Ибо, как говорилось в решении комиссии о Санкт-Петербургском строении: «От них бывает одна грязь и происходит дух вредительный здоровью…».
Каналы засыпали. Но остался вопрос: зачем было городить огород? Зачем начинать строительство нового Амстердама, так и не доведя его до конца, когда вода в каналах стала бы жить, то есть двигаться?
Что-то похожее, впрочем, происходило и в наши дни вокруг дамбы в Маркизовой луже…
Не довелось Васильевскому иметь и свою гавань со стороны залива. Начатое еще при Петре обустройство ее вскоре зашло в тупик. Вот что писала об этом «Живописная русская библиотека» в №31 за 1858 год: «Неудобство низменного местоположения Гавани, при частых ветрах затопляемого гонимой водой с моря, и потому признанного губительным для обывателя, побудило правительство запретить в этих местах как постройки новых домов, так и исправление прежних зданий, пришедших в совершенную ветхость. При этом последнем распоряжении по закрытию Гавани, обывателям ее представлено право переселяться по „произволу“ в другие части города».
Последним уходил с Васильевского торговый порт. И это детище Петровской эпохи вселилось сюда не на века. Утратив колорит пристанища всех флотов, остров еще больше стал походить на захолустье. От окончательного уничижения спасали его все те же красавицы-набережные и обосновавшиеся здесь, вдали от «шума городского» учебные и научные центры.
По-настоящему Васильевский воспрянул и стал спешно застраиваться уже в последней четверти XIX века. Тогда-то и появилась на нем череда однообразных доходных домов с дворами-колодцами. Тогда-то пришли на юго-запад острова аппаратный завод немецкой фирмы «Сименс-Шуккерт» и «Соединенные кабельные заводы», мастерские по сборке пневматических машин американца Джона Ленка, кожевенные производства Брусницына и Парамонова, текстильная фабрика «Лютш и Чешер».
Вместе с уже прописанными на острове Балтийским заводом, табачной фабрикой «Лаферм», фирмой «Сименс-Гальске», они впервые положили на обветренную физиономию Васильевского сажу промышленной зоны. Задымили, загрохотали, загудели на всю, еще недавно считавшуюся тихим захолустьем, округу, понуждая мастеровой народ селиться по соседству, в тех самых, построенных тогда же, однообразных и многоэтажных домах.
Остров превращался в обычный густонаселенный городской район, постепенно переходящий в топкие, полупустынные окраины взморья.
В начале XX века, как свидетельствует снимок, в Петербурге в большом почете были водные виды транспорта… Путешествовать любили на катерах, шлюпках, яхтах, яликах, ну, и, конечно на пароходах и пароходиках…(Вид на Васильевский остров с Дворцовой набережной. Начало 1900-х гг. Фотограф неизвестен.)
Васильевский был плохо виден с моря, как, впрочем, не было видно с острова и самого моря. К нему через заросли трав, камышей и ракитника тянулись лишь узкие рыбацкие тропы.
В 1912 году появляется оригинальный проект архитектора Ивана Фомина: выстроить на взморье, на примыкающем к Васильевскому острове Голодай, комплекс общественных и жилых здании, которые бы не уступали лучшим мировым образцам, скажем, береговой застройке Манхэттена.
О проекте этом много писалось в те годы. С легкой руки журналистов его начали именовать не иначе, как «Новый Петербург на Голодае». С этим названием он и вошел в историю, так и не будучи, как и многое другое на Васильевском, осиленным. Кстати, существовало даже акционерное общество «Новый Петербург». Для него в 1912—1914 годах строил дома на Железноводской и в Голодаевском переулке мастер северного модерна Федор Лидваль. Он же был соавтором Фомина в его проекте застройки Голодая.
К проекту тому, как к предтече идеи морского фасада города вернутся лишь десятилетия спустя. Вернутся, чтобы начать и не закончить грандиозное строительство.
