А при всем том Париж Ч добрый малый. Он царственно приемлет все и не слишк
ом щепетилен в любовных делах; его Венера Ч из готтентоток; он готов все п
ростить, только бы посмеяться; физическое уродство его веселит, духовное
забавляет, порок развлекает; ежели ты затейник Ч будь хоть мошенник; его
не возмущает даже лицемерие Ч эта последняя степень цинизма; он достато
чно начитан, чтобы не зажимать нос при появлении дона Базилио, а молитва Т
артюфа шокирует его не больше, чем Горация «икота» Приапа. Чело Парижа по
вторяет все черты вселенского лика. Разумеется, бал в саду Мабиль Ч не по
лимнийские пляски на Яникулейском холме, но торговка галантереей вразн
ос выслеживает там лоретку, точь-в-точь как сводня Стафила Ч девственни
цу Планесию. Разумеется, застава Боев не Колизей, но и там проявляют крово
жадность, как некогда в присутствии Цезаря. Надо думать, что сирийские тр
актирщицы отличались большей миловидностью, чем тетушка Саге; однако ес
ли Вергилий был завсегдатаем римских трактиров, то Давид д'Анже, Бальзак
и Шарле сиживали за столиками парижских кабачков. Париж царит. Здесь бле
щут гении и процветают шуты. Здесь на своей колеснице о двенадцати колес
ах в громах и молниях проносится Адонай, и сюда же въезжает на своей ослиц
е Силен. Силен Ч читай Рампоно.
Париж Ч синоним космоса. Париж Ч это Афины, Рим, Сибарис, Иерусалим, Пант
ен. Здесь частично представлены все виды культур и все виды варварства. О
тнять у Парижа гильотину Ч значило бы сильно его раздосадовать.
Гревская площадь в небольшой дозе не вредна, Мог ли такой вечный праздни
к без подобной приправы быть в праздник? Наши законы мудро это предусмот
рели, и кровь с ножа гильотины капля по капле стекает на этот нескончаемы
й карнавал.

