Вскрылось много такого — подчистки, дописки, фальшивки, самые наглые подделки. (Об этом я узнал позднее.)
Когда я возвратился в камеру, то вправду лег немного отдохнуть — лежать на кровати разрешалось в любое время. Сколько угодно. Разрешалось читать книги.
Однажды открылась «кормушка», а в ней знакомое лицо. Боже мой! Это же старый завхоз. И манит меня пальцем.
— Здравствуйте! — говорю. А он спрашивает:
— Не хотите ли книгу почитать?
— Хочу. Вы что, один остались от прежних?
— Да. Вот, смотрите. — И он показал мне несколько книг.
Я взял М. Стельмаха «Большая родня» и еще что-то.
В конце января пересмотр дела КПМ в Воронеже был закончен. Об этом мне сказал следователь. Какое будет решение в Москве, никто не знал.
3 февраля открылась форточка-кормушка, и надзиратель тихо сказал:
— Приготовьтесь, пожалуйста, с вещами. Меня привели в большой воронок и поместили в отдельную стальную камеру с тонкими стальными жалюзи для дыхания. В соседней камере и напротив уже кто-то был. Я громко спросил:
— Кто здесь, ребята?
— Здесь я, Толик. Юрий Киселев.
— Здравствуй, дорогой друг! А кто еще здесь с нами? Раздался голос, от которого у меня начали переворачиваться внутренности:
— Аркадий Чижов!… Здравствуй, Анатолий! Здравствуй, Юра!
Я ничего не сказал в ответ. Странные чувства возникли во мне и удивили меня. Пока солдат-охранник еще не залез в свою кабинку, я спросил Киселя, но тихо и неуверенно:
— Юра, Аркашу мочить будем?…
— Толик, не говори этого…
— Прекратить разговоры! — раздался грозный голос солдата.
Машина покрутилась во дворе и в переулках и выехала на Плехановскую в сторону Заставы, в сторону городской тюрьмы. Наверное, в тюрьму?… Город родной был виден мне сквозь щели и через обе двери с зарешеченными окошками, между которыми сидел солдат с автоматом. Родной город. Снег на Плехановской был расчищен, блестело булыжником трамвайное полотно. Родной город! Никогда не думал, что вернусь сюда.
…Вот переулок у Заставы.
Я много лет мечтал с тоской
К твоим булыжинам шершавым
Припасть небритою щекой.
Наверное, тогда пришли впервые эти строки… Тюрьму мы, однако, миновали. И, объехав областную больницу, спустились к железнодорожным путям, ведущим к Курскому вокзалу. Развернулись и вновь увидели ту же тюрьму. Лагерные ворота. Процедура передачи наших бумаг на вахте. Воронок въехал в какую-то зону
— Выходи!
Первым вышел Кисель. За ним — Чижов. Потом — я.
А Юрка уже стоял на утрамбованном снегу и делал мне какие-то знаки. Надзиратель был довольно далеко, у вахты. Видимо, знакомился с нашими личными делами. Все трое мы встали в круг. Я обнялся с Юркой. На Аркадия старался не смотреть.
Юра взволнованно заговорил:
— Толич! Толик? Ты был на Колыме и ничего не знаешь. Мы судили Аркадия судом КПМ в пятидесятом году, приговорили к смерти. Но он дал клятву больше так не поступать, и Борис помиловал его, а мы простили Большинство из нас простили его. Он ведь тоже много пострадал!… Подай ему руку!… Поверь мне. Все, что было, в прошлом.
Я посмотрел на Чижова. В глазах его был страх, и он протягивал мне руку:
Я виноват, Толич. Но Юрий говорит правду. Я стал другим человеком!
Мы пожали друг другу руки. И тут подоспел надзиратель. Он провел нас через угол рабочей зоны в жилую. Я заметил, что в рабочей зоне деловито дымил, грохотал и лязгал порядочный заводик. Прибежал кто-то от нарядчика.
— Пожалуйста, сюда. — И провел нас в барак, устроенный в разрушенной и перестроенной церкви (на месте лагеря было когда-то мало кому теперь памятное Солдатское кладбище). — Где здесь свободные места? — спросил он у дневального.
Помещение мне не понравилось. Грязь, двойные сплошные нары. Мы влезли наверх, легли. В метре или чуть выше был потолок.
— Юра, пойдем к нарядчику. Он нас не уважает. Мы вышли. Навстречу — несколько удивленный нарядчик в щегольском ватнике и с такою же точно трубой, как у Купы.
— Ты что, — сказал я, — нас не уважаешь? Имей в виду: я заколол на Колыме двух нарядчиков.