Повторяю, какой-то злой рок хронических недоделок витает над Васильевским. Ему не суждено было стать шумным, подвижным, разноязыким и веселым островом-портом. Островом торговых моряков, переходящих из таверны в таверну. Не дано быть центром Петербурга, Маленьким Амстердамом или Северной Венецией. Не привелось застроиться изнутри, под стать своим всемирно известным набережным, сохраниться, как остров, заселенный самой большой в Петербурге немецкой общиной. И смешно сказать, даж Большой проспект, гордость василеостровцев — цепь прелестных бульваров, проложенных по трассе так и не состоявшейся Большой водной магистрали, — уже начиная с Косой линии, не завершен, не исполнен в начальном своем замысле. На выходе к морю, едва ли не в самой главной, торжественной своей части, он вдруг утрачивает бульвары и превращается в узкий и пыльный коридор. А виной всему — опять же стечение обстоятельств, нехватка денег в городской казне, которая так и не смогла в конце XIX века выкупить под бульвары у частных владельцев уже застроенные до проезжей части Большого участки земли…
Но хватит о несбывшемся!..
Васильевский, как бы ни потешалась над ним судьба, все равно нежно любим тысячами ныне живущих здесь горожан и многими тысячами тех, кто в разное время и по разным причинам покинул остров.
Есть у Васильевского особая притягательность, особый шарм и тайна этого шарма. Что бы я не говорил о нем дурного, я готов отречься от всего сказанного, однажды в утренний час разглядев из проходного дворика, на фоне крыш и глухого брандмауера, луковку Андреевского собора.
Тайна притягательности Васильевского скрыта в сквериках, столь трогательных среди кирпичных громад; в частично сохранившихся от прошлого века остатках палисадников и садов; в живописных проходных дворах, буквально пронзивших остров своей пешеходной системой, непонятной для пришлого человека, но родной для аборигенов.
По суше передвигались, в основном, с помощью конной тяги: на пролетках, на телегах, а если спешить было некуда, то на конке. Ее «крейсерская» скорость составляла восемь километров в час. И петербуржцы, особенно из тех, кто предпочитал ходитъ пешком, шутили: «Конка, конка, догони цыпленка!» Первый трамвай на Василъевском появился в сентябре 1907-го, спустя четыре года после того, как была сделана эта фотография. (Академия художеств. 1903 г. Фотограф неизвестен.)
И еще — это близость Невы… Ни на что не похожий, настоянный на ладожских водорослях, запах ее воды… И блеклые сумерки, спускающиеся на воду… И эти сухогрузные железные шаланды и катера, причалившие к набережной мятежного лейтенанта. И голоса реки, не различимые в глубине острова, но здесь, на его берегах, внятные и бередящие душу.
Василеостровцы, как правило, говоря об острове, говорят и о себе. О том собственном «Васильевском», который должен быть у каждого. Меня, повторяю, всегда интересовала его «неформальная» история, не столько общеизвестные события, сколько анекдоты, редкости, курьезы, касаются ли они свидетельств о пиратстве в акватории острова в десятых годах XX века или легенды о том, что университетское общежитие на Пятой некогда принадлежало публичному дому, а по другим источникам, специализирующемуся по части пива товариществу «Гамбринус» и винным складам АО «Латинак».
Занимало меня и происхождение названий некоторых василеостровских домов. Почему, например, дом №25/24 по Кожевенной линии в Чекушах называют «Скобским дворцом»? Имечко это возникло вместе с появлением на свет Божий в 1906 году огромного и безликого, как и большинство петербургских доходных домов, «сооружения для проживания».
Селился здесь работный люд из разных губерний России: Ярославской, Тверской, Новгородской и в том числе Псковской. Почему именно псковичи были наделены особым вниманием округи — доподлинно не известно. Но, так или иначе, в названии «Скобской дворец» звучит некое ироничное отношение петербуржцев пришлым неотесанным на городской лад людям.
Вообще «пришлость», помноженная на нищету, всегда отторгалась по-немецки аккуратным, чиновным островом. Вот и деревянные постройки, что в начале XX века были на месте нынешних домов №18 по Семнадцатой линии и №27 по Восемнадцатой; назвали «Васиной деревней» не только потому, что владел ими предприниматель из крестьян некто Васильев, а и оттого, что селились в этой «деревне» за самую низкую плату люди деревенские, приехавшие в столичный град на заработки. Фактически это были ночлежные дома. Некий перевалочный пункт для одних и конечный для других.