Глава одиннадцатая.
Глумясь, властвовать

Границ Парижа не укажешь, их нет. Из всех городов лишь ему удавалось утвер
ждать господство над своими подъяремными, осмеивая их. «Понравиться вам
, о афиняне!» Ч воскликнул Александр. Париж не только создает законы, он с
оздает нечто большее Ч моду; и еще нечто большее, чем мода, Ч он создает р
утину. Вздумается ему, и он вдруг становится глупым; он разрешает себе ино
гда такую роскошь, и тогда весь мир глупеет вместе с ним; а потом Париж про
сыпается, протирает глаза, восклицает: «Ну не дурак ли я!» Ч и разражается
оглушительным смехом прямо в лицо человечеству. Что за чудо-город! Самым
непостижимым образом здесь грандиозное уживается с шутовским, пародия
с подлинным величием, одни и те же уста могут нынче трубить в трубу Страшн
ого суда, а завтра в детскую дудочку. У Парижа царственно веселый характе
р. В его забавах Ч молнии, его проказы державны. Здесь гримасе случается в
ызвать бурю. Гул его взрывов и битв докатывается до края вселенной. Его ше
девры, диковины, эпопеи, как, впрочем, и весь его вздор, становятся достоян
ием мира. Его смех, вырываясь, как из жерла вулкана, лавой заливает землю. Е
го буффонады сыплются искрами. Он навязывает народам и свои нелепости и
свои идеалы; высочайшие памятники человеческой культуры покорно снося
т его насмешки и отдают ему на забаву свое бессмертие. Он великолепен; у не
го есть беспримерное 14 июля, принесшее освобождение миру; он зовет все нар
оды произнести клятву в Зале для игры в мяч; его ночь на 4 августа в какие-ни
будь три часа свергает тысячелетнюю власть феодализма. Природное здрав
омыслие он умеет обратить в мускул согласованного действия людской вол
и. Он множится, возникая во всех формах возвышенного; отблеск его лежит на
Вашингтоне, Костюшко, Боливаре, Боццарисе, Риего, Беме, Манине, Лопеце, Джо
не Брауне, Гарибальди. Он всюду, где загорается надежда человечества: в 1779 г
оду он в Бостоне, в 1820-на острове Леоне, в 1848-в Пеште, в 1860-в Палермо. Он повелите
льно шепчет на ухо пароль Свобода и американским аболиционистам, толпящ
имся на пароме в Харперс Ч Ферри, и патриотам Анконы, собирающимся в суме
рках в Арчи на берегу моря, перед таверной Гоцци. Он родит Канариса, Кирогу
, Пизакане; от него берет начало все великое на земле; им вдохновленный Бай
рон умирает в Миссолонги, а Мазе в Барселоне; под ногами Мирабо Ч он трибу
на, под ногами Робеспьера Ч кратер вулкана; его книги, его театр, искусств
о, наука, литература, философия служат учебником, по которому учится все ч
еловечество; у него есть Паскаль, Ренье, Корнель, Декарт, Жан Ч Жак, Вольте
р для каждой минуты, а для веков Ч Мольер; он заставляет говорить на своем
языке все народы, и язык этот становится глаголом; он закладывает во все у
мы идеи прогресса, а выкованные им освободительные теории служат верным
оружием для поколений; с 1789 года дух его мыслителей и поэтов почиет на всех
героях всех народов. Все это нисколько не мешает ему повесничать; исполи
нский гений, именуемый Парижем, видоизменяя своей мудростью мир, может в
то же время рисовать углем нос Бужинье на стене Тезеева храма и писать на
пирамидах: «Кредевиль Ч вор».
Париж всегда скалит зубы: он либо рычит, либо смеется.
Таков Париж. Дымки над его крышами Ч идеи, уносимые в мир. Груда камней и г
рязи, если угодно, но прежде всего и превыше всего Ч существо, богатое дух
ом. Он не только велик, он необъятен. Вы спросите, почему? Да потому, что он с
меет дерзать.
Дерзать! Ценой дерзаний достигается прогресс.
Все блистательные победы являются в большей или меньшей степени наград
ой за отвагу. Чтобы революция совершилась, недостаточно было Монтескье е
е предчувствовать, Дидро проповедовать, Бомарше провозгласить, Кондорс
е рассчитать, Аруэ подготовить, Руссо провидеть, Ч надо было, чтобы Данто
н дерзнул.
Смелее! Этот призыв Ч тот же Fiat lux
Да будет свет (лат.)
. Человечеству для движения вперед необходимо постоянно иметь пер
ед собой на вершинах славные примеры мужества. Чудеса храбрости заливаю
т историю ослепительным блеском, и это одни из ярчайших светочей. Заря де
рзает, когда занимается. Пытаться, упорствовать, не покоряться, быть верн
ым самому себе, вступать в единоборство с судьбой, обезоруживать опаснос
ть бесстрашием, бить по несправедливой власти, клеймить захмелевшую поб
еду, крепко стоять, стойко держаться Ч вот уроки, нужные народам, вот свет
, их воодушевляющий. От факела Прометея к носогрейке Камброна змеится вс
е та же грозная молния.

Глава двенадцатая.
Будущее, таящееся в народе

Парижское простонародье и в зрелом возрасте остается гаменом. Дать изоб
ражение ребенка Ч значит дать изображение города; вот почему для изучен
ия этого орла мы воспользовались обыкновенным воробышком.
Наилучшие представления о парижском племени, Ч мы на этом настаиваем,
Ч можно получить в предместьях; тут самая чистая его порода, самое подли
нное его лицо; тут весь этот люд трудится и страдает; а в страданиях и в тру
де и выявляются два истинных человеческих лика. Тут, в несметной толпе ни
кому неведомых людей, кишмя кишат самые необычайные типы, от грузчика с В
инной пристани и до живодера с монфоконской свалки. Fex urbis
Подонки столицы (лат.)

, Ч восклицает Цицерон; mob
Чернь (англ.)
, Ч добавляет негодующий Берк; сброд, масса, чернь Ч эти слова прои
зносятся с легким сердцем. Пусть так! Что за важность? Что из того, что они х
одят босые? Они неграмотны. Так что же? Неужели вы бросите их за это на прои
звол судьбы? Неужели воспользуетесь их несчастьем? Неужели просвещению
не дано проникнуть в народную гущу? Так повторим же наш призыв к просвеще
нию? Не устанем твердить: «Просвещения! Просвещения!» Как знать, быть може
т, эта тьма и рассеется. Разве революции не несут преображения? Слушайте м
еня, философы: обучайте, разъясняйте, просвещайте, мыслите вслух, говорит
е во всеуслышание; бодрые духом, действуйте открыто, при блеске дня, брата
йтесь с площадями, возвещайте благую весть, щедро оделяйте букварями, пр
овозглашайте права человека, пойте марсельезы, пробуждайте энтузиазм, с
рывайте зеленые ветки с дубов. Обратите идеи в вихрь. Толпу можно возвыси
ть. Сумеем же извлечь пользу из той неукротимой бури, какою в иные минуты р
азражается, бушует и шумит мысль и нравственное чувство людей. Босые ног
и, голые руки, лохмотья, невежество, униженность и темнота Ч все это может
быть направлено на завоевание великих идеалов. Вглядитесь поглубже в на
род, и вы увидите истину. Киньте грязный песок из-под ваших ног в горнило, д
айте этому песку плавиться и кипеть, и он превратится в дивный кристалл, б
лагодаря которому Галилей и Ньютон откроют небесные светила.