Вдохновенная брехня, но действует безотказно. Главное — полная серьезность.
— Ребята, вы извините, это недоразумение. Пойдемте, я вам покажу другие места.
И мы вошли в новый кирпичный дом с коридорной системой, нечто вроде казармы. В комнатах были кровати (двойные: верхняя вставляется в нижнюю). Так бывает в казармах.
— Выбирайте место.
— Вот здесь, — показал я, — в уголке, возле окна. Одну из двойных кроватей мы заняли полностью и нижнее место соседней.
— Пусть перестелят постели!
— Сейчас перестелят, а вы пока погуляйте! Рассказы, рассказы, рассказы — наперебой. Кто где был… Четыре с половиной года прошло. Вечером, после ужина, прибегает востроглазый шестерчатый малец. Тихо спрашивает:
— Где ребята, которые с Колымы пришли? Ему показали.
— Здравствуйте! Резаный Витек приглашает вас троих к себе. Там чифирок заделали.
— Пусть сам принесет и селедку не забудет, — сказал Юра Киселев.
У Резаного был шрам на щеке, лет ему было, как и нам, примерно двадцать пять. Чифир был крепок. Селедка свежа.
— Я когда-то был вором, — сказал Витек — Но теперь все смешалось, и я отошел. Ни там, ни там. Но меня здесь уважают.
— Хорошо. Мы тебя не тронем. Будь, как был. Но если что важное — держи в курсе.
Поботали еще немножко по фене и разошлись. Мы — в курилку, где можно было поговорить без свидетелей, Витек — в свой барак.
Стало вскоре ясно, что нас, членов КПМ, разместили небольшими группами в нескольких воронежских лагерях, в городе и ближних районах. Наша колония называлась 020-й. Однако в моей справке об освобождении она именуется лагерем. Начальником лагеря был майор (в звании может быть ошибка) Брызгалов.
Нас трудоустроили. Меня и Аркадия определили техниками-конструкторами в технический отдел, Юрия — заведующим лабораторией. В основном он исследовал на прочность и т. п. формовочную землю для литейного цеха. Завод изготовлял никелированные кровати с панцирными сетками (наверное, последние в нашем веке), печную литую арматуру, утюги и другой железный ширпотреб. Выполнялись и многие заказы со стороны — от кладбищенских оградок до огромных шестерен мукомольного элеватора. Были цехи: литейный, механический, гальванический, кузнечно-штамповочный, заготовительный, лакокрасочный, модельная мастерская. Был, естественно, отдел главного механика, ОГМ.
Я вникал в производство, читал техническую литературу и справочники, чертил чертежи и обсчитывал (на стоимость) заказы. Все это шло у меня удивительно легко, я работал с удовольствием — было очень интересно. По обломкам шестерни надо было ее восстановить и заново отлить, а для этого определить все ее параметры — зуб, шаг зуба, углы, диаметры и т. д., выполнить на бумаге точный чертеж погибшей детали.
Чрезвычайно интересным человеком в техническом отделе был Дмитрий Иванович Шилов. Он окончил философское отделение, кажется, МГУ, еще до войны. Увлекался языками, филологией, древними литературами, отлично знал греческий и латынь. Он вдохновенно читал мне Горация:
Tu ne quaesieris — scire nefas
quern mihi, quern tibi
finem di dederint, Leukonoe.
Nec babylonios
Tentaris numeros…
Ты не спрашивай,
Знать грешно,
Какой мне, какой тебе
Конец боги дадут, Левконоэ.
Вавилонских
не касайся чисел…
То есть не гадай на этих числах, не пытайся узнать свое будущее.
Я перевел это в рифму. Получилось слов в два раза больше, но Дмитрий Иванович радовался моему переводу, как ребенок:
— Ах! как хорошо и звучно. Было так:
Ты не спрашивай, милая, -
знать нам об этом грешно.
Что по воле богов
в нашей жизни случиться должно.
Не гадай и не думай,
что будет с тобой и со мною, -
Никогда не узнаешь конца своего, Левконоя.
Не считай по ночам
вавилонские мрачные числа, -
Все равно не отыщешь правдивого ясного смысла.
— А где вы получили высшее техническое образование? — спросил я Дмитрия Ивановича.
— В лагере.
— То есть как?
— А вот как. В 1937-м, когда меня осудили, в лагере, где я случился (а там было техническое предприятие), почти не было людей не только с высшим, но и со средним образованием. И мне просто приказали стать начальником технического отдела. Раньше на месте лагеря было вольное предприятие, но всю техническую верхушку расстреляли за «вредительство», а завод перевели в систему НКВД. Я пришел в отдел. Там была большая библиотека — не только специальная техническая литература, но и вообще научная. Я начал читать, и почти все было мне понятно. Ведь где-то в высших сферах науки строгие и гуманитарные сливаются в общую философскую систему. Не случайно ведь Софье Ковалевской за две ее чисто математические работы присвоили звание доктора философии.