«Васину деревню» снесли в 20-е годы, когда ликвидировал и всяческие другие ночлежки. На ее месте построили несколько вполне приличных пятиэтажек в конструктивистском стиле; но что удивительно — еще в 50-е годы намять об этой резервации продолжала существовать…
Помню необъяснимую вражду между подростками Василеостровского и Свердловского районов, разделявших в ту пору остров на две части. Видимо, это было продолжение какой-то старой вражды, восходящей еще к временам песни о некоем василеостровском жулике Чесноке, зарезанном гаванскими парнями. Во всяком случае, не принято было гулять стадом по чужим территориям, а если надо было выяснить что-то между собой, «стрелки» назначались на самой границе района, у домов Семнадцатой линии, где и была когда-то «Васина деревня». Теперь-то я понимаю ядовитый смысл не раз слышанной мною фразы: «Мы-то васинские! А они — васины…» Ну и, надо понимать, всякие там «скобские», приезжие…
Должен сказать, что Васильевский как бы весь соткан из несуразностей и парадоксов своей истории и нынешнего островного бытия…
Мне приходилось встречаться со множеством василеостровцев. Были среди них и люди странные, обуреваемые навязчивыми фантазиями. Таким был и Андрей Н., так и не состоявшийся поэт, мой юношеский приятель. Андрей первым обратил внимание на самодостаточность острова. На Васильевском, по его убеждению, было все для независимой ни от кого сытой и счастливой жизни. Были крупные заводы, которые за счет своей продукции, продаваемой за рубеж или в Россию, могли бы содержать население Васильевского. Были фабрики, шьющие одежду и обувь. Были всемирно известные Университет и Академия художеств, десятки научно-исследовательских институтов, морские и речные причалы, трампарк, школы и «дурдом», хлебозавод и свое ликеро-водочное производство.
Недалеко от этого производства, в Биржевом переулке, и жил Андрей. Иногда летними вечерами, когда старое скрюченное дерево перед его домом переставало отбрасывать тень, в холостяцкой комнате Андрея за колченогим столом собирались друзья. Андрей Ратовал за эксперимент… За то, чтобы именно на Васильевском можно было проверить задуманную им модель безбедного существования. Еще лежал в колыбели Чубайс и понятие «свободная зона» воспринималось, как баскетбольный термин, а Андрей уже звал к маленькому городу в городе, маленькому государству в государстве.
— Друзья мои! — восклицал он, — это должно быть объявлено официально!.. И тогда… — он держал паузу, и вздернутый к потолку стакан в его руке замирал, — и тогда мы поднимем мосты, мы пустим в фонтаны вино. И самые красивые женщины Питера будут завидовать с того, «не нашего» берега нашим фейерверкам.
Он бредил, но кому-то начинало казаться, что все это, действительно, должно наступить в скором времени.
Вечера в Биржевом оборвала смерть Андрея. Он утонул, купаясь у Петропавловки. Тело его через три дня вынесло к Васильевскому, прибило недалеко от Стрелки. А, может быть, он и сам хотел переплыть сюда, но, подобно возвращавшемуся с Екатерингофских гуляний мастеру Берману из лесковских «Островитян», не рассчитал сил.
Вообще, остров притягивает к себе своих жителей и в светлый, и в смертный час. Об этом писал и Иосиф Бродский. Хотя сам он василеостровцем не был…
После Андрея остались колченогий стол, несколько продавленных стульев и железная койка с серым солдатским одеялом. Всю «интеллектуальную» собственность фантазера и неудачника составлял его, навсегда ушедший вместе с ним, «проект» об эксперименте на Васильевском.
Я, наверное еще помяну раз-другой об этом проекте по ход книги. А сейчас — предлагаю, дорогой читатель, начать путешествовать по острову.
Загадки Соловьевского переулка
Прогулка первая.
в которой автор ведет читателя, быть может, по одной из самых старых улочек Василъевского, высказывает версию, как образовалась она; знакомит с ее былыми обитателями, и событиями, которые, происходили здесь давно, а также на его памяти.
Это — одно из ранних детских воспоминаний… Я полулежу на санках со спинкой, укутанный в шерстяной платок. Мне тепло. Снег монотонно поскрипывает под полозьями. Санки бегут споро и ровно. Но мне кажется, что это небо бежит надо мной, и месяц, похожий на рогалик из булочной, то прячется за тучами, то вновь выглядывает из-за них: играет со мной или дразнится.
