Здоровый мужик, не курит, не пьет, такая редкость, при этом золотые руки и денег огребал много. Она одних алиментов на дочь получала двести рублей -- это было больше, чем собственная зарплата. Наташка, конечно, так и не поняла, в чем смысл всего этого накопительства, но знала, что для Силина значит его коллекция. А теперь стоит вот одинокий, как побитый пес, и в душе, и рядом ничего. Единственная связывающая их нить порвалась давно. Дочка умерла в три года. Наташка тогда ушла в жуткий запой, а вот Силин обрадовался -- отпала необходимость платить алименты. Еще двести рублей для пополнения коллекции.
Наталья еще не дошла до двери, когда к бару подкатила длинная, приземистая красивая машина с изысканно зализанными формами. По Свечину моталось много иномарок, но такую Нумизмат видел впервые. Первым из автомобиля вылез среднего роста, но весьма плотного сложения парень, одним цепким взглядом он окинул все вокруг и лишь затем открыл заднюю дверцу машины. Интуитивно Силин понял, что это и есть нужный ему человек, Анатолий Гаранин, владелец сети магазинов, ларьков, этого вот бара, а по совместительству еще и глава мощной организации рэкетиров, подмявшей под себя городские торговые структуры.
Лица его Михаил не увидел. Перед его взглядом предстал рослый, расплывшийся в талии человек с жирным загривком и небольшой конусообразной головой, украшенной поджатыми волчьими ушами без мочек. Прическа у Гарани была в точности как у его телохранителя -- коротко постриженный ежик, только седой. Проходившая мимо Наташка радостно приветствовала хозяина своим звонким голосом:
-- Добрый день, Анатолий Егорович!
Гараня не поленился поздороваться с обычной поварихой кивком головы, потом добавил еще что-то словами, отчего Наташка заливисто засмеялась и первая прошла в дверь бара.
Нумизмат по-прежнему не видел лица этого человека. Но и одна тяжелая, косолапая походка владельца "Золотого бара" говорила о нем много, если даже не все. Дядька был прав, этот человек в своей жизни видел больше плохого, чем хорошего, больше тяжелого, чем радостного. Гараня по жизни не шел, он проламывался сквозь нее как крушащий вражескую оборону танк. Его многие пытались остановить: государство, милиция, своя лагерная братва. Его множество раз били и морально, и физически, неоднократно пытались убить. Такой человек не привык к сантиментам, и идти просить у него: "Отдай коллекцию, Христа ради!" действительно было и глупо, и смешно.
Гараня прошел в бар, и Силин так и не увидел лица своего врага. Снова принявшийся накрапывать дождик плеснул в лицо Нумизмату освежающую порцию воды, и он понял, что чересчур долго торчит на пустыре. Со своей заметной фигурой он выглядел словно пугало на осеннем огороде. Развернувшись, Михаил торопливо пошел к дому.
В этот раз он еле заставил себя стянуть с плеч куртку, откинул в сторону сапоги и, даже не заглянув на кухню, рухнул на кровать. Несколько минут Силин лежал, бессмысленно глядя в потолок, затем незаметно провалился в мучительный сон. С тех пор как у него украли коллекцию, Михаилу снились одни кошмары.
Проснулся он уже поздним вечером, осень быстро съедала светлое время суток, сокращая и без того серые дни. Обшарив пустой холодильник, Силин убедился, что он пуст, так что ужинать пришлось горбушкой черного хлеба с кружкой крепко заваренного чая. За время этого короткого спартанского ужина Михаил решил, что надо будет сходить к бару, но чуть попозже, к закрытию. Требовалось чем-то занять эти три часа, и Нумизмат открыл свою заветную черную тетрадь. На первой странице, сразу после записи на форзаце, красивым старомодным почерком с четко выраженным нажимом, с завитками и ятями, было выведено: " Я, Соболевский Алексей Александрович, потомственный дворянин, лично участвовал в создании этой монеты как чиновник по особым поручениям при министре финансов Российской империи..." ЧЕРНАЯ ТЕТРАДЬ
Соболевский.
