Опанас присвоил деньги после налета на инкассаторскую машину. — Старик остановился и пристально посмотрел на Рыбакова: — А разве вы, Константин Евгеньевич, этого не знали? Не с той ли операции вы были знакомы с Опанасом?
Рыбаков поднял на Акинфиева изумленный взгляд.
— Не понял, Александр Григорьевич. Это что же, выходит, они разделили добычу со мной?
Кто-то нервно хохотнул, пытаясь разрядить обстановку.
— Разве я так сказал? — с невинным видом вопросил Акинфиев.
— Опанас хапнул деньги. Я был с ним знаком, — спокойно произнес старлей. — Какой отсюда, по-вашему, следует вывод?
В кабинете повисла зловещая тишина.
— Простите, — нарушил наконец паузу старик. — Я совсем не это имел в виду.
— А что?
— Кажется, вы мне рассказывали в день убийства Большакова, что провалили операцию по обезвреживанию банды? Разве это было не на Волхонке?
— После этого я задался целью засадить Большакова за решетку. Видимо, он почувствовал, что ловушка захлопнулась…
— Да, да. И Кных вас опередил, — снова замельтешил перед глазами Акинфиев. — Вернее, не Кных, а некто Грач.
— Грач?! — удивленно воскликнул опер.
— Непосредственный убийца Большакова Грач был опознан Рачинским, когда Калитин предъявил ему фотографии. Ранее этот самый Грач два года считался мертвецом. Он взорвался в автомобиле вместо своего шефа, у которого работал телохранителем. А шеф этот — протеже бывшего министра финансов, который какое-то время консультировал «Коммерсбанк». Через него проходили немалые деньги на восстановление Чечни. Теперь, когда стало известно, что Грач жив, у ФСБ появился шанс ухватить за хвост мафию — не банду, заметьте, а мафию. Сами знаете, у «спрута» или как там эту гадину зовут, голова может быть на очень большой высоте от хвоста.
— А еще можно спустить эту голову потихоньку на тормозах. С большой высоты, — вслух подумал Зубров.
Его, однако, никто не поддержал. Демидов сердито покосился на молодого следователя и покачал головой.
— Теперь понятно, — произнес Рыбаков.
— Что вам понятно, Константин Евгеньевич? — спросил Акинфиев. Он сел на стул у окна и, скрестив руки на больном животе, уставился в стену напротив.
— Почему Рачок отказался говорить со мной. — И почему же?
— Мне нужна была информация об одном депутате. Но я не мог дать никаких гарантий.
— О каком депутате? — не выдержал молчавший до сих пор Верченко.
Рыбаков усмехнулся.
— Кто из нас по экономике работает — я или вы?.. Вот и узнайте, кто консультировал «Коммерсбанк» и в чьей машине взлетел в воздух Грач. А заодно — почему так случилось, что его не опознали — хотя бы по зубным пломбам.
— Зубы у него были здоровые, — задумчиво произнес Акинфиев.
Рыбаков уже знал, что после перемирия в Грозном Перельман оказался в оппозиции, пытался наладить связь с Яндарбиевым, но тот не рискнул принять его накануне президентских выборов, и теперь Андрей Иосифович, «не пользующийся служебными машинами», заваривает со товарищами новую «горячую точку», организовав группу финансовой поддержки белорусских реформ. Обо всем этом писали газеты. Вот только почему-то «четвертая» власть забыла поведать о том, кто такие «покойник» Грач, «ресторанный вышибала» Круглов, почему «банкрот» Крапивин вот так запросто умотал за кордон и какова во всем этом деле роль бандита Кныхарева. Никто не обратил внимания и на появление очередного частного охранного предприятия на Варшавке во главе с отставным полковником ГБ — эка невидаль!
Газеты устали от сенсаций.
Читатели устали от газет. К концу крысиного года все от чего-нибудь устали. Даже крысы.
25
На маленькой кухоньке малогабаритной квартиры в Теплом Стане сидели двое: хозяин по фамилии Нелидов, рабочий электролампового завода с двадцатилетним без малого стажем, и его земляк, военкоматовский прапорщик Битюков.
— Сам знаешь, как все достается, — говорил «гегемон», дрожащей рукой наполняя стакан. — Жисть, она у нас не сахар. Это те… там… а мы — что?.. Э-ээ! Давай вот, земеля… За этот, как его… ну?..
— Новый год, что ли?
Нелидов мутными глазами смотрел на гостя, словно только что обнаружил его у себя в холодильнике.
— Не-ет! — помахал хозяин скрюченным пальцем перед носом прапорщика. — Ты не финти, не надо!.. Дело говори.