По обе стороны пути стоят дома с желтыми глазами. Они очень близко от меня — и справа, и слева. И дорога впереди похожа на узкий и длинный, как у нас дома, коридор. Я вряд ли знаю, сколько мне лет. Но знаю, что человек в мохнатом полушубке, тянущий санки — мой отец. Знаю, что мы едем домой. И, как я уже понимаю это теперь, едем Соловьевским переулком…
Соловьевским называют его и по сию пору те, кто жил здесь войны и в послевоенные годы. В 1952-м переулок пошел на «повышение». Был переименован и получил статус улицы. Улицы Репина. Как-то неудобно, наверное, было продолжать называть переулком то, что вдруг обрело имя великого живописца.
Но мне, родившемуся здесь, все-таки сподручней величать улицу Репина по старинке — Соловьевским переулком: слишком много воспоминаний детства, юности, университетских лет связано именно с «Соловьевским».
Переулок этот пролегает параллельно Первой островной линии и имеет в своем начале у площади Шевченко (это там, где Румянцевский сквер или Соловьевский сад) ширину — 5,5 метра, а на исходе, у Среднего проспекта — 5,8.
Некоторые историки города объясняют его узость следствием плотной застройки Васильевского. Думаю, что это — не совсем так. Он просто сохранился таким, каким и был всегда, играя, еще до того, как здесь началась плотная застройка, особую роль столь необходимой для этих мест подъездной дороги.
Свою историю переулок, по-видимому, ведет с начала второго десятилетия XVIII века. Тогда рядом со строящимся каменным Меншиковским дворцом располагалась Французская слобода. Ее улочки пролегали на участке между нынешними Первой и Четверти линиями. Там, на месте Румянцевского сквера, с 1710-го примерно до 1730 года находился Меншиковский рынок, и тогда же появились здесь склады различных, доставляемых в Петербург по Неве, товаров и строительных материалов для нужд островитян.
Этого дома давно не существует. Как не существует и выглядывающего из-за ограды дерева, и плиточного тротуара, и булыжной мостовой, и старинных уличных фонарей… А ведь это — Соловьевский переулок, нынешняя улица Репина перед ее выходом к Большому проспекту, по которому этот дом и числился за №1. Именно здесь, в левом крыле жилого комплекса, принадлежавшего лютеранской церкви Святой Екатерины, размещалась «Евангелистическая школа женского рукоделия», о чем, собственно, и сообщает хорошо различимая на снимке вывеска. Дом был построен в 1859 году по проекту В.Я. Лангвагена, а во время блокады его уничтожила немецкая бомба. Теперь здесь стоит дом, возведенный в 1946 году пленными немцами. Совсем не похожий на своего предшественника, он, тем не менее, перенял от него три полукруглых, доходящих до третьего этажа, входных арки. (Большой пр., д. №1. 1912-1914 гг. Фотограф К. Булла)
Со складов, как, впрочем, и с рынка вглубь полуобжитой части острова вела дорога. Может быть, много дорог, но я говорю об одной. Это была поначалу тропа, а потом — дорога. И проходила она до уже прорубленной Большой Першпективы, а затем и до Средней. Но где проходила? Скорей всего по высокому месту — Пескам, как было принято говорить тогда. Болот и топей кругом предостаточно, а вот песчаную гриву отыщешь не сразу. Но отыскали. Набили тропу. И в память об этом, когда дорога уже стала маленькой улочкой, дали ей название «Песчаный переулок». Именно так называлась нынешняя улица Репина в 1792 году. Переулок шел действительно по гриве и потому сохранял с вариантами — «Песошный», «Песочный» — свое название до 5 марта 1871 года, когда в связи с заслугами перед городом золотопромышленника Соловьева был переименован в Соловьевский.
Я, конечно, высказываю лишь свою версию о происхождении первого названия и истинном возрасте переулка… Как ее доказать?
Ну, прежде всего, почтенный возраст переулка косвенно подтверждает в сказке «Черная курица или подземные жители» писатель Антоний Погорельский.