Глава тринадцатая.
Маленький Гаврош

Примерно восемь или девять лет спустя после событий, рассказанных во вто
рой части настоящей повести, на бульваре Тампль и близ Шато-д'О можно было
часто видеть мальчика лет одиннадцати-двенадцати, который был бы очень
похож на нарисованный нами портрет гамена, не будь у него так пусто и мрач
но на сердце, хотя, как все в его возрасте, он не прочь был и посмеяться. Маль
чик был в мужских брюках, но не в отцовских, и в женской кофте, но не в матери
нской. Чужие люди одели его из милости в лохмотья. А между тем у него были р
одители. Но отец не желал его знать, а мать не любила. Он принадлежал к тем з
аслуживающим особого сострадания детям, которые, имея родителей, живут с
иротами.
Лучше всего он чувствовал себя на улице. Мостовая была для него менее жес
ткой, чем сердце матери.
Родители пинком ноги выбросили его в жизнь. Он беспрекословно повиновал
ся. Это был шумливый, бойкий, смышленый, задорный мальчик, живой, но болезн
енного вида, с бледным лицом. Он шнырял по городу, напевал, играл в бабки, ры
лся в канавах, поворовывал, но делал это весело, как кошки и воробьи, смеял
ся, когда его называли постреленком, и обижался, когда его называли бродя
жкой. У него не было ни крова, ни пищи, ни тепла, ни любви, но он был жизнерадо
стен, потому что был свободен.
Когда эти жалкие создания вырастают, они почти неизбежно попадают под же
рнов существующего общественного порядка и размалываются им. Но пока он
и дети, пока они малы, они ускользают. Любая норка может укрыть их.
Однако, как ни заброшен был этот ребенок, изредка, раз в два или три месяца,
он говорил себе: «Пойду-ка я повидаюсь с мамой!» И он покидал бульвар, мину
я цирк и Сен Ч Мартенские ворота, спускался на набережную, переходил мос
ты, добирался до предместий, шел мимо больницы Сальпетриер и приходил Ч
куда? Да прямо к знакомому уже читателю дому под двойным номером 50Ч 52, к лач
уге Горбо.
В ту пору лачуга э 50Ч 52, обычно пустовавшая и неизменно украшенная билети
ком с надписью: «Сдаются комнаты», оказалась Ч редкий случай! Ч заселен
ной личностями, как это водится в Париже, не поддерживавшими между собой
никаких отношений. Все они принадлежали к тому неимущему классу, который
начинается с мелкого, стесненного в средствах буржуа и, спускаясь от бед
няка к бедняку все ниже, до самого дна общества, кончается двумя существа
ми, к которым стекаются одни лишь отбросы материальной культуры: золотар
ем, возящим нечистоты, и тряпичником, подбирающим рвань.
«Главная жилица» времен Жана Вальжана уже умерла, ее сменила такая же. Кт
о-то из философов, Ч не помню, кто именно, Ч сказал: «В старухах никогда н
е бывает недостатка».
Эта новая старуха звалась тетушкой Бюргон; в жизни ее не было ничего прим
ечательного, если не считать династии трех попугаев, последовательно ца
ривших в ее сердце.
Из всех живших в лачуге в самом бедственном положении находилась семья,
состоявшая из четырех человек: отца, матери и двух уже довольно взрослых
дочерей. Все четверо помещались в общей конуре, в одном из трех чердаков, к
оторые были уже нами описаны.
На первый взгляд семья эта ничем особенным, кроме своей крайней бедности
, не отличалась. Отец, нанимая комнату, назвался Жондретом. Вскоре после св
оего водворения, живо напоминавшего, по достопамятному выражению главн
ой жилицы, «въезд пустого места», Жондрет сказал этой женщине, которая, ка
к и ее предшественница, исполняла обязанности привратницы и мела лестни
цу: «Матушка, как вас там, если случайно будут спрашивать поляка или италь
янца, а может быть, и испанца, то знайте Ч это я».
Это и была семья веселого оборвыша. Он приходил сюда, но видел лишь нищету
и уныние и Ч что еще печальнее Ч не встречал ни единой улыбки: холодный о
чаг, холодные сердца. Когда он входил, его спрашивали: «Ты откуда?» Он отве
чал: «С улицы». Когда уходил, его спрашивали: «Ты куда?» Он отвечал: «На улиц
у». Мать попрекала его. «Зачем ты сюда ходишь?»
Этот ребенок, лишенный ласки, был как хилая травка, что вырастает в погреб
е. Он не страдал от этого и никого в этом не винил. Он по-настоящему и не зна
л, какими должны быть отец и мать.
Впрочем, мать любила его сестер.
Мы забыли сказать, что на бульваре Тампль этого мальчика называли малень
ким Гаврошем. Почему его называли Гаврошем? Да, вероятно, потому же, почему
его отца называли Жондретом.
Инстинктивное стремление порвать родственные узы свойственно, по-види
мому, некоторым бедствующим семьям.
Комната в лачуге Горбо, где жили Жондреты, была в самом конце коридора. Кам
орку рядом занимал небогатый молодой человек, которого звали г-н Мариус.

