавшая таким свидетелем одна Лерина подруга призналась ей потом, что просекла не больше трети из услышанного. Любим мы, короче, слова говорить всякие.
Единомышленников находишь иногда совершенно неожиданно и в совершенно неожиданных сферах. Тем они ценнее: в силу сочетания энергетики единомыслия — с разницей в опыте и угле зрения. И то, что Лера старше меня на семь лет, и опыт у нее вполне богатый и при этом достаточно специфический, экстремальный даже местами (и всяко сильно отличный от моего), заставляет меня кофепития наши ценить и регулярность их блюсти (каков обратный интерес, понятно менее… ну да ладно).
Человек она умный, причем весьма, причем склад ума у нее совершенно не бабский: жесткий, логический и достаточно беспощадный. Абсолютно, в общем, не исповедальный. И все равно я делюсь с нею большим, чем, наверное, с кем бы то ни было. Просто чтобы поверять свои впечатления и оценки ее опытом.
Тем более что в течение этих двух примерно лет творятся со мной довольно странные вещи, оставляющие довольно неопределенные ощущения.
Четыре года назад мы — я, Ромыч Биука, Илюха и Макс — ездили на Аландские острова. С рюкзачками пешочком прошли за неделю весь архипелаг с востока на запад (благо между островами там везде паромы: от платформы на цепи до многопалубного лайнера) — до самой Маарианхамины. Это был наш самый первый бросок “в дикость”, с которого и начался для меня недолгий, но столь драйвовый “экстримный” (ну, относительно!) период: уже на следующий год мы штурмовали Высокие Татры, а потом Эльбрус. Но тогда, летом 2000-го, все мы были абсолютнейшие в этом деле чайники, жили в брезентовой палатке советского производства, доставшейся Илюхе от увлекавшихся еще в собственной молодости туризмом родителей, и осваивали одолженную у Гвидо Эпнерса горелку “Кемпин-газ”; факт же ночевки на голых скалах в спальниках под открытым небом (по причине невозможности вбить колышки палатки в почти безальтернативный на Аландах гранит) вызывал в нас длительный приступ гордости собственной неприхотливостью.
На одном из островов, забашляв соответствующие марки, мы растянули-таки своего брезентового монстрика на специально под это дело отведенной лужайке. Попозже, где-то уже в белой финской ночи, на той же лужайке приземлилась четверка приехавших на велосипедах девиц. Ситуация взывала — и не успели велосипедистки поставить свою палатку, как Ромыч с Максом, спешно мобилизовав подыстратившуюся на скальных ночевках импозантность, отправились к ним. Приглашать на наш костерок.
Уходили они бодрым гусарским аллюром, вернулись же пять минут спустя подламывающейся походкой унюхавшихся эфира, и первыми словами Ромки по возвращении было, адресованное к хрестоматийной максиме “Не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки”, безнадежное “Пацаны, я столько не выпью!”. Девицы оказались финками, причем (что не было, к несчастью, вовремя распознано в белой, но все же ночи) полномочными представительницами чухонского типажа, страшнее которого я не видывал даже в Баварии. Тем не менее дело было сделано, и двоих из них, соблазнившихся компанией небритых латвийцев, нам пол той самой ночи пришлось развлекать светской беседой. И уж не знаю, как бы мы выдержали, если бы не Биука, впавший — не без посредства привезенного с собой (о ненормальных скандинавских ценах на алкоголь мы, слава богу, знали заранее) и срочно по такому поводу извлеченного “Истока” — в свое фирменное состояние вальяжного благодушия, удобно поместившийся на пенке, раскуривший трубку и принявшийся на превосходном своем аглицком выпендриваться в режиме магнитофона.
“Каждый из нас успешен в своем бизнесе, — прихлебывая из горла, отдувался ароматным дымом дородный осанистый Ромыч. — Я — перспективный менеджер Латвиан шиппинг компани… Максим — популярный клубный промоутер… (Помним о визуальном фоне телеги: «Исток» из горла по кругу, советская брезентовая палатка, на мне — какая-то обтерханная ветровочка.) Илья… Илайджа — программер в крупнейшей телефонной компании… Денис — восходящая звезда латвийской кинодокументалистики. So the fact is that we — all of us — are successful young professionals”.
Так я угодил в япписы.
Несколько лет подряд я рассказывал всем эту историю исключительно в юмористическом ключе. До минувшей весны, послеберлинской. До этого знаменательного звонка.
Позвонила мне напористая девица со звенящим безграничным биологическим жизнеприятием голосом — нашла по мобиле и обрадовала известием о намерении своего журнала не то взять у меня интервью, не то сделать портрет. Журнал был — ничего себе. Местный. Глянцевый. Назывался: “Счастливые люди”. Я его — при максимальном отвращении и предельном невнимании к глянцевой журналистике, да еще провинциальной — даже знал. Запомнил. Джеф показал как-то обложку одного номера — приколоться. Прифигеть. На обложке надпись эта: “Счастливые люди” осеняла упитанного гастрольного бизнесмена Икусова, картинно привалившегося к лееру яхты со спиннингом в руке и штампом “жизнь удалась” на расслабленно осклабленной лоснящейся харе. Ниже значилось кеглем пожиже: “Деньги — ваши друзья и партнеры”.
И вот, выходит, я сподобился. Я.
“Ну, о вас все говорят, — не без жеманности ответствовала девица на прибалделый мой вопрос: чем, значится, обязан? — Вы такой успешный… Вы же какой-то фильм сняли, который на каком-то фестивале был, да? Расскажете, как вы в вашем возрасте уже сумели сделать себе имя, — с нарастающим поощрительным энтузиазмом: — Фотограф наш вас снимет…”
Я не очень знаю, что такое социальный статус. Мне он по понятным причинам всегда представлялся прямым производным от финансового — а по части “сладкого лавандоса” (как выражался Дусер из группы “Текиладжаззз”), нашего друга и партнера, жизнь моя покуда не была отмечена радикальными взлетами. Более того, специфика модус вивенди вольного художника помноженная на специфику моих жанровых предпочтений, далековатых от попсового демократизма, никогда не позволяет быть твердо уверенным, что через месяц ты не окажешься на бобах, причем не в смысле “бобонах”. “Я остался на бобах, денег нету на бабах”, — как гласила стародавняя бошетунмайская частушка… К тому же вообще приятно считать себя нонконформистом. То есть — мне всегда было приятно.
Только впервые про все это всерьез задумавшись, я обнаружил, как на самом деле глубоко коренится ряд никогда толком не формулируемых, но до странности стойких моих установок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42