16 декабря 1825 года окна кабинета министра финансов Российской империи горели необычно поздно. Сам министр, пятидесятилетний русифицированный немец Егор Францевич Канкрин уже минут пять неподвижно сидел в своем кресле в непривычной, расслабленной позе. Правая рука его при этом прикрывала глаза, одновременно поглаживая высокий лоб, еще больше подчернутый залысиной в ореоле светло-русых кудрявых волос. Несмотря на поздний час, министр был облачен в парадный мундир со всеми орденами и медалями. Только что он вернулся с аудиенции у нового Императора -- Николая. Их встреча должна была произойти в другое время и в другой, более торжественной обстановке, но печальные события 14 декабря на Сенатской площади поневоле заняли мысли и время нового Императора совсем другими делами. Лишь спустя два дня в перерыве между личными допросами бунтовщиков Николай нашел время принять главного казначея России.
И вот сейчас, сидя в своем кресле, Егор Францевич снова восстанавливал в памяти каждое слово, каждый жест, взгляд Императора. Столь же строгому анализу подвергал министр свой собственный доклад, ответы на вопросы государя. Было похоже, что он все-таки выиграл. Несколько суховатый, но доходчивый рапорт министра понравился Николаю. Канкрин и раньше слыхал об армейской грубоватости, въедливости и педантизме Николая Павловича, но именно при личной встрече он осознал, что новый царь имеет много схожего в чертах характера с ним самим.
Подсознательно доверяясь не словам, а жестам, взглядам и общему настроению Императора, Егор Францевич понял, что в этом кресле ему сидеть еще очень долго. Инстинкт чиновника не подвел его. Когда спустя двадцать лет состарившийся и больной Канкрин попросится в отставку, Николай скажет ему слова, значащие больше всех наград и чинов: "Ты знаешь, что нас только двое, тех, кто не может оставить своих постов до самой смерти: ты да я".
Сделав этот окончательный вывод, Канкрин с облегчением вздохнул и, отстранив от больных глаз руку, c улыбкой взглянул на стоящего перед ним молодого человека, все это время сохраняющего благоговейную тишину.
-- Присаживайтесь, Алексей Александрович. В ногах правды нет.
-- Благодарю вас, Ваше Превосходительство, -- ответил чиновник, осторожно устраиваясь на краешке стула. Министр молчал, и молодой человек позволил себе нарушить субординацию и первым задать вопрос: -- Как прошла аудиенция, Ваше Превосходительство?
Любой другой из ведомства Канкрина не решился бы на подобную дерзость, но к Алексею Соболевскому Егор Францевич явно благоволил. Несмотря на молодость лет, тот уже поднялся в табели о рангах до чина коллежского асессора и полгода исполнял обязанности чиновника по особым поручениям при министре.
-- Превосходно, -- ответил Канкрин. -- Государь был любезен и в целом одобрил работу нашего ведомства.
Соболевский извлек из слов патрона гораздо больше, чем информацию. Успокоенность и явное благодушие в голосе министра подсказали ему, что тот больше не волнуется за судьбу своего поста. Значит, останется на своем месте и он. Хотя многие из сослуживцев признавали природный ум и блестящие способности молодого чиновника, но никогда бы он не стартовал в своей карьере столь стремительно и красиво, если бы не явная протекция и благосклонность Канкрина. Так что от судьбы министра во многом зависела и судьба Соболевского.
-- Единственный раз Император выразил свое неудовольствие по поводу этих злополучных монет, -- Канкрин кивнул на стоящую у него на столе небольшую шкатулку. -- Но выразил он это не словами, а, скажем так, физиономически. При этом государь даже похвалил Монетный двор за расторопность при их изготовлении.
Соболевский, чуть улыбнувшись, слегка кивнул головой. Голубоглазый, русоволосый Алексей имел правильные, но, пожалуй, несколько мелковатые черты лица. Небольшие бакенбарды в стиле покойного Императора Александра оттеняли бледность его лица, типичного для коренного жителя Петербурга. На эту улыбку он имел более чем заслуженное право. Именно он курировал изготовление рублевой монеты с профилем Константина Павловича. Подобно римскому богу Меркурию, он служил посредником между Канкриным и начальником Петербургского монетного двора Еллерсом. Весь процесс изготовления монеты от первого эскиза до воплощения в серебре занял всего шесть дней, что делало бы честь любому монетному двору Европы.