Расскажем теперь, кто такой г-н Мариус.


Книга вторая
Важный буржуа

Глава первая.
Девяносто лет и тридцать два зуба

Среди давних обитателей улиц Бушера, Нормандской и Сентонж еще и теперь
найдутся люди, помнящие и поминающие добрым словом старичка Жильнорман
а. Старичок этот был стар уже и тогда, когда сами они были молоды. Для всех, к
то предается меланхолическому созерцанию смутного роя теней, именуемо
го прошлым, этот образ еще не совсем исчез из лабиринта улиц, прилегающих
к Тамплю, которым при Людовике XIV присваивали названия французских прови
нций совершенно так же, как в наши дни улицам нового квартала Тиволи прис
ваивают названия всех европейских столиц. Явление, кстати сказать, прогр
ессивное, свидетельствующее о движении вперед.
Господин Жильнорман, в 1831 году еще совсем бодрый, принадлежал к числу люде
й, возбуждающих любопытство единственно по причине своего долголетия, и
если в свое время они ничем не выделялись из общей массы, то теперь казали
сь незаурядными, так как ни на кого не походили. Это был очень своеобразны
й старик Ч в полном смысле слова человек иного века, с головы до ног насто
ящий, чуть-чуть надменный буржуа XVIII столетия, носивший свое старинное и по
чтенное звание буржуа с таким видом, с каким маркизы носят свой титул. Ему
уже перевалило за девяносто лет, но он держался прямо, говорил громко, хор
ошо видел, любил выпить, сытно поесть, по сне богатырски храпел. Он сохрани
л все свои тридцать два зуба. Надевал очки, только когда читал. Был влюбчив
, но утверждал, что больше девяти лет тому назад решительно и бесповоротн
о отказался от женщин. По его словам, он уже не мог нравиться. Однако он при
бавлял к этому не «Потому что слишком стар», а «Потому что слишком беден».
«Не разорись я… ого Ч го!» Ч говорил он. Он и в самом деле располагал не бо
лее чем пятнадцатью тысячами ливров годового дохода. Его мечтой было пол
учить наследство, иметь сто тысяч франков ренты и завести любовниц. Как в
идим, его отнюдь нельзя было причислить к тем немощным восьмидесятилетн
им старцам, которые, подобно Вольтеру, умирают всю жизнь. И долговечность
его не была долговечностью битой посуды. Этот бодрый старик всегда отлич
ался прекрасным здоровьем. Он был человек неглубокий, порывистый и очень
вспыльчивый. Из-за любого пустяка он мог разбушеваться, и по большей част
и Ч будучи неправым. Если же ему перечили, он замахивался тростью и давал
людям таску не хуже, чем в «великий век». У него была незамужняя дочь в воз
расте пятидесяти с лишком лет, которую он в сердцах пребольно колотил и р
ад был бы высечь. Она все еще казалась ему восьмилетней девочкой. Он отпус
кал увесистые оплеухи своим слугам, приговаривая: «Ну и стервецы!». Одним
из излюбленнейших его ругательств было: «Эх вы, пентюхи, перепентюхи.!» Вм
есте с тем ему была присуща изумительная невозмутимость; он каждодневно
брился у полупомешанного цирюльника, который ненавидел его, ревнуя к нем
у свою хорошенькую кокетливую жену. Жильнорман очень высоко ставил свое
уменье судить обо всем на свете и хвастался своей проницательностью. Вот
одна из его острот: «Ну я ли не догадлив? Стоит блохе меня укусить, и я уже д
огадываюсь, с какой женщины она на меня перескочила». Его речь постоянно
пересыпалась словами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11