неприятный тип, похожий на пожилого подростка. Уголовную сущность его не могла скрыть ни дорогая, но как бы с чужого плеча одежда, ни черный «Мерседес-600», за рулем которого он сидел с таким видом, словно бы только что эту тачку угнал.
На пленку он попал случайно. Из-за снобизма, вообще-то странного для советских людей, воспитанных вроде бы на идеях социального равенства, мы не включили его в круг ближайших сотрудников Мамаева. Ну кто, в самом-то деле, обращает внимания на обслугу? Калмыков не сразу его узнал. Лишь когда вся пленка была несколько раз прокручена и ни в ком из респектабельных господ, руководящих сотрудников компании «Интертраст», Калмыков нанимателя не признал, он ненадолго задумался и попросил прокрутить кадры с водителем, убрав яркость изображения почти до нуля. На пленке задвигались силуэты людей. Только после этого Калмыков уверенно сказал:
— Этот!
Просмотр видеозаписей, сделанных Боцманом, мы вели на втором этаже моего дома в Затопино. Окна я вставил давно, полы настелил, но до всего остального руки не доходили. Здесь стоял старый дощатый стол на козлах, две деревянные, оставшиеся еще от прадеда, лавки. В углу были сложены раскладушки, на которых спали ребята, когда приезжали ко мне. Сюда я и притащил видеодвойку, чтобы моя любознательная дочь Настена не лезла с расспросами, что за кино мы смотрим. Она был в том возрасте, когда ребенку кажется, что взрослые все время от него что-то скрывают, что-то очень интересное. И попробуй докажи, что ей это кино не интересно.
Это кино было интересно нам. Оно принесло еще одно неожиданное открытие. Пленку, снятую Боцманом возле центрального подъезда Народного банка на Бульварном кольце, я прокрутил Калмыкову без какой-то определенной цели, заодно с записями людей из окружения Мамаева. Но едва в кадре появился сходящий с мраморного крыльца к черному пиратскому джипу «Линкольн Навигатор» длинный и худой, как жердь, человек с лихо закрученными в стрелки усами и наглыми веселыми глазами навыкате, Калмыков сказал:
— Стоп.
Я остановил кадр.
— Кто это? — спросил он.
— Ты его знаешь?
— Он приезжал ко мне в колонию.
Я прибалдел.
— Он — приезжал — к тебе — в колонию?
— Да.
— Зачем?
Калмыков не ответил.
* * *
Общаться с ним было очень трудно. Он уже четвертый день жил у меня в Затопине, но обстоятельно мы так и не поговорили. По своей натуре он вообще был человеком молчаливым, а при любой попытке начать разговор о его прошлом уходил в себя, на его сухом сером лице появлялось выражение бесстрастности. Даже на мое упоминание о том, что я встречался с генерал-лейтенантом Лазаревым, он никак не прореагировал. Словно бы не услышал. Не захотел услышать.
Его присутствие создало в доме какую-то странную атмосферу, как бы праздничную и одновременно тревожную. Стоило ему утром выйти из бани, где он ночевал, как обе мои собаки, здоровенные московские сторожевые, мчались к нему и ложились на спины — высший знак собачьего доверия. Настена таскалась за ним по дому и двору, как хвостик, учила его компьютерным играм, даже бренчала для него на пианино, которого терпеть не могла и садилась к нему только после угрозы Ольги разбить компьютер. Только и слышно было: «Дядя Костя, дядя Костя, а где дядя Костя?»
Днем он надевал резиновые сапоги, старую телогрейку и уходил в лес, к вечеру возвращался с корзиной грибов. Грибов он не знал, брал все подряд. Ольга сортировала их, выбрасывала поганки, объясняла, какие съедобные. Он слушал с рассеянной улыбкой, на другой день в корзине снова было полно поганок. Он собирал грибы механически — так, как человек делает какую-то работу, чтобы отвлечься.
Когда в доме были только свои, он расслаблялся. Но стоило появиться кому-то чужому, тут же замыкался и старался уйти. Даже когда приезжали ребята. Их присутствие он терпел, потому что они были моими друзьями и главное для него — друзьями Дока. При первой встрече Артист, привыкший к свободному общению между своими, весело спросил его:
— Старина, чем ты так напугал тех двоих в сопках? Так, что их хватил кондратий?
— Не понимаю, о чем ты говоришь, — сухо ответил Калмыков.
— Но ты же их сделал!
— Не понимаю, — повторил он. — Я ни с кем ничего не делал. Каждый человек несет свою смерть в себе. Разговаривайте, не буду мешать, — добавил он и ушел.