А Канкрин продолжал рассказывать:
-- Государь повелел сдать в архив монеты, все материалы по их изготовлению и сами штампы, на коих они были изготовлены. Все должно сохраниться в строжайшей тайне. Займитесь завтра этим, голубчик.
Министр сохранял благожелательную мягкость в голосе, и Соболевский позволил себе ответить в тон своему благодетелю:
-- Хорошо, Егор Францевич. Все будет исполнено в точности.
-- Я не сомневаюся в этом, друг мой.
Эта фраза не просто так вырвалась из уст министра. Когда-то они вместе с отцом Соболевского начинали службу в военно-интендантском ведомстве. Продолжая продвигаться по служебной лестнице, сохраняли дружеские отношения. Случилось так, что уже в зарубежном походе русских войск по Европе в 1813 году на небольшой кортеж интендантского штаба Первой Западной армии внезапно наскочил разъезд лихих французских улан. Пришлось принять бой, слава Богу, что еще подоспели наши казаки. Но перед этим полковник Соболевский буквально своей грудью прикрыл от пули генерал-интенданта Канкрина и умер через пять минут у того на руках.
Приняв два года назад Министерство финансов, Егор Францевич увидел в списках чиновников знакомую фамилию и захотел увидеть сына столь дорогого для себя человека. Первое впечатление просто поразило его. Молодой Алексей как две капли воды походил на своего отца в годы общей для них молодости. Проверив молодого чиновника в деле, министр убедился в том, что Соболевский обладает незаурядными способностями: умом, памятью, честью. Кроме того, у него имелись и качества, очень редкие для русского человека, но столь ценимые Канкриным -- точность и педантичность.
-- Ступайте домой, друг мой, -- велел министр. -- Я и так вас сегодня чересчур задержал.
Соболевский, почтительно откланявшись, ушел. Оставшись один, Канкрин достал из шкатулки одну из монет с профилем Константина и, полюбовавшись ею, бросил обратно на дно со словами:
-- Да, а славная получилась монета!
А про себя подумал совсем другое, то, о чем министр даже наедине с собой не мог сказать вслух: "Но хорошо, что ей не пришлось дать ход."
Канкрин слишком хорошо знал особенности странного характера Великого князя и имел причины опасаться за свою участь в случае его воцарения.
Как ни странно, но слова о монете в точности повторил в полдень на следующий день управляющий Департамента горных и соляных дел Карнеев.
-- Да, а славная получилась монета!
В кабинете кроме него присутствовали еще двое: Соболевский и начальник монетного двора Еллерс. Все трое любовались новым, но уже безнадежно устаревшим рублем. Три пары штампов, несколько десятков оловянных пробных оттисков, чертежи и эскизы были упакованы в несколько ящиков и опечатаны. Осталось последнее -- скрыть с глаз саму шкатулку с монетами. Разогретый сургуч уже ждал своей участи. Чтобы не привлекать к секретному делу лишних людей, все документы писал лично Соболевский.
Карнеев положил монету обратно в шкатулку, кивнул головой Соболевскому: дескать, можно опечатывать. Но тут в кабинет легкой походкой просто ворвался человек среднего роста, с крупной, римских пропорций головой, с несколько небрежно повязанной шейной косынкой вместо установленного уставом галстука. Это был Яков Рейхель, художник и главный модельер монетного двора.
-- Господа, -- заявил он, поднимая над головой лист бумаги. -- Я уже набросал эскиз нового, николаевского рублевика.
-- Ну вы зверь, Яков Янович! -- воскликнул Еллерс. -- Просто Буанаротти.
Чтобы получше разглядеть новый рисунок, они втроем -- Рейхель, Еллерс и Карнеев -- отошли к окну, любуясь безупречностью работы действительного члена Академии художеств.
-- Лучше и быть не может, -- решил Еллерс. -- Завтра же начнем работу над монетой.