— Да какое дело-то? — заплетающимся языком спросил Битюков. Он был уже хорош, но на уговоры остаться до утра не поддавался и в четвертый раз поднимал стакан со словами: «На посошок!»
— Сказ-зал?.. Заметано! Мое слово — кр-ремень! — разорялся пролетарий.
— Ну!.. — одобрил его гость. — Давай, за детей? Сдвинули стаканы, стараясь не звенеть: в комнате за стеной спала жена Нелидова с пятилетней дочкой.
— Фу, ну и… как ее партейные пьют? — возмутился Битюков, подавив позывы на рвоту.
— Закусывай, закусывай, Боря! — протянул ему на вилке огурец хозяин. — Водочка — она солененькое любит.
Прапорщик убрал его руку, резким движением оттянул рукав.
— А который час-то, Н-нелидин?
— Не-ли-дов! — поправил создатель электрических лампочек. — Пр-рашу запомнить.
— У меня записано «Нелидин». Документ! — с почтением протянул военный.
— Ну и нехай себе! А час… х-хрен его знает, часы там… в комнате. Нюрку неохота будить. Ладно, так ты все понял?
— Понял я, понял, не бухти. Отсрочим твоего Сережку… на полгода.
— Точно. Вижу, все понял. А з-за мной не заржавеет, — пообещал хозяин, громогласно икнул и заботливо проводил гостя в коридор.
Там он подождал, прислонившись к стеночке, покуда Битюков справит нужду в туалете, помог надеть шинель.
— Баксы я тебе дал? — спросил Нелидов и торжественно поднял указательный перст.
— Дал, дал. Все, Сергуня. До следующего… года, значит! А там мы займемся отсрочкой.
— Но баксы…
Прапорщик махнул рукой, завалился на висевшую в прихожей одежду, сорвал несколько пальто с крючков, бросился поднимать, но это оказалось ему не под силу.
— Брось, ну его на х…! — замахал руками хозяин. — Брось, я сказал. Иди, а то на метро опоздаешь. Сам я… Серегу от армии…
— Все! Кончит техникум твой Серега.
— Во-от!..
Они вышли на площадку, хозяин вызвал лифт, расписанный всеми известными словами и мало кому известными названиями рок-групп. Простились тепло, по-дружески, хотя и не очень-то соображая, где они и что делают.
…Битюков вышел в распахнутой шинели. Когда его немного обдуло холодным ветром, он сообразил, что на улице нет ни души и время явно перевалило за полночь.
В кармане прапорщик нащупал что-то тяжелое, оказалось — бутылка трехзвездочного коньяку.
Вскоре повстречался одинокий прохожий.
— Эй! Из-звини… те… Котрый час? — лизнув пригоршню снега, чтобы не прилипал к небу пересохший язык, спросил Битюков.
— Рано еще, — сострил встречный, — без пятнадцати три.
— Три?.. Ч-чего… три? — спросил Битюков совершенно серьезно.
— Закусывать надо, армия!..
Минут через десять прапорщик пришел в себя окончательно и понял, что с Теплого Стана ему в эту ночь не выбраться, разве только вернуться назад к Сереге. Он обшарил карманы, но записной книжки не обнаружил, а визуально дом, куда земляк привел его «на автопилоте», не помнил.
К счастью, в кармане оказались деньги — сто долларов. Кто-то дал их ему не то за какую-то услугу, не то в долг — сейчас было не вспомнить. Это давало шанс поймать попутную машину.
Две из них прошмыгнули, не остановившись на вялый жест, зато водитель новенького «Москвича» оказался сговорчивым:
— За «сотку»… до Лунева довезешь? — икнув, поинтересовался прапорщик.
— Садись, — равнодушно бросил шофер.
— Во!.. Дело!.. — обрадовался загулявший воин и буквально упал в машину.
— Курить у тебя можно? — спросил он и, не дожидаясь разрешения, закурил.
Километра три проехали молча. Битюков наконец согрелся и почувствовал себя почти в норме. Сейчас бы еще грамм сто — и как огурчик.
— Домой, понимаешь, нужно. Семья у меня там, в Луневе. Раз в месяц с этой проклятой службой и вижу. Хоть на Новый год повидаться, — попытался он завязать дорожную беседу. — Слушай, командир, у тебя стаканчика в бардачке нет? Земляк бутылку дал…
Водитель не отвечал, сосредоточенно глядел на дорогу, прибавляя скорость. Миновали пост ГАИ.
Битюков дожидаться не стал. Он, бесцеремонно заглянув в бардачок, стакана там не обнаружил, открыл пробку зубами, звучно выдохнул и присосался к горлышку.