— Что это с ним? — озадаченно спросил Артист. — Разве я ляпнул что-то не то?
— Он повернут к нам доброй стороной души, — тем же вечером сказала мне Ольга. — Не завидую тому, к кому он повернется злой стороной. У меня почему-то такое чувство, что там — ад.
У меня было такое же чувство.
* * *
Я уже привык к тому, что Калмыков говорит только то, что считает нужным сказать. Продолжение расспросов, даже в самой осторожной форме, делала его бесстрастность холодной, готовой перейти во враждебность. Но на этот раз я не намерен был отступаться.
— Послушай, — сказал я ему. — Я не лезу к тебе в душу. Ты не хочешь знать, что рассказал мне генерал Лазарев. Твое право, хотя он рассказал много такого, о чем ты не знаешь. Но сейчас я задаю вопросы по делу. Ты хочешь понять, что с тобой произошло?
— Да.
— Так помогай, а не строй из себя сфинкса! В конце концов тебе это нужно гораздо больше, чем нам!
— Зачем это нужно вам?
— Не знаю, — честно ответил я. — Мы не привыкли бросать своих в беде.
— Я для тебя не свой, — бесстрастно, отчужденно, почти высокомерно сказал он.
И это его высокомерие меня взбеленило.
— Ты все сказал? Тогда послушай меня. Док полгода не отходил от тебя. Он вытащил тебя с того света. Ты стал для него своим. А значит, и для нас. Но мы не навязываемся. Ты сказал: каждый человек несет в себе свою смерть. А я тебе другое скажу: каждый человек несет в себе свою жизнь. И не только свою. Когда ты гробишь себя, ты предаешь всех, кто с тобой связан. Ты предаешь свою жену. Ты предаешь своего сына. Помни об этом. А теперь можешь встать и уйти. И делать что хочешь.
Он встал. Но не ушел. Постоял у окна, глядя на оловянный блеск Чесны и желтую полегшую осоку по берегам, и вернулся к столу. Положил на старые доски столешницы большие сильные руки, посмотрел на них так, будто это были не его руки, а какой-то предмет неизвестного назначения. Сухо кивнул:
— Что ты хочешь узнать?
Вообще-то я хотел узнать, зачем к нему в колонию приезжал президент Народного банка Буров собственной персоной, но понял, что сейчас можно задать вопрос гораздо более важный. И я его задал:
— Ты намерен убить Мамаева?
— Да, — сказал он, ничуть не удивившись, откуда я это знаю.
— Почему?
— Контракт.
— С кем?
— Неважно.
— Ладно, не говори. Я и так знаю. Давай с начала. Когда к тебе приезжал этот человек? — показал я на экран, где в нелепой позе, с занесенной над ступенькой длинной журавлиной ногой, застыл президент Народного банка.
— Полгода назад. Он прилетел в лагерь на вертолете. Меня дернули из промзоны к начальнику колонии. Когда меня привели, начальник вышел. Он сказал, что прилетел из Москвы, чтобы поговорить со мной.
— О чем?
— Он сказал, что будет амнистия, и он меня вытащит.
— Он представился?
— Нет. Сказал, что тот, кто подставил меня, подставил и его. Поэтому он заинтересован, чтобы я вышел.
— Что еще он сказал?
— Он показал мне документы. В одном было написано, что преимущественное право распоряжаться квартирой Галины имеет банк «ЕвроАз».
— Это банк Мамаева, — подсказал я.
— Знаю. И в любой момент квартиру у нее могут забрать или заставить выплачивать семьдесят тысяч долларов.
— Вон оно что!
— Он сказал, что выкупил квартиру. Теперь она полностью принадлежит Галине. Показал договор. Нотариально заверенный, с печатями.
— Принадлежит? — уточнил я. — Или будет принадлежать после того, как ты убьешь Мамаева?
— Я спросил. Он сказал: принадлежит. Без всяких условий. Когда я вернулся в Москву, все проверил. Никаких прав на квартиру ни у кого нет. Только у нее. Но я и раньше знал, что все документы подлинные.
— Почему?
— Не тот человек. Он из тех, кто играет по-крупному.
— И это все, что он сказал?
— Нет. Он сказал, что хочет, чтобы Мамаев получил свое. Но не настаивает. Это должен решить я сам. Если скажу «да», дам телеграмму. Когда вернусь в Москву.
— И ты дал телеграмму. Какую?
— «Контракт будет выполнен». Через день после этого на главпочтамте меня будет ждать конверт. С документами и пластиковой картой «Виза». Расходы на жилье, транспорт, оружие. И с пейджером, на который поступит команда.