Ау, милый, милый Дмитрий Иванович! Он так много дал мне знаний — и гуманитарных, и философских, и технических. Он объяснил мне сам смысл жизни! А Аркадию Чижову наши долгие беседы казались скучными, и он уходил в сад — даже садик с аллеей тополей имелся в рабочей зоне.
Забегая на целый год вперед, скажу, что встретил я Дмитрия Ивановича неожиданно летом 1955 года на своей Студенческой улице. Он нес большой сверток.
— Здравствуйте, Дмитрий Иванович!
— Здравствуйте, Толя! Меня тоже выпустили и реабилитировали. (Он не знал, что я еще не был полностью реабилитирован.)
— Ну, и где же вы теперь?
— Мне предлагали читать философию и любую литературу в ВГУ. И одновременно попросили остаться на заводе в той же должности. Технический отдел перестроили. Отвели мне огромный кабинет, и, — не смейтесь, — на нем табличка: «Начальник технического отдела капитан Д. И. Шилов», А это — моя новая офицерская форма! Я к ней еще не привык, да и неловко как-то. Гоголин сказал, что мне скоро дадут звезду майора. Квартира очень хорошая в доме МВД. Зарплата тоже хорошая… Я к заводу привык. Я там все знаю. И все меня там уважают: и начальство, и заключенные. Да, вот уж никогда не думал, что стану офицером МВД. До пенсии же немного. А в системе МВД пенсия хорошая.
Мы долго говорили с Дмитрием Ивановичем, зашли даже в столовую, в дом-гармошку на углу Студенческого и Карла Маркса, выпили бутылку вида.
— Семнадцать лет в заключении был, и вот нате вам, — он раскрыл удостоверение: «МВД СССР. Шилов Дмитрий Иванович. Капитан».
Возвращаюсь на 020-ю. Первое мое, первые наши свидания с родными. И отец, и мать изменились, постарели. Приносили передачи.
Пришел, видимо, уже летом 1954-го из другого лагеря Васька Туголуков. А Аркадий ушел на волю. Оказывается, он родился 15 ноября 1931 года, и получалось так (арест 17 сентября 1949 года), что преступление он совершил, еще не достигнув 18-летнего возраста. Началось освобождение осужденных до наступления совершеннолетия, — если хорошая характеристика, если начальство «за», и Аркадия освободили со снятием судимости. Ушел он от нас, Аркаша, к своей невесте.
А мы — и я, и Юрий, и Василий Туголуков — ждали решения по пересмотру дела КПМ. Терпения не хватало. Очень туго скрипела еще сугубо сталинская в своих недрах прокуратура. Да и очень много дел пересматривалось.
Юра особенно томился. Надоели ему, не отвлекали от гнетущего ожидания платонические романы с вольными, работавшими в плановом отделе и в бухгалтерии женщинами. Их было несколько, среднего возраста. Все они были влюблены в Юрку, и в Аркадия, и в меня.
Меня любила девушка-украинка. Она была мила собою. Сохранились ее посвященные мне стихи.
Вот в этих ужасных застенках
Немало хороших людей
Томятся, вздыхают и плачут,
Когда же…
Стихи слабые, но трогательные. С грамматическими ошибками, — не справилась с тонкостями русского языка.
Вообще мы, все бывшие члены КПМ, были на 020-й колонии и в других лагерях окружены ореолом загадочности и горестной романтики. И не только в лагерях, но и в городе сотни людей напряженно ждали: и в обкоме партии, и в университете, и в УМВД, и в УКГБ, и наши родные, и наши бывшие соклассники, сокурсники, друзья, соседи, изгнанные наши следователи, трепещущие наши провокаторы — все напряженно ждали, какое придет решение по результатам переследствия членов КПМ.
6 июля мы получили письмо от Бориса Батуева и Николая Стародубцева. Оно сохранилось:
"Привет, ребятишки!
Ксиву * вашу получили. Все ясно. Живете, значит, кучеряво. Эго хорошо…
(* В данном случае — письмо.)
Да, братцы-кролики, это вам не карпов руками в Репном вылавливать и арбузы из машинки дырявить. Так хотелось бы увидеться. Ну, ничего, может, и нам фортуна плюнет. Справедливость восторжествует!!!
Колька у нас сущий оракул: каждый день во сне волю видит. Есть же пословица: «Голодной курице просо снится!»