Стрелка доползла до отметки «120» , плавно стала забирать дальше.
— Во-о! — довольно откинулся на спинке сиденья Битюков. — Ты не боись, командир, деньги у меня есть.
— Я не боюсь, — ответил не слишком разговорчивый водитель.
— Сам-то… по пути или шабашишь?
— Когда как.
Скорости прапорщик не различал, но чувствовал себя комфортно. Теплая волна от выпитого разлилась по телу, озноб прошел, ровная гладкая дорога и зимний лес за окном навевали сон.
…Проснулся Битюков, почувствовав, что машина стоит. Он открыл глаза, попытался сориентироваться.
— Чего стоим? — удивленно спросил прапорщик, поняв, что двигатель работает. Водитель смотрел в окно и о чем-то сосредоточенно думал.
— Я всегда останавливаюсь здесь, Битюков, — ответил он. — На этом месте я в последний раз виделся со своей женой. Ты помнишь ее, мою жену, Битюков? — с этими словами водитель повернулся к пассажиру лицом.
Было темно, и на лицо шофера падали лишь блики от осветительных приборов на щитке. Но Битюкову разглядывать его было ни к чему: он уже понял, что перед ним — его убийца.
Молчание длилось целую вечность.
Битюков хотел о чем-то спросить, но не знал, о чем. Хотел выскочить, но понимал, что сделать этого, а тем более убежать, не сможет.
— Она умерла, — сказал Убийца и включил «дворники». — Вы убили ее, Битюков. Изнасиловали, а потом убили.
— Мы не убивали!.. — еле слышно выдавил из себя прапорщик.
— Четвертым был Конур из Косина. Он ушел в монастырь и там удавился. Бог не принял его покаяния. Я не приму его тем более. Пока кто-нибудь из вас будет ходить по Земле, мне на ней места не будет.
— Я?.. Я не…
— Врешь. Ты был пятым.
Водитель бросил сцепление, и машина рванула по трассе, снова стремительно набирая скорость. Прапорщик окончательно протрезвел, его сердце, казалось, готово было выпрыгнуть из груди. В горле застрял ком, перехватило дыхание. Нужно было что-то делать, на что-то решаться. Но что? Напасть ли на этого мрачного типа первым? Или попытаться вымолить у него пощаду?
— Куда ты меня везешь? — спросил Битюков, осознав, что машина удаляется от Москвы, но вовсе не в нужную ему сторону.
— К ней, — коротко ответил Убийца. — Она хочет встретиться с тобой, чтобы посмотреть тебе в глаза. Ты ведь получил приглашение умереть?
«Ну, вот и все, — подумал прапорщик и невольно обмяк всем телом. — Вот и все… Глупо попался, как глупо…»
— Я… я не думал, что это она! — воскликнул он горячечным шепотом.
— Ты не использовал свой шанс наложить на себя руки, Битюков, — продолжал Убийца. Все приговоренные вели себя одинаково, и он знал наперед, какие слова воспоследуют. — Я дал тебе этот шанс, меня не будет мучить совесть. На фотографии действительно была не она. Это американка Шарон Тейт. Они были очень похожи, и их обеих убили подонки вроде тебя. По фотокарточкам Кати меня легко могли вычислить и помешать отправить последнего из вас в могилу. Но если бы ты раскаивался, то видел бы Катю в каждой женщине.
И тут Битюков понял: надо опередить свою смерть. Хотя бы попытаться. Но понял, что в его распоряжении осталось совсем немного времени и если он не сумеет опередить свою смерть, то потом может быть поздно.
— Отвези меня в милицию, — предложил он, чтобы оттянуть время перед решительным броском. — Я во всем сознаюсь, назову всех… все, как было. Пусть меня судят!
— Дважды не судят, Битюков. А я тебе свой приговор уже вынес.
Рука прапорщика, сжимавшая горлышко бутылки, не успела взметнуться: водитель резко ударил по тормозам, опередив ее на долю секунды, словно умел читать мысли. Битюков ударился лбом в стекло, тут же получил удар ребром ладони по шее и отключился.
Он не мог знать того, как долго и тщательно готовился к встрече с ним Убийца.
Гонимый презрением ближних, он не сразу решил посвятить себя возмездию.
«Где ты был?! Почему ничего не сделал?! Почему отдал на поругание мою дочь?! Проклинаю!..» — все еще звучали в его памяти слова Катиного отца.
Он шел к друзьям и не мог не заметить, как они отводят глаза, уходят от разговора, ссылаются на дела.
«За что?!»
На этот вопрос он так и не нашел ответа.