— Какая?
— «Приступайте». Если в течение двадцати четырех часов не поступит сигнала отмены, мне надлежит приступить.
— Деньги получил?
— Да.
— Оружие купил?
— Мне не нужно оружие.
Он был прав. Ему действительно не нужно оружие. Он сам был оружием. Прав он был и в оценке Бурова. Такие, как Буров, всегда играют по-крупному. Надо же: бросил все дела, сам прилетел в лагерь. Что же за ставка в этой игре?
— Ты не сказал мне, кто этот человек, — напомнил Калмыков.
— Сейчас скажу, — пообещал я. — Это президент Народного банка Игорь Сергеевич Буров.
А вот тут прибалдел и он.
— Ну? Теперь ты понял, что происходит? — спросил я.
— Что?
— Тебя поимели. Сначала тебя поимел Мамаев. Теперь хочет поиметь Буров. Не знаю зачем. Знаю только одно: тебя используют.
— Меня имели всю жизнь. И ничего не давали взамен. Этот человек сделал то, чего не мог сделать я. Чего не сделал никто. Он дал квартиру моим. Я сделаю то, что он хочет.
— Убьешь Мамаева?
— Да.
Он произнес это «да» так, что я понял: убьет. Он решил. И бесполезны любые мои слова. Я спросил:
— Если Док скажет, что не нужно этого делать, ты откажешься?
— Нет.
— Если тебе это скажет жена?
Он промолчал.
— Сын?
— Не нужно, парень. Не нужно меня доставать, — сухо проговорил он. — Меня для них нет. Я для них пропал без вести в восемьдесят четвертом году.
— Ты не пропал для них без вести в восемьдесят четвертом году, — возразил я. — И даже не погиб в восемьдесят восьмом. Это для генерала Лазарева в восемьдесят восьмом тебя расстреляли, а труп сожгли в негашеной извести. А для Галины и Игната ты есть. В этом и заключается твоя проблема.
— Не доставай меня, — враждебно, почти с угрозой повторил он.
— Ладно, не буду. Только один вопрос. А если сам Буров отменит заказ?
— Тогда да.
В лестничном проеме появилась Настена, торжествующе закричала:
— Вот вы где! Сами смотрят кино, а мне нельзя! Это нечестно! — Она подала мне трубку мобильника. — Тебе звонит Артист. Можешь болтать сколько хочешь, а дядю Костю я забираю. Не все тебе его одному!
— Выезжаю, — сообщил Артист. — Жди.
— Есть новости?
— Есть.
— Узнал номер почты?
— Не только.
— Нет слов! — восхитился я. — Когда это ты успел?
— Несовременный ты человек, Пастух. Это в девятнадцатом веке близости с женщиной добивались годами. Ты можешь себе это представить? Годами! А мы уже практически в двадцать первом веке. Сегодня достаточно одного дня, чтобы влюбиться, жениться, поссориться, помириться, изменить друг другу, простить измену, снова поссориться, снова помириться и наконец окончательно разойтись. И даже останется еще немного времени, чтобы погрустить о прошедшей любви. Чао!
* * *
Информация, которую добыл усталый наемник, не убавила накопившихся у нас вопросов, а прибавила к ним еще один. И очень серьезный. Артист не только узнал номер почтового отделения, откуда были посланы бабки за квартиру Галины Сомовой. Он успел смотаться в Перово, где была эта почта, и попытался выяснить, кто их послал. Этого он не узнал, потому что девушка, которая работала тогда на почте, с год назад уволилась. Но он узнал нечто такое, из-за чего и примчался ко мне в Затопино.
* * *
Перевод был отправлен 27 июля 1998 года.
Он был отправлен, когда Калмыков уже около двух месяцев сидел в Лефортово!
* * *
— Ты что-то напутал, — сказал я. — Этого не может быть.
— Все абсолютно точно, — заверил Артист. — Все данные списаны с документов.
Я спустился в гостиную, где Настена терзала слух Калмыкова «Нотной тетрадью» Анны Магдалины Бах. Вернее, тем, что от нее осталось в ее вдохновенном исполнении.
— Ты помнишь, когда были оформлены документы на квартиру Галины? — спросил я, вежливо попросив Настену отдохнуть. — Прокурор говорил об этом на суде.
— Помню.
— Когда?
— Десятого мая.
— Точно?
— Да. А что?
— Ничего. Небольшие уточнения.
— Могу я продолжить? — тоном светской дамы спросила Настена.