Кончаю. Пусть еще Колька покляузничает.
С приветом (прозаическим) *.
Болени".
(* Я в своем письме посылал им привет поэтический.)
Дальше пишет Коля Стародубцев, тоже в шуточной форме. В конце письма обращается ко мне — говорит, что стихи мои помнит.
Приятно получить такое письмо от друзей.
Позволю себе процитировать и запись из записной книжки, которую я вел в лагере.
"11 июля (воскресенье).
Утро. Ясное солнечное утро. Если стать ногами на подоконник, то можно видеть по ту сторону забора часть города около Заставы.
Железнодорожные пути, разноцветные вагоны — на первом плане. А немного дальше голубые баки нефтебазы, спрятанные в густой яркой зелени. А еще дальше — дома, подъемные краны, какая-то незнакомая башенка со шпилем — очевидно, на вновь построенном здании. Видна даже часть моста и трамваи. А почти сразу за забором, на бугорке около насыпи цветет большой золотой подсолнечник. На горизонте — трубы, много труб. Одна, две, три — не сосчитать!… Вот он, мой город!
«Город мой синий, любимый, далекий…» Да, ты еще далек от меня. Очень близок и очень далек! Когда же я пройду по твоим улицам?
Над городом в прозрачной синеве плывут теплые, мягкие облака… Эх! Иметь бы крылья — улететь бы отсюда!…"
21 июля, под самый вечер, прибежали взволнованные Василий Туголуков и Юрка. Начальник спецчасти просил сказать, что завтра мы освобождаемся, все трое.
Я впервые в жизни не спал всю ночь от радости. Подходил старшина: «Чего не спишь?» Но узнав меня, понял: «В последнюю ночь трудно уснуть».
Утром за нами пришли родители — и мои, и Юркины отец и мать. Кто-то пришел и за Василием. Сестра Юркина была.
Я получил справку — 7 — БН № 0001555. В ней, в частности, было написано:
«…По Указанию Прокуратуры СССР, МВД СССР и КГБ СССР срок снижен до 5 лет. С применением Указа от 27/III-53 г. об амнистии. Освобожден 22 июля 1954 г.».
Объясню смысл людям неискушенным. Эта формула означала, что нас все же сочли преступниками, но заслуживающими меньшего наказания, чем нам было дано. В связи со снижением срока наказания до 5 лет мы подпадали под амнистию.
Нас осудили неконституционно. Неконституционно и освободили. Гора родила мышь.
Конечно, по амнистии снималась судимость, и это было прекрасно. Борьба за полную реабилитацию была еще впереди. Пока мы не думали о ней. Мы думали о свободе.
Боже мой! Какое счастье быть свободным! Мы тихо шли мимо областной больницы, тюрьмы и Чугуновского кладбища. Я не узнавал знакомых мест. Было восстановлено много домов, построено много новых зданий.
В двенадцать часов мы были уже дома. Нас встретил кот Макс и замурлыкал, словно ждал меня ежедневно все эти пять лет.
Макс родился в 1946 году и по моей инициативе его назвали в честь тогдашнего чемпиона мира по шахматам голландского гроссмейстера Макса Эйве. В разные следственные и карательные учреждения поступило за долгие годы (Макс прожил на белом свете 14 лет) несколько анонимок о том, что мы назвали своего кота… Марксом.
Вечером этого счастливого дня мы крепко отметили свое освобождение. Вскоре, через день-два, возвратились из небытия наши друзья: Леня Сычов, Саша Селезнев…
Борис Батуев еще не вернулся. Мы с Юрой Киселевым зашли к его матери. В семье бывшего второго секретаря воронежского обкома ВКП(б) нужда была беспросветная. Работала только старшая сестра Бориса Лена и содержала всю семью. Светлане было около пятнадцати, она училась в школе, а Юрка — младше на один класс. Он очень был похож на Бориса, и, когда он вырос, мы стали называть его младшим Фирей.
Если Борис в скором времени должен был вернуться, то глава семьи, Виктор Павлович Батуев, был еще далеко-далеко на Воркуте. Кроме руководства нашей организацией, ему пришили и чисто уголовное дело. Еще когда все мы были под следствием, в начале следствия, его сняли с обкомовского поста и назначили на хозяйственную должность — начальником межобластного управления «Вторчермет», а там уже состряпали уголовное дело и дали 25 лет.
Вскоре, слава богу, пришел Борис. Его, как и Юрия Киселева, без экзаменов восстановили в университете. Обком партии решил восстановить в вузах всех бывших «участников» КПМ.Председатель областной партийной комиссии Самодуров и заведующий отделом культуры обкома Буриадский звонили директорам, ректорам вузов и советовали нас восстановить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Когда я возвратился в камеру, то вправду лег немного отдохнуть — лежать на кровати разрешалось в любое время. Сколько угодно. Разрешалось читать книги.