И еще он видел рожи ментов. Сытые, довольные, равнодушные рожи. «Ищем. Работаем. Ведется следствие».
А он нашел! Нашел, потому что не мог не найти. Нашел кострище — в трех километрах от того места, на котором их разлучили с Катей. Нашел бутылки из-под водки и пробки с указанием партии и датой выпуска; нашел пузырек из-под крэка и, наконец, медный медальон на разорванной цепочке, внутри которого еще сохранилась неразмытая дождями фотография девушки, а на обороте гравировка: «Витя + Маша». Медальон был в форме сердечка. Тогда ему подумалось, что, может быть, Катя сорвала и отбросила его в кусты специально для того, чтобы он нашел их.
Все подонки были коротко стрижены… Но тюрем тут не строили! И все примерно одного возраста… Ну конечно: шел весенний призыв в армию!
«Да поймите же вы, молодой человек!.. Вашу. Жену. Уже. Не вернуть».
После этого он уже не хотел доверять возмездие государству. Да и что было этому государству до чьей-то там убитой жены в тот исторический год, когда решалась судьба демократии…
Месть противоестественна?.. антигуманна?.. не угодна Богу?.. Может быть, нужно оставить все так, как есть? Смириться?.. подставить другую щеку?.. помолиться в церкви за здоровье насильников?.. Рассуждения на эти темы он оставил тем, чьих беременных жен еще не насиловали.
Тогда он решил исчезнуть. Уехать далеко и надолго, чтобы, вернувшись, исполнить задуманное до конца и ни разу не проиграть. Убийство стало смыслом его жизни.
Старый китаец, с которым он случайно познакомился на Памире, за небольшую плату взялся обучить его искусству ближнего боя дуаньда и поражался, как ученик схватывает все на лету. Меж тем все объяснялось просто: стоило этому ученику закрыть глаза, и перед мысленным взором возникала одна и та же картина: Катя… придорожная пыль, смешанная с его кровью… слепящее, совсем не весеннее солнце… и семеро — коротко остриженных, злобных, с отсутствующими взглядами.
Уезжая из Москвы, он уже знал их фамилии и адреса, родственные связи и номера воинских частей.
«Вы служите, мы вас подождем…»
За те три года, пока его не было в столице, он многое понял, многому научился: просчитывать на пять ходов вперед, подавлять в себе эмоции. Фамилия умершей матери, которую он взял взамен своей прежней, напоминавшей о привязанностях и приятелях, о Кате и об их уютной квартирке на Лесной, окончательно подвела черту под прежней жизнью.
Авдышев выбросился из окна не сам. Этот никогда не стал бы мстить за свою жену, чье имя было выгрировано на медальоне после маленького плюсика. Нашел бы себе другую: а чего, дело житейское, был плюс — стал минус. И подонок Кочур не скрылся бы в монастыре, если бы его не унижали в мусульманском плену. Повесился он от страха, а не от угрызений совести.
Дуаньда — это ближний бой, а не стрельба из-за угла. В каждый удар нужно вкладывать все естество, всю силу, веру и злость на эту жизнь.
Битюков очнулся на месте водителя. Фары автомобиля были выключены, приборный щиток не светился. За промерзшими окнами лежал снег. В свете луны проблескивали рельсы.
Убийца сидел рядом и смотрел в окно перед собой.
Когда прапорщик окончательно вспомнил, что с ним и где он находится, грохот товарного состава уже раздавался совсем близко.
— Если ты встретишь ее там, — тихо проговорил Убийца, — передай, что я ее по-прежнему люблю. А теперь — подыхай, тварь!
Дверца за ним захлопнулась. В салон ворвался морозный ветер. Из-за сосен показался огромный, неотвратимо надвигающийся глаз тепловозной фары.
Битюков закричал, рванулся, но тщетно: рука его была пристегнута наручником к рулевой колонке.
Животный крик навсегда потонул в металлическом скрежете. Смятый «Москвич» зажало между колесами тепловоза и, несмотря на отчаянные попытки машиниста остановить тяжелый состав, протащило три километра.
Но к тому времени, когда поезд наконец затормозил, Убийца был уже далеко. Удаляясь в сторону столицы на собственной машине, которая дожидалась его на лесной просеке неподалеку от переезда, он в пятый раз обратился ко Всевышнему:
«Упокой, Господи, душу ее…»
26
Все устали в этот крысиный год.
Следователь Акинфиев тоже устал. Устал от непонятного и необоснованного недоверия начальства, устал просчитывать группировки, направления, позиции и тенденции, устал от непривычного положения вдовца, от небывалого роста преступности и сознания собственной беспомощности, от непрерывной боли в животе, от непредсказуемости завтрашнего дня, обилия версий и домыслов, дерьмового финансового положения, а больше всего — от обреченности на одиночество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Рыбаков поднял на Акинфиева изумленный взгляд.