— Да, конечно, — заверил я, поспешно ретируясь из гостиной.
О несчастная Анна Магдалина Бах!
— Ну? — спросил Артист.
— Десятого мая.
— Это что же получается? Десятого мая фирма оформила документы на квартиру, а только в июле за нее перевели бабки?
— Важно другое. Эти семьдесят тысяч долларов были главным козырем обвинения. Если бы на суде выяснилось, что деньги были переведены двадцать седьмого июля, никакой прокурор не смог бы связать покупку квартиры с подготовкой к убийству.
— И что же это значит? — спросил Артист.
— По-моему, есть только один человек, который может это объяснить. Если, конечно, захочет.
— Кто?
— Буров.
— Думаешь, захочет?
— Как спросить.
* * *
II
* * *
Двадцать тысяч долларов, которые Мамаев обещал перевести реабилитационному центру Дока еще три дня назад, на счет центра так и не поступили. Это давало мне право использовать добытую для Мамаева информацию по своему усмотрению. Так что мне было с чем идти к Бурову.
Я позвонил ему в офис сразу после разговора с Артистом и попросил референта сообщить господину Бурову, что господин Пастухов из агентства «МХ плюс» просит принять его по срочному делу. Он записал мой телефон и обещал перезвонить. Я с большим интересом ждал звонка. Как бы ни отреагировал на мою просьбу Буров, это сказало бы о многом. Он мог вообще меня не принять. Он мог назначить встречу недельки эдак через две, так как рабочее время президента Народного банка расписано по минутам.
Референт перезвонил через час и сообщил, что господин Буров примет господина Пастухова в своем офисе на Бульварном кольце завтра в 8.30 утра.
* * *
В 8.15 я подъехал к зданию Народного банка. Это было одно из монструальных сооружений, поднявшихся над крышами старой Москвы в последние годы. По своей амбициозности оно вполне могло соперничать со зданиями «Газпрома» или «Лукойла». Их точно бы выперло из-под земной коры чудовищным давлением магмы, бешеной энергией огромных денег. Как вычурные сталинские высотки в пятидесятые годы, как безликие кварталы хрущевок в шестидесятые, как стекляшки Нового Арбата в брежневские семидесятые, так и сейчас эти монстры утверждали приход новых времен — молодых, беспощадных, веселых, наглых.
И вдруг что-то толкнуло меня в сердце. Здесь, на площадке перед Народным банком, фраза Калмыкова «Он из тех, кто играет по-крупному» наполнилась новым смыслом.
* * *
В 8.20 я вошел в банк: из утренней, набирающей суматошные обороты Москвы перенесся в гулкость огромного пустого холла, в царство мрамора и тонированного стекла, в стерильность кондиционированного воздуха, которым дышат лишь посвященные, причастные. На вахте меня уже ждал референт Бурова, безликий молодой клерк в черном костюме и черном галстуке, причастный. Охранник в черной униформе, вооруженный австрийским компактным пистолетом-пулеметом «Штейер», учтиво попросил меня выложить из карманов металлические предметы и пройти через арку металлодетектора. Второй так же учтиво попросил открыть кейс. В кейсе не было ничего, кроме старой папки с оттиснутыми на обложке регистрационными номерами, грифом «Совершенно секретно» и штампом «Хранить вечно». Эту папку дал мне генерал-лейтенант Лазарев после очень трудного для него разговора.
— Следуйте за мной, — предложил референт.
Скоростной лифт вознес нас неизвестно на какой этаж. На выходе из лифта дежурили еще два охранника, тоже со «Штейерами». Референт повел меня к приемной, находившейся в торце коридора за высокой двустворчатой дубовой дверью с начищенными до блеска медными дворцовыми ручками. Но до эти царских врат не довел, а открыл пластиковой карточкой неприметную боковую дверь:
— Прошу.
Это было что-то вроде гостиной или курительной: с низким черным столом на белом ковре, с черными кожаными креслами и диванами вдоль стен. На белых стенах висели старинные гравюры, все больше морские сражения.
— Господин Буров очень занят, будьте кратки, — предупредил меня референт таким тоном, каким разговаривают с докучливыми просителями. — У вас двенадцать минут.
— Это у него двенадцать минут, — нахально ответствовал я. — А у меня времени хоть жопой ешь.