Однажды открылась «кормушка», а в ней знакомое лицо. Боже мой! Это же старый завхоз. И манит меня пальцем.
— Здравствуйте! — говорю. А он спрашивает:
— Не хотите ли книгу почитать?
— Хочу. Вы что, один остались от прежних?
— Да. Вот, смотрите. — И он показал мне несколько книг.
Я взял М. Стельмаха «Большая родня» и еще что-то.
В конце января пересмотр дела КПМ в Воронеже был закончен. Об этом мне сказал следователь. Какое будет решение в Москве, никто не знал.
3 февраля открылась форточка-кормушка, и надзиратель тихо сказал:
— Приготовьтесь, пожалуйста, с вещами. Меня привели в большой воронок и поместили в отдельную стальную камеру с тонкими стальными жалюзи для дыхания. В соседней камере и напротив уже кто-то был. Я громко спросил:
— Кто здесь, ребята?
— Здесь я, Толик. Юрий Киселев.
— Здравствуй, дорогой друг! А кто еще здесь с нами? Раздался голос, от которого у меня начали переворачиваться внутренности:
— Аркадий Чижов!… Здравствуй, Анатолий! Здравствуй, Юра!
Я ничего не сказал в ответ. Странные чувства возникли во мне и удивили меня. Пока солдат-охранник еще не залез в свою кабинку, я спросил Киселя, но тихо и неуверенно:
— Юра, Аркашу мочить будем?…
— Толик, не говори этого…
— Прекратить разговоры! — раздался грозный голос солдата.
Машина покрутилась во дворе и в переулках и выехала на Плехановскую в сторону Заставы, в сторону городской тюрьмы. Наверное, в тюрьму?… Город родной был виден мне сквозь щели и через обе двери с зарешеченными окошками, между которыми сидел солдат с автоматом. Родной город. Снег на Плехановской был расчищен, блестело булыжником трамвайное полотно. Родной город! Никогда не думал, что вернусь сюда.
…Вот переулок у Заставы.
Я много лет мечтал с тоской
К твоим булыжинам шершавым
Припасть небритою щекой.
Наверное, тогда пришли впервые эти строки… Тюрьму мы, однако, миновали. И, объехав областную больницу, спустились к железнодорожным путям, ведущим к Курскому вокзалу. Развернулись и вновь увидели ту же тюрьму. Лагерные ворота. Процедура передачи наших бумаг на вахте. Воронок въехал в какую-то зону
— Выходи!
Первым вышел Кисель. За ним — Чижов. Потом — я.
А Юрка уже стоял на утрамбованном снегу и делал мне какие-то знаки. Надзиратель был довольно далеко, у вахты. Видимо, знакомился с нашими личными делами. Все трое мы встали в круг. Я обнялся с Юркой. На Аркадия старался не смотреть.
Юра взволнованно заговорил:
— Толич! Толик? Ты был на Колыме и ничего не знаешь. Мы судили Аркадия судом КПМ в пятидесятом году, приговорили к смерти. Но он дал клятву больше так не поступать, и Борис помиловал его, а мы простили Большинство из нас простили его. Он ведь тоже много пострадал!… Подай ему руку!… Поверь мне. Все, что было, в прошлом.
Я посмотрел на Чижова. В глазах его был страх, и он протягивал мне руку:
Я виноват, Толич. Но Юрий говорит правду. Я стал другим человеком!
Мы пожали друг другу руки. И тут подоспел надзиратель. Он провел нас через угол рабочей зоны в жилую. Я заметил, что в рабочей зоне деловито дымил, грохотал и лязгал порядочный заводик. Прибежал кто-то от нарядчика.
— Пожалуйста, сюда. — И провел нас в барак, устроенный в разрушенной и перестроенной церкви (на месте лагеря было когда-то мало кому теперь памятное Солдатское кладбище). — Где здесь свободные места? — спросил он у дневального.
Помещение мне не понравилось. Грязь, двойные сплошные нары. Мы влезли наверх, легли. В метре или чуть выше был потолок.
— Юра, пойдем к нарядчику. Он нас не уважает. Мы вышли. Навстречу — несколько удивленный нарядчик в щегольском ватнике и с такою же точно трубой, как у Купы.
— Ты что, — сказал я, — нас не уважаешь? Имей в виду: я заколол на Колыме двух нарядчиков.
Вдохновенная брехня, но действует безотказно. Главное — полная серьезность.