Помните, герой сказки — Алеша — живет в пансионе, который лет за сорок до того, как была написана книга, находился «на Васильевском острову, в Первой линии».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Каналы засыпали. Но остался вопрос: зачем было городить огород? Зачем начинать строительство нового Амстердама, так и не доведя его до конца, когда вода в каналах стала бы жить, то есть двигаться?
Что-то похожее, впрочем, происходило и в наши дни вокруг дамбы в Маркизовой луже…
Не довелось Васильевскому иметь и свою гавань со стороны залива. Начатое еще при Петре обустройство ее вскоре зашло в тупик. Вот что писала об этом «Живописная русская библиотека» в №31 за 1858 год: «Неудобство низменного местоположения Гавани, при частых ветрах затопляемого гонимой водой с моря, и потому признанного губительным для обывателя, побудило правительство запретить в этих местах как постройки новых домов, так и исправление прежних зданий, пришедших в совершенную ветхость. При этом последнем распоряжении по закрытию Гавани, обывателям ее представлено право переселяться по „произволу“ в другие части города».
Последним уходил с Васильевского торговый порт. И это детище Петровской эпохи вселилось сюда не на века. Утратив колорит пристанища всех флотов, остров еще больше стал походить на захолустье. От окончательного уничижения спасали его все те же красавицы-набережные и обосновавшиеся здесь, вдали от «шума городского» учебные и научные центры.
По-настоящему Васильевский воспрянул и стал спешно застраиваться уже в последней четверти XIX века. Тогда-то и появилась на нем череда однообразных доходных домов с дворами-колодцами. Тогда-то пришли на юго-запад острова аппаратный завод немецкой фирмы «Сименс-Шуккерт» и «Соединенные кабельные заводы», мастерские по сборке пневматических машин американца Джона Ленка, кожевенные производства Брусницына и Парамонова, текстильная фабрика «Лютш и Чешер».
Вместе с уже прописанными на острове Балтийским заводом, табачной фабрикой «Лаферм», фирмой «Сименс-Гальске», они впервые положили на обветренную физиономию Васильевского сажу промышленной зоны. Задымили, загрохотали, загудели на всю, еще недавно считавшуюся тихим захолустьем, округу, понуждая мастеровой народ селиться по соседству, в тех самых, построенных тогда же, однообразных и многоэтажных домах.
Остров превращался в обычный густонаселенный городской район, постепенно переходящий в топкие, полупустынные окраины взморья.
В начале XX века, как свидетельствует снимок, в Петербурге в большом почете были водные виды транспорта… Путешествовать любили на катерах, шлюпках, яхтах, яликах, ну, и, конечно на пароходах и пароходиках…(Вид на Васильевский остров с Дворцовой набережной. Начало 1900-х гг. Фотограф неизвестен.)
Васильевский был плохо виден с моря, как, впрочем, не было видно с острова и самого моря. К нему через заросли трав, камышей и ракитника тянулись лишь узкие рыбацкие тропы.
В 1912 году появляется оригинальный проект архитектора Ивана Фомина: выстроить на взморье, на примыкающем к Васильевскому острове Голодай, комплекс общественных и жилых здании, которые бы не уступали лучшим мировым образцам, скажем, береговой застройке Манхэттена.
О проекте этом много писалось в те годы. С легкой руки журналистов его начали именовать не иначе, как «Новый Петербург на Голодае». С этим названием он и вошел в историю, так и не будучи, как и многое другое на Васильевском, осиленным. Кстати, существовало даже акционерное общество «Новый Петербург». Для него в 1912—1914 годах строил дома на Железноводской и в Голодаевском переулке мастер северного модерна Федор Лидваль. Он же был соавтором Фомина в его проекте застройки Голодая.
К проекту тому, как к предтече идеи морского фасада города вернутся лишь десятилетия спустя. Вернутся, чтобы начать и не закончить грандиозное строительство.