Он боком, как курица, посмотрел на меня и скрылся за дверью, которая вела, вероятно, в кабинет президента. Я ожидал, что он доложит обо мне и пригласит войти, но вместо этого из-за двери донесся высокий, как бы захлебывающийся хохоток, дверь распахнулась и появился сам господин Буров, весело топорща длинные, закрученные в стрелки усы и с высоты своего роста глядя на меня наглыми смеющимися глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
На пленку он попал случайно. Из-за снобизма, вообще-то странного для советских людей, воспитанных вроде бы на идеях социального равенства, мы не включили его в круг ближайших сотрудников Мамаева. Ну кто, в самом-то деле, обращает внимания на обслугу? Калмыков не сразу его узнал. Лишь когда вся пленка была несколько раз прокручена и ни в ком из респектабельных господ, руководящих сотрудников компании «Интертраст», Калмыков нанимателя не признал, он ненадолго задумался и попросил прокрутить кадры с водителем, убрав яркость изображения почти до нуля. На пленке задвигались силуэты людей. Только после этого Калмыков уверенно сказал:
— Этот!
Просмотр видеозаписей, сделанных Боцманом, мы вели на втором этаже моего дома в Затопино. Окна я вставил давно, полы настелил, но до всего остального руки не доходили. Здесь стоял старый дощатый стол на козлах, две деревянные, оставшиеся еще от прадеда, лавки. В углу были сложены раскладушки, на которых спали ребята, когда приезжали ко мне. Сюда я и притащил видеодвойку, чтобы моя любознательная дочь Настена не лезла с расспросами, что за кино мы смотрим. Она был в том возрасте, когда ребенку кажется, что взрослые все время от него что-то скрывают, что-то очень интересное. И попробуй докажи, что ей это кино не интересно.
Это кино было интересно нам. Оно принесло еще одно неожиданное открытие. Пленку, снятую Боцманом возле центрального подъезда Народного банка на Бульварном кольце, я прокрутил Калмыкову без какой-то определенной цели, заодно с записями людей из окружения Мамаева. Но едва в кадре появился сходящий с мраморного крыльца к черному пиратскому джипу «Линкольн Навигатор» длинный и худой, как жердь, человек с лихо закрученными в стрелки усами и наглыми веселыми глазами навыкате, Калмыков сказал:
— Стоп.
Я остановил кадр.
— Кто это? — спросил он.
— Ты его знаешь?
— Он приезжал ко мне в колонию.
Я прибалдел.
— Он — приезжал — к тебе — в колонию?
— Да.
— Зачем?
Калмыков не ответил.
* * *
Общаться с ним было очень трудно. Он уже четвертый день жил у меня в Затопине, но обстоятельно мы так и не поговорили. По своей натуре он вообще был человеком молчаливым, а при любой попытке начать разговор о его прошлом уходил в себя, на его сухом сером лице появлялось выражение бесстрастности. Даже на мое упоминание о том, что я встречался с генерал-лейтенантом Лазаревым, он никак не прореагировал. Словно бы не услышал. Не захотел услышать.
Его присутствие создало в доме какую-то странную атмосферу, как бы праздничную и одновременно тревожную. Стоило ему утром выйти из бани, где он ночевал, как обе мои собаки, здоровенные московские сторожевые, мчались к нему и ложились на спины — высший знак собачьего доверия. Настена таскалась за ним по дому и двору, как хвостик, учила его компьютерным играм, даже бренчала для него на пианино, которого терпеть не могла и садилась к нему только после угрозы Ольги разбить компьютер. Только и слышно было: «Дядя Костя, дядя Костя, а где дядя Костя?»
Днем он надевал резиновые сапоги, старую телогрейку и уходил в лес, к вечеру возвращался с корзиной грибов. Грибов он не знал, брал все подряд. Ольга сортировала их, выбрасывала поганки, объясняла, какие съедобные. Он слушал с рассеянной улыбкой, на другой день в корзине снова было полно поганок. Он собирал грибы механически — так, как человек делает какую-то работу, чтобы отвлечься.
Когда в доме были только свои, он расслаблялся. Но стоило появиться кому-то чужому, тут же замыкался и старался уйти. Даже когда приезжали ребята. Их присутствие он терпел, потому что они были моими друзьями и главное для него — друзьями Дока. При первой встрече Артист, привыкший к свободному общению между своими, весело спросил его:
— Старина, чем ты так напугал тех двоих в сопках? Так, что их хватил кондратий?
— Не понимаю, о чем ты говоришь, — сухо ответил Калмыков.
— Но ты же их сделал!
— Не понимаю, — повторил он. — Я ни с кем ничего не делал. Каждый человек несет свою смерть в себе. Разговаривайте, не буду мешать, — добавил он и ушел.
— Что это с ним? — озадаченно спросил Артист. — Разве я ляпнул что-то не то?