— Не понял, Александр Григорьевич. Это что же, выходит, они разделили добычу со мной?
Кто-то нервно хохотнул, пытаясь разрядить обстановку.
— Разве я так сказал? — с невинным видом вопросил Акинфиев.
— Опанас хапнул деньги. Я был с ним знаком, — спокойно произнес старлей. — Какой отсюда, по-вашему, следует вывод?
В кабинете повисла зловещая тишина.
— Простите, — нарушил наконец паузу старик. — Я совсем не это имел в виду.
— А что?
— Кажется, вы мне рассказывали в день убийства Большакова, что провалили операцию по обезвреживанию банды? Разве это было не на Волхонке?
— После этого я задался целью засадить Большакова за решетку. Видимо, он почувствовал, что ловушка захлопнулась…
— Да, да. И Кных вас опередил, — снова замельтешил перед глазами Акинфиев. — Вернее, не Кных, а некто Грач.
— Грач?! — удивленно воскликнул опер.
— Непосредственный убийца Большакова Грач был опознан Рачинским, когда Калитин предъявил ему фотографии. Ранее этот самый Грач два года считался мертвецом. Он взорвался в автомобиле вместо своего шефа, у которого работал телохранителем. А шеф этот — протеже бывшего министра финансов, который какое-то время консультировал «Коммерсбанк». Через него проходили немалые деньги на восстановление Чечни. Теперь, когда стало известно, что Грач жив, у ФСБ появился шанс ухватить за хвост мафию — не банду, заметьте, а мафию. Сами знаете, у «спрута» или как там эту гадину зовут, голова может быть на очень большой высоте от хвоста.
— А еще можно спустить эту голову потихоньку на тормозах. С большой высоты, — вслух подумал Зубров.
Его, однако, никто не поддержал. Демидов сердито покосился на молодого следователя и покачал головой.
— Теперь понятно, — произнес Рыбаков.
— Что вам понятно, Константин Евгеньевич? — спросил Акинфиев. Он сел на стул у окна и, скрестив руки на больном животе, уставился в стену напротив.
— Почему Рачок отказался говорить со мной. — И почему же?
— Мне нужна была информация об одном депутате. Но я не мог дать никаких гарантий.
— О каком депутате? — не выдержал молчавший до сих пор Верченко.
Рыбаков усмехнулся.
— Кто из нас по экономике работает — я или вы?.. Вот и узнайте, кто консультировал «Коммерсбанк» и в чьей машине взлетел в воздух Грач. А заодно — почему так случилось, что его не опознали — хотя бы по зубным пломбам.
— Зубы у него были здоровые, — задумчиво произнес Акинфиев.
Рыбаков уже знал, что после перемирия в Грозном Перельман оказался в оппозиции, пытался наладить связь с Яндарбиевым, но тот не рискнул принять его накануне президентских выборов, и теперь Андрей Иосифович, «не пользующийся служебными машинами», заваривает со товарищами новую «горячую точку», организовав группу финансовой поддержки белорусских реформ. Обо всем этом писали газеты. Вот только почему-то «четвертая» власть забыла поведать о том, кто такие «покойник» Грач, «ресторанный вышибала» Круглов, почему «банкрот» Крапивин вот так запросто умотал за кордон и какова во всем этом деле роль бандита Кныхарева. Никто не обратил внимания и на появление очередного частного охранного предприятия на Варшавке во главе с отставным полковником ГБ — эка невидаль!
Газеты устали от сенсаций.
Читатели устали от газет. К концу крысиного года все от чего-нибудь устали. Даже крысы.
25
На маленькой кухоньке малогабаритной квартиры в Теплом Стане сидели двое: хозяин по фамилии Нелидов, рабочий электролампового завода с двадцатилетним без малого стажем, и его земляк, военкоматовский прапорщик Битюков.
— Сам знаешь, как все достается, — говорил «гегемон», дрожащей рукой наполняя стакан. — Жисть, она у нас не сахар. Это те… там… а мы — что?.. Э-ээ! Давай вот, земеля… За этот, как его… ну?..
— Новый год, что ли?
Нелидов мутными глазами смотрел на гостя, словно только что обнаружил его у себя в холодильнике.
— Не-ет! — помахал хозяин скрюченным пальцем перед носом прапорщика. — Ты не финти, не надо!.. Дело говори.
— Да какое дело-то? — заплетающимся языком спросил Битюков. Он был уже хорош, но на уговоры остаться до утра не поддавался и в четвертый раз поднимал стакан со словами: «На посошок!»