Повторяю, какой-то злой рок хронических недоделок витает над Васильевским. Ему не суждено было стать шумным, подвижным, разноязыким и веселым островом-портом. Островом торговых моряков, переходящих из таверны в таверну. Не дано быть центром Петербурга, Маленьким Амстердамом или Северной Венецией. Не привелось застроиться изнутри, под стать своим всемирно известным набережным, сохраниться, как остров, заселенный самой большой в Петербурге немецкой общиной. И смешно сказать, даж Большой проспект, гордость василеостровцев — цепь прелестных бульваров, проложенных по трассе так и не состоявшейся Большой водной магистрали, — уже начиная с Косой линии, не завершен, не исполнен в начальном своем замысле. На выходе к морю, едва ли не в самой главной, торжественной своей части, он вдруг утрачивает бульвары и превращается в узкий и пыльный коридор. А виной всему — опять же стечение обстоятельств, нехватка денег в городской казне, которая так и не смогла в конце XIX века выкупить под бульвары у частных владельцев уже застроенные до проезжей части Большого участки земли…
Но хватит о несбывшемся!..
Васильевский, как бы ни потешалась над ним судьба, все равно нежно любим тысячами ныне живущих здесь горожан и многими тысячами тех, кто в разное время и по разным причинам покинул остров.
Есть у Васильевского особая притягательность, особый шарм и тайна этого шарма. Что бы я не говорил о нем дурного, я готов отречься от всего сказанного, однажды в утренний час разглядев из проходного дворика, на фоне крыш и глухого брандмауера, луковку Андреевского собора.
Тайна притягательности Васильевского скрыта в сквериках, столь трогательных среди кирпичных громад; в частично сохранившихся от прошлого века остатках палисадников и садов; в живописных проходных дворах, буквально пронзивших остров своей пешеходной системой, непонятной для пришлого человека, но родной для аборигенов.
По суше передвигались, в основном, с помощью конной тяги: на пролетках, на телегах, а если спешить было некуда, то на конке. Ее «крейсерская» скорость составляла восемь километров в час. И петербуржцы, особенно из тех, кто предпочитал ходитъ пешком, шутили: «Конка, конка, догони цыпленка!» Первый трамвай на Василъевском появился в сентябре 1907-го, спустя четыре года после того, как была сделана эта фотография. (Академия художеств. 1903 г. Фотограф неизвестен.)
И еще — это близость Невы… Ни на что не похожий, настоянный на ладожских водорослях, запах ее воды… И блеклые сумерки, спускающиеся на воду… И эти сухогрузные железные шаланды и катера, причалившие к набережной мятежного лейтенанта. И голоса реки, не различимые в глубине острова, но здесь, на его берегах, внятные и бередящие душу.
Василеостровцы, как правило, говоря об острове, говорят и о себе. О том собственном «Васильевском», который должен быть у каждого. Меня, повторяю, всегда интересовала его «неформальная» история, не столько общеизвестные события, сколько анекдоты, редкости, курьезы, касаются ли они свидетельств о пиратстве в акватории острова в десятых годах XX века или легенды о том, что университетское общежитие на Пятой некогда принадлежало публичному дому, а по другим источникам, специализирующемуся по части пива товариществу «Гамбринус» и винным складам АО «Латинак».
Занимало меня и происхождение названий некоторых василеостровских домов. Почему, например, дом №25/24 по Кожевенной линии в Чекушах называют «Скобским дворцом»? Имечко это возникло вместе с появлением на свет Божий в 1906 году огромного и безликого, как и большинство петербургских доходных домов, «сооружения для проживания».
Селился здесь работный люд из разных губерний России: Ярославской, Тверской, Новгородской и в том числе Псковской. Почему именно псковичи были наделены особым вниманием округи — доподлинно не известно. Но, так или иначе, в названии «Скобской дворец» звучит некое ироничное отношение петербуржцев пришлым неотесанным на городской лад людям.
Вообще «пришлость», помноженная на нищету, всегда отторгалась по-немецки аккуратным, чиновным островом. Вот и деревянные постройки, что в начале XX века были на месте нынешних домов №18 по Семнадцатой линии и №27 по Восемнадцатой; назвали «Васиной деревней» не только потому, что владел ими предприниматель из крестьян некто Васильев, а и оттого, что селились в этой «деревне» за самую низкую плату люди деревенские, приехавшие в столичный град на заработки. Фактически это были ночлежные дома. Некий перевалочный пункт для одних и конечный для других.