— Он повернут к нам доброй стороной души, — тем же вечером сказала мне Ольга. — Не завидую тому, к кому он повернется злой стороной. У меня почему-то такое чувство, что там — ад.
У меня было такое же чувство.
* * *
Я уже привык к тому, что Калмыков говорит только то, что считает нужным сказать. Продолжение расспросов, даже в самой осторожной форме, делала его бесстрастность холодной, готовой перейти во враждебность. Но на этот раз я не намерен был отступаться.
— Послушай, — сказал я ему. — Я не лезу к тебе в душу. Ты не хочешь знать, что рассказал мне генерал Лазарев. Твое право, хотя он рассказал много такого, о чем ты не знаешь. Но сейчас я задаю вопросы по делу. Ты хочешь понять, что с тобой произошло?
— Да.
— Так помогай, а не строй из себя сфинкса! В конце концов тебе это нужно гораздо больше, чем нам!
— Зачем это нужно вам?
— Не знаю, — честно ответил я. — Мы не привыкли бросать своих в беде.
— Я для тебя не свой, — бесстрастно, отчужденно, почти высокомерно сказал он.
И это его высокомерие меня взбеленило.
— Ты все сказал? Тогда послушай меня. Док полгода не отходил от тебя. Он вытащил тебя с того света. Ты стал для него своим. А значит, и для нас. Но мы не навязываемся. Ты сказал: каждый человек несет в себе свою смерть. А я тебе другое скажу: каждый человек несет в себе свою жизнь. И не только свою. Когда ты гробишь себя, ты предаешь всех, кто с тобой связан. Ты предаешь свою жену. Ты предаешь своего сына. Помни об этом. А теперь можешь встать и уйти. И делать что хочешь.
Он встал. Но не ушел. Постоял у окна, глядя на оловянный блеск Чесны и желтую полегшую осоку по берегам, и вернулся к столу. Положил на старые доски столешницы большие сильные руки, посмотрел на них так, будто это были не его руки, а какой-то предмет неизвестного назначения. Сухо кивнул:
— Что ты хочешь узнать?
Вообще-то я хотел узнать, зачем к нему в колонию приезжал президент Народного банка Буров собственной персоной, но понял, что сейчас можно задать вопрос гораздо более важный. И я его задал:
— Ты намерен убить Мамаева?
— Да, — сказал он, ничуть не удивившись, откуда я это знаю.
— Почему?
— Контракт.
— С кем?
— Неважно.
— Ладно, не говори. Я и так знаю. Давай с начала. Когда к тебе приезжал этот человек? — показал я на экран, где в нелепой позе, с занесенной над ступенькой длинной журавлиной ногой, застыл президент Народного банка.
— Полгода назад. Он прилетел в лагерь на вертолете. Меня дернули из промзоны к начальнику колонии. Когда меня привели, начальник вышел. Он сказал, что прилетел из Москвы, чтобы поговорить со мной.
— О чем?
— Он сказал, что будет амнистия, и он меня вытащит.
— Он представился?
— Нет. Сказал, что тот, кто подставил меня, подставил и его. Поэтому он заинтересован, чтобы я вышел.
— Что еще он сказал?
— Он показал мне документы. В одном было написано, что преимущественное право распоряжаться квартирой Галины имеет банк «ЕвроАз».
— Это банк Мамаева, — подсказал я.
— Знаю. И в любой момент квартиру у нее могут забрать или заставить выплачивать семьдесят тысяч долларов.
— Вон оно что!
— Он сказал, что выкупил квартиру. Теперь она полностью принадлежит Галине. Показал договор. Нотариально заверенный, с печатями.
— Принадлежит? — уточнил я. — Или будет принадлежать после того, как ты убьешь Мамаева?
— Я спросил. Он сказал: принадлежит. Без всяких условий. Когда я вернулся в Москву, все проверил. Никаких прав на квартиру ни у кого нет. Только у нее. Но я и раньше знал, что все документы подлинные.
— Почему?
— Не тот человек. Он из тех, кто играет по-крупному.
— И это все, что он сказал?
— Нет. Он сказал, что хочет, чтобы Мамаев получил свое. Но не настаивает. Это должен решить я сам. Если скажу «да», дам телеграмму. Когда вернусь в Москву.
— И ты дал телеграмму. Какую?
— «Контракт будет выполнен». Через день после этого на главпочтамте меня будет ждать конверт. С документами и пластиковой картой «Виза». Расходы на жилье, транспорт, оружие. И с пейджером, на который поступит команда.
— Какая?