— Сказ-зал?.. Заметано! Мое слово — кр-ремень! — разорялся пролетарий.
— Ну!.. — одобрил его гость. — Давай, за детей? Сдвинули стаканы, стараясь не звенеть: в комнате за стеной спала жена Нелидова с пятилетней дочкой.
— Фу, ну и… как ее партейные пьют? — возмутился Битюков, подавив позывы на рвоту.
— Закусывай, закусывай, Боря! — протянул ему на вилке огурец хозяин. — Водочка — она солененькое любит.
Прапорщик убрал его руку, резким движением оттянул рукав.
— А который час-то, Н-нелидин?
— Не-ли-дов! — поправил создатель электрических лампочек. — Пр-рашу запомнить.
— У меня записано «Нелидин». Документ! — с почтением протянул военный.
— Ну и нехай себе! А час… х-хрен его знает, часы там… в комнате. Нюрку неохота будить. Ладно, так ты все понял?
— Понял я, понял, не бухти. Отсрочим твоего Сережку… на полгода.
— Точно. Вижу, все понял. А з-за мной не заржавеет, — пообещал хозяин, громогласно икнул и заботливо проводил гостя в коридор.
Там он подождал, прислонившись к стеночке, покуда Битюков справит нужду в туалете, помог надеть шинель.
— Баксы я тебе дал? — спросил Нелидов и торжественно поднял указательный перст.
— Дал, дал. Все, Сергуня. До следующего… года, значит! А там мы займемся отсрочкой.
— Но баксы…
Прапорщик махнул рукой, завалился на висевшую в прихожей одежду, сорвал несколько пальто с крючков, бросился поднимать, но это оказалось ему не под силу.
— Брось, ну его на х…! — замахал руками хозяин. — Брось, я сказал. Иди, а то на метро опоздаешь. Сам я… Серегу от армии…
— Все! Кончит техникум твой Серега.
— Во-от!..
Они вышли на площадку, хозяин вызвал лифт, расписанный всеми известными словами и мало кому известными названиями рок-групп. Простились тепло, по-дружески, хотя и не очень-то соображая, где они и что делают.
…Битюков вышел в распахнутой шинели. Когда его немного обдуло холодным ветром, он сообразил, что на улице нет ни души и время явно перевалило за полночь.
В кармане прапорщик нащупал что-то тяжелое, оказалось — бутылка трехзвездочного коньяку.
Вскоре повстречался одинокий прохожий.
— Эй! Из-звини… те… Котрый час? — лизнув пригоршню снега, чтобы не прилипал к небу пересохший язык, спросил Битюков.
— Рано еще, — сострил встречный, — без пятнадцати три.
— Три?.. Ч-чего… три? — спросил Битюков совершенно серьезно.
— Закусывать надо, армия!..
Минут через десять прапорщик пришел в себя окончательно и понял, что с Теплого Стана ему в эту ночь не выбраться, разве только вернуться назад к Сереге. Он обшарил карманы, но записной книжки не обнаружил, а визуально дом, куда земляк привел его «на автопилоте», не помнил.
К счастью, в кармане оказались деньги — сто долларов. Кто-то дал их ему не то за какую-то услугу, не то в долг — сейчас было не вспомнить. Это давало шанс поймать попутную машину.
Две из них прошмыгнули, не остановившись на вялый жест, зато водитель новенького «Москвича» оказался сговорчивым:
— За «сотку»… до Лунева довезешь? — икнув, поинтересовался прапорщик.
— Садись, — равнодушно бросил шофер.
— Во!.. Дело!.. — обрадовался загулявший воин и буквально упал в машину.
— Курить у тебя можно? — спросил он и, не дожидаясь разрешения, закурил.
Километра три проехали молча. Битюков наконец согрелся и почувствовал себя почти в норме. Сейчас бы еще грамм сто — и как огурчик.
— Домой, понимаешь, нужно. Семья у меня там, в Луневе. Раз в месяц с этой проклятой службой и вижу. Хоть на Новый год повидаться, — попытался он завязать дорожную беседу. — Слушай, командир, у тебя стаканчика в бардачке нет? Земляк бутылку дал…
Водитель не отвечал, сосредоточенно глядел на дорогу, прибавляя скорость. Миновали пост ГАИ.
Битюков дожидаться не стал. Он, бесцеремонно заглянув в бардачок, стакана там не обнаружил, открыл пробку зубами, звучно выдохнул и присосался к горлышку.
Стрелка доползла до отметки «120» , плавно стала забирать дальше.