«Васину деревню» снесли в 20-е годы, когда ликвидировал и всяческие другие ночлежки. На ее месте построили несколько вполне приличных пятиэтажек в конструктивистском стиле; но что удивительно — еще в 50-е годы намять об этой резервации продолжала существовать…
Помню необъяснимую вражду между подростками Василеостровского и Свердловского районов, разделявших в ту пору остров на две части. Видимо, это было продолжение какой-то старой вражды, восходящей еще к временам песни о некоем василеостровском жулике Чесноке, зарезанном гаванскими парнями. Во всяком случае, не принято было гулять стадом по чужим территориям, а если надо было выяснить что-то между собой, «стрелки» назначались на самой границе района, у домов Семнадцатой линии, где и была когда-то «Васина деревня». Теперь-то я понимаю ядовитый смысл не раз слышанной мною фразы: «Мы-то васинские! А они — васины…» Ну и, надо понимать, всякие там «скобские», приезжие…
Должен сказать, что Васильевский как бы весь соткан из несуразностей и парадоксов своей истории и нынешнего островного бытия…
Мне приходилось встречаться со множеством василеостровцев. Были среди них и люди странные, обуреваемые навязчивыми фантазиями. Таким был и Андрей Н., так и не состоявшийся поэт, мой юношеский приятель. Андрей первым обратил внимание на самодостаточность острова. На Васильевском, по его убеждению, было все для независимой ни от кого сытой и счастливой жизни. Были крупные заводы, которые за счет своей продукции, продаваемой за рубеж или в Россию, могли бы содержать население Васильевского. Были фабрики, шьющие одежду и обувь. Были всемирно известные Университет и Академия художеств, десятки научно-исследовательских институтов, морские и речные причалы, трампарк, школы и «дурдом», хлебозавод и свое ликеро-водочное производство.
Недалеко от этого производства, в Биржевом переулке, и жил Андрей. Иногда летними вечерами, когда старое скрюченное дерево перед его домом переставало отбрасывать тень, в холостяцкой комнате Андрея за колченогим столом собирались друзья. Андрей Ратовал за эксперимент… За то, чтобы именно на Васильевском можно было проверить задуманную им модель безбедного существования. Еще лежал в колыбели Чубайс и понятие «свободная зона» воспринималось, как баскетбольный термин, а Андрей уже звал к маленькому городу в городе, маленькому государству в государстве.
— Друзья мои! — восклицал он, — это должно быть объявлено официально!.. И тогда… — он держал паузу, и вздернутый к потолку стакан в его руке замирал, — и тогда мы поднимем мосты, мы пустим в фонтаны вино. И самые красивые женщины Питера будут завидовать с того, «не нашего» берега нашим фейерверкам.
Он бредил, но кому-то начинало казаться, что все это, действительно, должно наступить в скором времени.
Вечера в Биржевом оборвала смерть Андрея. Он утонул, купаясь у Петропавловки. Тело его через три дня вынесло к Васильевскому, прибило недалеко от Стрелки. А, может быть, он и сам хотел переплыть сюда, но, подобно возвращавшемуся с Екатерингофских гуляний мастеру Берману из лесковских «Островитян», не рассчитал сил.
Вообще, остров притягивает к себе своих жителей и в светлый, и в смертный час. Об этом писал и Иосиф Бродский. Хотя сам он василеостровцем не был…
После Андрея остались колченогий стол, несколько продавленных стульев и железная койка с серым солдатским одеялом. Всю «интеллектуальную» собственность фантазера и неудачника составлял его, навсегда ушедший вместе с ним, «проект» об эксперименте на Васильевском.
Я, наверное еще помяну раз-другой об этом проекте по ход книги. А сейчас — предлагаю, дорогой читатель, начать путешествовать по острову.
Загадки Соловьевского переулка
Прогулка первая.
в которой автор ведет читателя, быть может, по одной из самых старых улочек Василъевского, высказывает версию, как образовалась она; знакомит с ее былыми обитателями, и событиями, которые, происходили здесь давно, а также на его памяти.
Это — одно из ранних детских воспоминаний… Я полулежу на санках со спинкой, укутанный в шерстяной платок. Мне тепло. Снег монотонно поскрипывает под полозьями. Санки бегут споро и ровно. Но мне кажется, что это небо бежит надо мной, и месяц, похожий на рогалик из булочной, то прячется за тучами, то вновь выглядывает из-за них: играет со мной или дразнится.