— «Приступайте». Если в течение двадцати четырех часов не поступит сигнала отмены, мне надлежит приступить.
— Деньги получил?
— Да.
— Оружие купил?
— Мне не нужно оружие.
Он был прав. Ему действительно не нужно оружие. Он сам был оружием. Прав он был и в оценке Бурова. Такие, как Буров, всегда играют по-крупному. Надо же: бросил все дела, сам прилетел в лагерь. Что же за ставка в этой игре?
— Ты не сказал мне, кто этот человек, — напомнил Калмыков.
— Сейчас скажу, — пообещал я. — Это президент Народного банка Игорь Сергеевич Буров.
А вот тут прибалдел и он.
— Ну? Теперь ты понял, что происходит? — спросил я.
— Что?
— Тебя поимели. Сначала тебя поимел Мамаев. Теперь хочет поиметь Буров. Не знаю зачем. Знаю только одно: тебя используют.
— Меня имели всю жизнь. И ничего не давали взамен. Этот человек сделал то, чего не мог сделать я. Чего не сделал никто. Он дал квартиру моим. Я сделаю то, что он хочет.
— Убьешь Мамаева?
— Да.
Он произнес это «да» так, что я понял: убьет. Он решил. И бесполезны любые мои слова. Я спросил:
— Если Док скажет, что не нужно этого делать, ты откажешься?
— Нет.
— Если тебе это скажет жена?
Он промолчал.
— Сын?
— Не нужно, парень. Не нужно меня доставать, — сухо проговорил он. — Меня для них нет. Я для них пропал без вести в восемьдесят четвертом году.
— Ты не пропал для них без вести в восемьдесят четвертом году, — возразил я. — И даже не погиб в восемьдесят восьмом. Это для генерала Лазарева в восемьдесят восьмом тебя расстреляли, а труп сожгли в негашеной извести. А для Галины и Игната ты есть. В этом и заключается твоя проблема.
— Не доставай меня, — враждебно, почти с угрозой повторил он.
— Ладно, не буду. Только один вопрос. А если сам Буров отменит заказ?
— Тогда да.
В лестничном проеме появилась Настена, торжествующе закричала:
— Вот вы где! Сами смотрят кино, а мне нельзя! Это нечестно! — Она подала мне трубку мобильника. — Тебе звонит Артист. Можешь болтать сколько хочешь, а дядю Костю я забираю. Не все тебе его одному!
— Выезжаю, — сообщил Артист. — Жди.
— Есть новости?
— Есть.
— Узнал номер почты?
— Не только.
— Нет слов! — восхитился я. — Когда это ты успел?
— Несовременный ты человек, Пастух. Это в девятнадцатом веке близости с женщиной добивались годами. Ты можешь себе это представить? Годами! А мы уже практически в двадцать первом веке. Сегодня достаточно одного дня, чтобы влюбиться, жениться, поссориться, помириться, изменить друг другу, простить измену, снова поссориться, снова помириться и наконец окончательно разойтись. И даже останется еще немного времени, чтобы погрустить о прошедшей любви. Чао!
* * *
Информация, которую добыл усталый наемник, не убавила накопившихся у нас вопросов, а прибавила к ним еще один. И очень серьезный. Артист не только узнал номер почтового отделения, откуда были посланы бабки за квартиру Галины Сомовой. Он успел смотаться в Перово, где была эта почта, и попытался выяснить, кто их послал. Этого он не узнал, потому что девушка, которая работала тогда на почте, с год назад уволилась. Но он узнал нечто такое, из-за чего и примчался ко мне в Затопино.
* * *
Перевод был отправлен 27 июля 1998 года.
Он был отправлен, когда Калмыков уже около двух месяцев сидел в Лефортово!
* * *
— Ты что-то напутал, — сказал я. — Этого не может быть.
— Все абсолютно точно, — заверил Артист. — Все данные списаны с документов.
Я спустился в гостиную, где Настена терзала слух Калмыкова «Нотной тетрадью» Анны Магдалины Бах. Вернее, тем, что от нее осталось в ее вдохновенном исполнении.
— Ты помнишь, когда были оформлены документы на квартиру Галины? — спросил я, вежливо попросив Настену отдохнуть. — Прокурор говорил об этом на суде.
— Помню.
— Когда?
— Десятого мая.
— Точно?
— Да. А что?
— Ничего. Небольшие уточнения.
— Могу я продолжить? — тоном светской дамы спросила Настена.
— Да, конечно, — заверил я, поспешно ретируясь из гостиной.
О несчастная Анна Магдалина Бах!
— Ну? — спросил Артист.