— Во-о! — довольно откинулся на спинке сиденья Битюков. — Ты не боись, командир, деньги у меня есть.
— Я не боюсь, — ответил не слишком разговорчивый водитель.
— Сам-то… по пути или шабашишь?
— Когда как.
Скорости прапорщик не различал, но чувствовал себя комфортно. Теплая волна от выпитого разлилась по телу, озноб прошел, ровная гладкая дорога и зимний лес за окном навевали сон.
…Проснулся Битюков, почувствовав, что машина стоит. Он открыл глаза, попытался сориентироваться.
— Чего стоим? — удивленно спросил прапорщик, поняв, что двигатель работает. Водитель смотрел в окно и о чем-то сосредоточенно думал.
— Я всегда останавливаюсь здесь, Битюков, — ответил он. — На этом месте я в последний раз виделся со своей женой. Ты помнишь ее, мою жену, Битюков? — с этими словами водитель повернулся к пассажиру лицом.
Было темно, и на лицо шофера падали лишь блики от осветительных приборов на щитке. Но Битюкову разглядывать его было ни к чему: он уже понял, что перед ним — его убийца.
Молчание длилось целую вечность.
Битюков хотел о чем-то спросить, но не знал, о чем. Хотел выскочить, но понимал, что сделать этого, а тем более убежать, не сможет.
— Она умерла, — сказал Убийца и включил «дворники». — Вы убили ее, Битюков. Изнасиловали, а потом убили.
— Мы не убивали!.. — еле слышно выдавил из себя прапорщик.
— Четвертым был Конур из Косина. Он ушел в монастырь и там удавился. Бог не принял его покаяния. Я не приму его тем более. Пока кто-нибудь из вас будет ходить по Земле, мне на ней места не будет.
— Я?.. Я не…
— Врешь. Ты был пятым.
Водитель бросил сцепление, и машина рванула по трассе, снова стремительно набирая скорость. Прапорщик окончательно протрезвел, его сердце, казалось, готово было выпрыгнуть из груди. В горле застрял ком, перехватило дыхание. Нужно было что-то делать, на что-то решаться. Но что? Напасть ли на этого мрачного типа первым? Или попытаться вымолить у него пощаду?
— Куда ты меня везешь? — спросил Битюков, осознав, что машина удаляется от Москвы, но вовсе не в нужную ему сторону.
— К ней, — коротко ответил Убийца. — Она хочет встретиться с тобой, чтобы посмотреть тебе в глаза. Ты ведь получил приглашение умереть?
«Ну, вот и все, — подумал прапорщик и невольно обмяк всем телом. — Вот и все… Глупо попался, как глупо…»
— Я… я не думал, что это она! — воскликнул он горячечным шепотом.
— Ты не использовал свой шанс наложить на себя руки, Битюков, — продолжал Убийца. Все приговоренные вели себя одинаково, и он знал наперед, какие слова воспоследуют. — Я дал тебе этот шанс, меня не будет мучить совесть. На фотографии действительно была не она. Это американка Шарон Тейт. Они были очень похожи, и их обеих убили подонки вроде тебя. По фотокарточкам Кати меня легко могли вычислить и помешать отправить последнего из вас в могилу. Но если бы ты раскаивался, то видел бы Катю в каждой женщине.
И тут Битюков понял: надо опередить свою смерть. Хотя бы попытаться. Но понял, что в его распоряжении осталось совсем немного времени и если он не сумеет опередить свою смерть, то потом может быть поздно.
— Отвези меня в милицию, — предложил он, чтобы оттянуть время перед решительным броском. — Я во всем сознаюсь, назову всех… все, как было. Пусть меня судят!
— Дважды не судят, Битюков. А я тебе свой приговор уже вынес.
Рука прапорщика, сжимавшая горлышко бутылки, не успела взметнуться: водитель резко ударил по тормозам, опередив ее на долю секунды, словно умел читать мысли. Битюков ударился лбом в стекло, тут же получил удар ребром ладони по шее и отключился.
Он не мог знать того, как долго и тщательно готовился к встрече с ним Убийца.
Гонимый презрением ближних, он не сразу решил посвятить себя возмездию.
«Где ты был?! Почему ничего не сделал?! Почему отдал на поругание мою дочь?! Проклинаю!..» — все еще звучали в его памяти слова Катиного отца.
Он шел к друзьям и не мог не заметить, как они отводят глаза, уходят от разговора, ссылаются на дела.
«За что?!»
На этот вопрос он так и не нашел ответа.
И еще он видел рожи ментов. Сытые, довольные, равнодушные рожи. «Ищем. Работаем. Ведется следствие».