— Ребята, вы извините, это недоразумение. Пойдемте, я вам покажу другие места.
И мы вошли в новый кирпичный дом с коридорной системой, нечто вроде казармы. В комнатах были кровати (двойные: верхняя вставляется в нижнюю). Так бывает в казармах.
— Выбирайте место.
— Вот здесь, — показал я, — в уголке, возле окна. Одну из двойных кроватей мы заняли полностью и нижнее место соседней.
— Пусть перестелят постели!
— Сейчас перестелят, а вы пока погуляйте! Рассказы, рассказы, рассказы — наперебой. Кто где был… Четыре с половиной года прошло. Вечером, после ужина, прибегает востроглазый шестерчатый малец. Тихо спрашивает:
— Где ребята, которые с Колымы пришли? Ему показали.
— Здравствуйте! Резаный Витек приглашает вас троих к себе. Там чифирок заделали.
— Пусть сам принесет и селедку не забудет, — сказал Юра Киселев.
У Резаного был шрам на щеке, лет ему было, как и нам, примерно двадцать пять. Чифир был крепок. Селедка свежа.
— Я когда-то был вором, — сказал Витек — Но теперь все смешалось, и я отошел. Ни там, ни там. Но меня здесь уважают.
— Хорошо. Мы тебя не тронем. Будь, как был. Но если что важное — держи в курсе.
Поботали еще немножко по фене и разошлись. Мы — в курилку, где можно было поговорить без свидетелей, Витек — в свой барак.
Стало вскоре ясно, что нас, членов КПМ, разместили небольшими группами в нескольких воронежских лагерях, в городе и ближних районах. Наша колония называлась 020-й. Однако в моей справке об освобождении она именуется лагерем. Начальником лагеря был майор (в звании может быть ошибка) Брызгалов.
Нас трудоустроили. Меня и Аркадия определили техниками-конструкторами в технический отдел, Юрия — заведующим лабораторией. В основном он исследовал на прочность и т. п. формовочную землю для литейного цеха. Завод изготовлял никелированные кровати с панцирными сетками (наверное, последние в нашем веке), печную литую арматуру, утюги и другой железный ширпотреб. Выполнялись и многие заказы со стороны — от кладбищенских оградок до огромных шестерен мукомольного элеватора. Были цехи: литейный, механический, гальванический, кузнечно-штамповочный, заготовительный, лакокрасочный, модельная мастерская. Был, естественно, отдел главного механика, ОГМ.
Я вникал в производство, читал техническую литературу и справочники, чертил чертежи и обсчитывал (на стоимость) заказы. Все это шло у меня удивительно легко, я работал с удовольствием — было очень интересно. По обломкам шестерни надо было ее восстановить и заново отлить, а для этого определить все ее параметры — зуб, шаг зуба, углы, диаметры и т. д., выполнить на бумаге точный чертеж погибшей детали.
Чрезвычайно интересным человеком в техническом отделе был Дмитрий Иванович Шилов. Он окончил философское отделение, кажется, МГУ, еще до войны. Увлекался языками, филологией, древними литературами, отлично знал греческий и латынь. Он вдохновенно читал мне Горация:
Tu ne quaesieris — scire nefas
quern mihi, quern tibi
finem di dederint, Leukonoe.
Nec babylonios
Tentaris numeros…
Ты не спрашивай,
Знать грешно,
Какой мне, какой тебе
Конец боги дадут, Левконоэ.
Вавилонских
не касайся чисел…
То есть не гадай на этих числах, не пытайся узнать свое будущее.
Я перевел это в рифму. Получилось слов в два раза больше, но Дмитрий Иванович радовался моему переводу, как ребенок:
— Ах! как хорошо и звучно. Было так:
Ты не спрашивай, милая, -
знать нам об этом грешно.
Что по воле богов
в нашей жизни случиться должно.
Не гадай и не думай,
что будет с тобой и со мною, -
Никогда не узнаешь конца своего, Левконоя.
Не считай по ночам
вавилонские мрачные числа, -
Все равно не отыщешь правдивого ясного смысла.
— А где вы получили высшее техническое образование? — спросил я Дмитрия Ивановича.
— В лагере.
— То есть как?
— А вот как. В 1937-м, когда меня осудили, в лагере, где я случился (а там было техническое предприятие), почти не было людей не только с высшим, но и со средним образованием. И мне просто приказали стать начальником технического отдела. Раньше на месте лагеря было вольное предприятие, но всю техническую верхушку расстреляли за «вредительство», а завод перевели в систему НКВД. Я пришел в отдел. Там была большая библиотека — не только специальная техническая литература, но и вообще научная. Я начал читать, и почти все было мне понятно. Ведь где-то в высших сферах науки строгие и гуманитарные сливаются в общую философскую систему. Не случайно ведь Софье Ковалевской за две ее чисто математические работы присвоили звание доктора философии.