— Десятого мая.
— Это что же получается? Десятого мая фирма оформила документы на квартиру, а только в июле за нее перевели бабки?
— Важно другое. Эти семьдесят тысяч долларов были главным козырем обвинения. Если бы на суде выяснилось, что деньги были переведены двадцать седьмого июля, никакой прокурор не смог бы связать покупку квартиры с подготовкой к убийству.
— И что же это значит? — спросил Артист.
— По-моему, есть только один человек, который может это объяснить. Если, конечно, захочет.
— Кто?
— Буров.
— Думаешь, захочет?
— Как спросить.
* * *
II
* * *
Двадцать тысяч долларов, которые Мамаев обещал перевести реабилитационному центру Дока еще три дня назад, на счет центра так и не поступили. Это давало мне право использовать добытую для Мамаева информацию по своему усмотрению. Так что мне было с чем идти к Бурову.
Я позвонил ему в офис сразу после разговора с Артистом и попросил референта сообщить господину Бурову, что господин Пастухов из агентства «МХ плюс» просит принять его по срочному делу. Он записал мой телефон и обещал перезвонить. Я с большим интересом ждал звонка. Как бы ни отреагировал на мою просьбу Буров, это сказало бы о многом. Он мог вообще меня не принять. Он мог назначить встречу недельки эдак через две, так как рабочее время президента Народного банка расписано по минутам.
Референт перезвонил через час и сообщил, что господин Буров примет господина Пастухова в своем офисе на Бульварном кольце завтра в 8.30 утра.
* * *
В 8.15 я подъехал к зданию Народного банка. Это было одно из монструальных сооружений, поднявшихся над крышами старой Москвы в последние годы. По своей амбициозности оно вполне могло соперничать со зданиями «Газпрома» или «Лукойла». Их точно бы выперло из-под земной коры чудовищным давлением магмы, бешеной энергией огромных денег. Как вычурные сталинские высотки в пятидесятые годы, как безликие кварталы хрущевок в шестидесятые, как стекляшки Нового Арбата в брежневские семидесятые, так и сейчас эти монстры утверждали приход новых времен — молодых, беспощадных, веселых, наглых.
И вдруг что-то толкнуло меня в сердце. Здесь, на площадке перед Народным банком, фраза Калмыкова «Он из тех, кто играет по-крупному» наполнилась новым смыслом.
* * *
В 8.20 я вошел в банк: из утренней, набирающей суматошные обороты Москвы перенесся в гулкость огромного пустого холла, в царство мрамора и тонированного стекла, в стерильность кондиционированного воздуха, которым дышат лишь посвященные, причастные. На вахте меня уже ждал референт Бурова, безликий молодой клерк в черном костюме и черном галстуке, причастный. Охранник в черной униформе, вооруженный австрийским компактным пистолетом-пулеметом «Штейер», учтиво попросил меня выложить из карманов металлические предметы и пройти через арку металлодетектора. Второй так же учтиво попросил открыть кейс. В кейсе не было ничего, кроме старой папки с оттиснутыми на обложке регистрационными номерами, грифом «Совершенно секретно» и штампом «Хранить вечно». Эту папку дал мне генерал-лейтенант Лазарев после очень трудного для него разговора.
— Следуйте за мной, — предложил референт.
Скоростной лифт вознес нас неизвестно на какой этаж. На выходе из лифта дежурили еще два охранника, тоже со «Штейерами». Референт повел меня к приемной, находившейся в торце коридора за высокой двустворчатой дубовой дверью с начищенными до блеска медными дворцовыми ручками. Но до эти царских врат не довел, а открыл пластиковой карточкой неприметную боковую дверь:
— Прошу.
Это было что-то вроде гостиной или курительной: с низким черным столом на белом ковре, с черными кожаными креслами и диванами вдоль стен. На белых стенах висели старинные гравюры, все больше морские сражения.
— Господин Буров очень занят, будьте кратки, — предупредил меня референт таким тоном, каким разговаривают с докучливыми просителями. — У вас двенадцать минут.
— Это у него двенадцать минут, — нахально ответствовал я. — А у меня времени хоть жопой ешь.
Он боком, как курица, посмотрел на меня и скрылся за дверью, которая вела, вероятно, в кабинет президента. Я ожидал, что он доложит обо мне и пригласит войти, но вместо этого из-за двери донесся высокий, как бы захлебывающийся хохоток, дверь распахнулась и появился сам господин Буров, весело топорща длинные, закрученные в стрелки усы и с высоты своего роста глядя на меня наглыми смеющимися глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28