По обе стороны пути стоят дома с желтыми глазами. Они очень близко от меня — и справа, и слева. И дорога впереди похожа на узкий и длинный, как у нас дома, коридор. Я вряд ли знаю, сколько мне лет. Но знаю, что человек в мохнатом полушубке, тянущий санки — мой отец. Знаю, что мы едем домой. И, как я уже понимаю это теперь, едем Соловьевским переулком…
Соловьевским называют его и по сию пору те, кто жил здесь войны и в послевоенные годы. В 1952-м переулок пошел на «повышение». Был переименован и получил статус улицы. Улицы Репина. Как-то неудобно, наверное, было продолжать называть переулком то, что вдруг обрело имя великого живописца.
Но мне, родившемуся здесь, все-таки сподручней величать улицу Репина по старинке — Соловьевским переулком: слишком много воспоминаний детства, юности, университетских лет связано именно с «Соловьевским».
Переулок этот пролегает параллельно Первой островной линии и имеет в своем начале у площади Шевченко (это там, где Румянцевский сквер или Соловьевский сад) ширину — 5,5 метра, а на исходе, у Среднего проспекта — 5,8.
Некоторые историки города объясняют его узость следствием плотной застройки Васильевского. Думаю, что это — не совсем так. Он просто сохранился таким, каким и был всегда, играя, еще до того, как здесь началась плотная застройка, особую роль столь необходимой для этих мест подъездной дороги.
Свою историю переулок, по-видимому, ведет с начала второго десятилетия XVIII века. Тогда рядом со строящимся каменным Меншиковским дворцом располагалась Французская слобода. Ее улочки пролегали на участке между нынешними Первой и Четверти линиями. Там, на месте Румянцевского сквера, с 1710-го примерно до 1730 года находился Меншиковский рынок, и тогда же появились здесь склады различных, доставляемых в Петербург по Неве, товаров и строительных материалов для нужд островитян.
Этого дома давно не существует. Как не существует и выглядывающего из-за ограды дерева, и плиточного тротуара, и булыжной мостовой, и старинных уличных фонарей… А ведь это — Соловьевский переулок, нынешняя улица Репина перед ее выходом к Большому проспекту, по которому этот дом и числился за №1. Именно здесь, в левом крыле жилого комплекса, принадлежавшего лютеранской церкви Святой Екатерины, размещалась «Евангелистическая школа женского рукоделия», о чем, собственно, и сообщает хорошо различимая на снимке вывеска. Дом был построен в 1859 году по проекту В.Я. Лангвагена, а во время блокады его уничтожила немецкая бомба. Теперь здесь стоит дом, возведенный в 1946 году пленными немцами. Совсем не похожий на своего предшественника, он, тем не менее, перенял от него три полукруглых, доходящих до третьего этажа, входных арки. (Большой пр., д. №1. 1912-1914 гг. Фотограф К. Булла)
Со складов, как, впрочем, и с рынка вглубь полуобжитой части острова вела дорога. Может быть, много дорог, но я говорю об одной. Это была поначалу тропа, а потом — дорога. И проходила она до уже прорубленной Большой Першпективы, а затем и до Средней. Но где проходила? Скорей всего по высокому месту — Пескам, как было принято говорить тогда. Болот и топей кругом предостаточно, а вот песчаную гриву отыщешь не сразу. Но отыскали. Набили тропу. И в память об этом, когда дорога уже стала маленькой улочкой, дали ей название «Песчаный переулок». Именно так называлась нынешняя улица Репина в 1792 году. Переулок шел действительно по гриве и потому сохранял с вариантами — «Песошный», «Песочный» — свое название до 5 марта 1871 года, когда в связи с заслугами перед городом золотопромышленника Соловьева был переименован в Соловьевский.
Я, конечно, высказываю лишь свою версию о происхождении первого названия и истинном возрасте переулка… Как ее доказать?
Ну, прежде всего, почтенный возраст переулка косвенно подтверждает в сказке «Черная курица или подземные жители» писатель Антоний Погорельский.
Помните, герой сказки — Алеша — живет в пансионе, который лет за сорок до того, как была написана книга, находился «на Васильевском острову, в Первой линии».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22