Ау, милый, милый Дмитрий Иванович! Он так много дал мне знаний — и гуманитарных, и философских, и технических. Он объяснил мне сам смысл жизни! А Аркадию Чижову наши долгие беседы казались скучными, и он уходил в сад — даже садик с аллеей тополей имелся в рабочей зоне.
Забегая на целый год вперед, скажу, что встретил я Дмитрия Ивановича неожиданно летом 1955 года на своей Студенческой улице. Он нес большой сверток.
— Здравствуйте, Дмитрий Иванович!
— Здравствуйте, Толя! Меня тоже выпустили и реабилитировали. (Он не знал, что я еще не был полностью реабилитирован.)
— Ну, и где же вы теперь?
— Мне предлагали читать философию и любую литературу в ВГУ. И одновременно попросили остаться на заводе в той же должности. Технический отдел перестроили. Отвели мне огромный кабинет, и, — не смейтесь, — на нем табличка: «Начальник технического отдела капитан Д. И. Шилов», А это — моя новая офицерская форма! Я к ней еще не привык, да и неловко как-то. Гоголин сказал, что мне скоро дадут звезду майора. Квартира очень хорошая в доме МВД. Зарплата тоже хорошая… Я к заводу привык. Я там все знаю. И все меня там уважают: и начальство, и заключенные. Да, вот уж никогда не думал, что стану офицером МВД. До пенсии же немного. А в системе МВД пенсия хорошая.
Мы долго говорили с Дмитрием Ивановичем, зашли даже в столовую, в дом-гармошку на углу Студенческого и Карла Маркса, выпили бутылку вида.
— Семнадцать лет в заключении был, и вот нате вам, — он раскрыл удостоверение: «МВД СССР. Шилов Дмитрий Иванович. Капитан».
Возвращаюсь на 020-ю. Первое мое, первые наши свидания с родными. И отец, и мать изменились, постарели. Приносили передачи.
Пришел, видимо, уже летом 1954-го из другого лагеря Васька Туголуков. А Аркадий ушел на волю. Оказывается, он родился 15 ноября 1931 года, и получалось так (арест 17 сентября 1949 года), что преступление он совершил, еще не достигнув 18-летнего возраста. Началось освобождение осужденных до наступления совершеннолетия, — если хорошая характеристика, если начальство «за», и Аркадия освободили со снятием судимости. Ушел он от нас, Аркаша, к своей невесте.
А мы — и я, и Юрий, и Василий Туголуков — ждали решения по пересмотру дела КПМ. Терпения не хватало. Очень туго скрипела еще сугубо сталинская в своих недрах прокуратура. Да и очень много дел пересматривалось.
Юра особенно томился. Надоели ему, не отвлекали от гнетущего ожидания платонические романы с вольными, работавшими в плановом отделе и в бухгалтерии женщинами. Их было несколько, среднего возраста. Все они были влюблены в Юрку, и в Аркадия, и в меня.
Меня любила девушка-украинка. Она была мила собою. Сохранились ее посвященные мне стихи.
Вот в этих ужасных застенках
Немало хороших людей
Томятся, вздыхают и плачут,
Когда же…
Стихи слабые, но трогательные. С грамматическими ошибками, — не справилась с тонкостями русского языка.
Вообще мы, все бывшие члены КПМ, были на 020-й колонии и в других лагерях окружены ореолом загадочности и горестной романтики. И не только в лагерях, но и в городе сотни людей напряженно ждали: и в обкоме партии, и в университете, и в УМВД, и в УКГБ, и наши родные, и наши бывшие соклассники, сокурсники, друзья, соседи, изгнанные наши следователи, трепещущие наши провокаторы — все напряженно ждали, какое придет решение по результатам переследствия членов КПМ.
6 июля мы получили письмо от Бориса Батуева и Николая Стародубцева. Оно сохранилось:
"Привет, ребятишки!
Ксиву * вашу получили. Все ясно. Живете, значит, кучеряво. Эго хорошо…
(* В данном случае — письмо.)
Да, братцы-кролики, это вам не карпов руками в Репном вылавливать и арбузы из машинки дырявить. Так хотелось бы увидеться. Ну, ничего, может, и нам фортуна плюнет. Справедливость восторжествует!!!
Колька у нас сущий оракул: каждый день во сне волю видит. Есть же пословица: «Голодной курице просо снится!»
Кончаю. Пусть еще Колька покляузничает.