А он нашел! Нашел, потому что не мог не найти. Нашел кострище — в трех километрах от того места, на котором их разлучили с Катей. Нашел бутылки из-под водки и пробки с указанием партии и датой выпуска; нашел пузырек из-под крэка и, наконец, медный медальон на разорванной цепочке, внутри которого еще сохранилась неразмытая дождями фотография девушки, а на обороте гравировка: «Витя + Маша». Медальон был в форме сердечка. Тогда ему подумалось, что, может быть, Катя сорвала и отбросила его в кусты специально для того, чтобы он нашел их.
Все подонки были коротко стрижены… Но тюрем тут не строили! И все примерно одного возраста… Ну конечно: шел весенний призыв в армию!
«Да поймите же вы, молодой человек!.. Вашу. Жену. Уже. Не вернуть».
После этого он уже не хотел доверять возмездие государству. Да и что было этому государству до чьей-то там убитой жены в тот исторический год, когда решалась судьба демократии…
Месть противоестественна?.. антигуманна?.. не угодна Богу?.. Может быть, нужно оставить все так, как есть? Смириться?.. подставить другую щеку?.. помолиться в церкви за здоровье насильников?.. Рассуждения на эти темы он оставил тем, чьих беременных жен еще не насиловали.
Тогда он решил исчезнуть. Уехать далеко и надолго, чтобы, вернувшись, исполнить задуманное до конца и ни разу не проиграть. Убийство стало смыслом его жизни.
Старый китаец, с которым он случайно познакомился на Памире, за небольшую плату взялся обучить его искусству ближнего боя дуаньда и поражался, как ученик схватывает все на лету. Меж тем все объяснялось просто: стоило этому ученику закрыть глаза, и перед мысленным взором возникала одна и та же картина: Катя… придорожная пыль, смешанная с его кровью… слепящее, совсем не весеннее солнце… и семеро — коротко остриженных, злобных, с отсутствующими взглядами.
Уезжая из Москвы, он уже знал их фамилии и адреса, родственные связи и номера воинских частей.
«Вы служите, мы вас подождем…»
За те три года, пока его не было в столице, он многое понял, многому научился: просчитывать на пять ходов вперед, подавлять в себе эмоции. Фамилия умершей матери, которую он взял взамен своей прежней, напоминавшей о привязанностях и приятелях, о Кате и об их уютной квартирке на Лесной, окончательно подвела черту под прежней жизнью.
Авдышев выбросился из окна не сам. Этот никогда не стал бы мстить за свою жену, чье имя было выгрировано на медальоне после маленького плюсика. Нашел бы себе другую: а чего, дело житейское, был плюс — стал минус. И подонок Кочур не скрылся бы в монастыре, если бы его не унижали в мусульманском плену. Повесился он от страха, а не от угрызений совести.
Дуаньда — это ближний бой, а не стрельба из-за угла. В каждый удар нужно вкладывать все естество, всю силу, веру и злость на эту жизнь.
Битюков очнулся на месте водителя. Фары автомобиля были выключены, приборный щиток не светился. За промерзшими окнами лежал снег. В свете луны проблескивали рельсы.
Убийца сидел рядом и смотрел в окно перед собой.
Когда прапорщик окончательно вспомнил, что с ним и где он находится, грохот товарного состава уже раздавался совсем близко.
— Если ты встретишь ее там, — тихо проговорил Убийца, — передай, что я ее по-прежнему люблю. А теперь — подыхай, тварь!
Дверца за ним захлопнулась. В салон ворвался морозный ветер. Из-за сосен показался огромный, неотвратимо надвигающийся глаз тепловозной фары.
Битюков закричал, рванулся, но тщетно: рука его была пристегнута наручником к рулевой колонке.
Животный крик навсегда потонул в металлическом скрежете. Смятый «Москвич» зажало между колесами тепловоза и, несмотря на отчаянные попытки машиниста остановить тяжелый состав, протащило три километра.
Но к тому времени, когда поезд наконец затормозил, Убийца был уже далеко. Удаляясь в сторону столицы на собственной машине, которая дожидалась его на лесной просеке неподалеку от переезда, он в пятый раз обратился ко Всевышнему:
«Упокой, Господи, душу ее…»
26
Все устали в этот крысиный год.
Следователь Акинфиев тоже устал. Устал от непонятного и необоснованного недоверия начальства, устал просчитывать группировки, направления, позиции и тенденции, устал от непривычного положения вдовца, от небывалого роста преступности и сознания собственной беспомощности, от непрерывной боли в животе, от непредсказуемости завтрашнего дня, обилия версий и домыслов, дерьмового финансового положения, а больше всего — от обреченности на одиночество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27