С приветом (прозаическим) *.
Болени".
(* Я в своем письме посылал им привет поэтический.)
Дальше пишет Коля Стародубцев, тоже в шуточной форме. В конце письма обращается ко мне — говорит, что стихи мои помнит.
Приятно получить такое письмо от друзей.
Позволю себе процитировать и запись из записной книжки, которую я вел в лагере.
"11 июля (воскресенье).
Утро. Ясное солнечное утро. Если стать ногами на подоконник, то можно видеть по ту сторону забора часть города около Заставы.
Железнодорожные пути, разноцветные вагоны — на первом плане. А немного дальше голубые баки нефтебазы, спрятанные в густой яркой зелени. А еще дальше — дома, подъемные краны, какая-то незнакомая башенка со шпилем — очевидно, на вновь построенном здании. Видна даже часть моста и трамваи. А почти сразу за забором, на бугорке около насыпи цветет большой золотой подсолнечник. На горизонте — трубы, много труб. Одна, две, три — не сосчитать!… Вот он, мой город!
«Город мой синий, любимый, далекий…» Да, ты еще далек от меня. Очень близок и очень далек! Когда же я пройду по твоим улицам?
Над городом в прозрачной синеве плывут теплые, мягкие облака… Эх! Иметь бы крылья — улететь бы отсюда!…"
21 июля, под самый вечер, прибежали взволнованные Василий Туголуков и Юрка. Начальник спецчасти просил сказать, что завтра мы освобождаемся, все трое.
Я впервые в жизни не спал всю ночь от радости. Подходил старшина: «Чего не спишь?» Но узнав меня, понял: «В последнюю ночь трудно уснуть».
Утром за нами пришли родители — и мои, и Юркины отец и мать. Кто-то пришел и за Василием. Сестра Юркина была.
Я получил справку — 7 — БН № 0001555. В ней, в частности, было написано:
«…По Указанию Прокуратуры СССР, МВД СССР и КГБ СССР срок снижен до 5 лет. С применением Указа от 27/III-53 г. об амнистии. Освобожден 22 июля 1954 г.».
Объясню смысл людям неискушенным. Эта формула означала, что нас все же сочли преступниками, но заслуживающими меньшего наказания, чем нам было дано. В связи со снижением срока наказания до 5 лет мы подпадали под амнистию.
Нас осудили неконституционно. Неконституционно и освободили. Гора родила мышь.
Конечно, по амнистии снималась судимость, и это было прекрасно. Борьба за полную реабилитацию была еще впереди. Пока мы не думали о ней. Мы думали о свободе.
Боже мой! Какое счастье быть свободным! Мы тихо шли мимо областной больницы, тюрьмы и Чугуновского кладбища. Я не узнавал знакомых мест. Было восстановлено много домов, построено много новых зданий.
В двенадцать часов мы были уже дома. Нас встретил кот Макс и замурлыкал, словно ждал меня ежедневно все эти пять лет.
Макс родился в 1946 году и по моей инициативе его назвали в честь тогдашнего чемпиона мира по шахматам голландского гроссмейстера Макса Эйве. В разные следственные и карательные учреждения поступило за долгие годы (Макс прожил на белом свете 14 лет) несколько анонимок о том, что мы назвали своего кота… Марксом.
Вечером этого счастливого дня мы крепко отметили свое освобождение. Вскоре, через день-два, возвратились из небытия наши друзья: Леня Сычов, Саша Селезнев…
Борис Батуев еще не вернулся. Мы с Юрой Киселевым зашли к его матери. В семье бывшего второго секретаря воронежского обкома ВКП(б) нужда была беспросветная. Работала только старшая сестра Бориса Лена и содержала всю семью. Светлане было около пятнадцати, она училась в школе, а Юрка — младше на один класс. Он очень был похож на Бориса, и, когда он вырос, мы стали называть его младшим Фирей.
Если Борис в скором времени должен был вернуться, то глава семьи, Виктор Павлович Батуев, был еще далеко-далеко на Воркуте. Кроме руководства нашей организацией, ему пришили и чисто уголовное дело. Еще когда все мы были под следствием, в начале следствия, его сняли с обкомовского поста и назначили на хозяйственную должность — начальником межобластного управления «Вторчермет», а там уже состряпали уголовное дело и дали 25 лет.
Вскоре, слава богу, пришел Борис. Его, как и Юрия Киселева, без экзаменов восстановили в университете. Обком партии решил восстановить в вузах всех бывших «участников» КПМ.Председатель областной партийной комиссии Самодуров и заведующий отделом культуры обкома Буриадский звонили директорам, ректорам вузов и советовали нас восстановить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29