Никто из стоящих у окна не заметил, как Алексей Соболевский быстрым движением положил одну из монет из шкатулки в маленький жилетный карманчик. Затем он с прилежным усердием лично опечатал шкатулку и отнес ее в один из ящиков, готовых к отправке.
-- Готово, господа! Можно вызывать рассыльных -- и в архив. Извольте только расписаться.
Уже вечером, шагая по набережной Невы к себе домой, Алексей Соболевский в который уже раз старался понять, что же заставило его взять константиновский рубль. Сунув монету в карман, он первоначально даже не понял, что совершил. Лишь много позже до Алексея дошло, что он именно украл! Но почему? Словно какая-то высшая, неподвластная ему сила руководила его рукой. Случившееся волновало и корежило душу молодого чиновника. По молодости лет ему не приходилось впрямую сталкиваться с такими явлениями, как взятничество или растрата. Высочайшей милостью своего покровителя Алексей быстро перенесся с незначительного поста, где ни о взятках, ни о живых деньгах и речи идти не может, сразу в такие сферы, где темные махинации совсем уже не имеют места. Сам Канкрин, отец шестерых детей, служил образцом честности, неподкупности и даже скупости, перенося их из личной жизни в дела финансовые, чем порой вызывал насмешки у российских аристократов. Так что же заставило его, Алексея Соболевского, взять монету?
Может, он слишком активно принимал участие в ее создании, от первого рисунка до конечного результата? Сроднился с ней за эти шесть дней? Самое странное, что сейчас он даже не знал, что с ней делать. Оставить себе? Но она вечно будет напоминать о совершенном проступке, грехе. Для педантично-честного Алексея это показалось настолько ужасным, что он чуть было не решил выбросить проклятый рубль, даже обернулся к Неве, но заснеженное белое пространство тут же заставило его отказаться от пришедшей в голову мысли. Не дай Боже, кто-нибудь найдет монету на льду, и тогда она неизбежно попадет в руки полиции. Соболевского даже в жар бросило. Это ведь неизбежное дознание, розыск, открытие истины и бесчестие!
Минут пять он стоял на набережной, бездумно глядя на заснеженный простор Северной Пальмиры. И это холодное, ледяное безмолвие, строгость форм архитектуры и застывшей воды неожиданно успокоило его.
"А чего я, собственно, боюсь? Проделал я все чрезвычайно ловко. Пока на троне Николай, о монетах никто и не вспомнит. Зато завтра я приглашен на обед к Обориным. Покажу монету Леночке, пусть знает, в каких важных делах участвует ее жених."
Образ невесты, хрупкой, голубоглазой дочери отставного майора, заставил его забыть о всех неприятностях заканчивающегося дня. Северный ветер ударил сильней, и, отвернувшись от этого неприятного, ледяного дыхания Гиперборея, Cоболевский поспешил домой.
До конца бурного, великого 1825 года оставалось менее двух недель. 7. ПРОГУЛКИ БЕЗ ЛУНЫ.
Очнувшись, Силин понял, что незаметно для себя снова уснул, сидя за столом и положив голову на раскрытую тетрадь. От ускользнувшего сна осталось только какое-то неясное воспоминание, что-то связанное с черной тетрадью, c константиновским рублем. Заспанными глазами Михаил в очередной раз прочитал выученную наизусть концовку первой записи: "Сим удостоверяю, коллежский асессор, Алексей Соболевский, сын Александров. 18 февраля 1850 года". И старомодная, витиеватая роспись, начинающаяся с огромной заглавной "С" и, постепенно сошедшая к почти незаметной последней букве с коротким росчерком в конце.
Закрыв тетрадь, Силин взглянул на часы и стал торопливо одеваться. Стрелки его "Командирских" показывали третий час ночи.
Промозглая сырость осенней ночи сразу пробрала его до дрожи. Сухопарое тело Нумизмата не хотело покрываться жирком даже во времена властвовавшей на кухне Наташки, готовившей много и вкусно. Ну а годы на хлебе и концентратах тем более не дали разжиться "прослойкой", так что промерзал он мгновенно, до самых печенок, отчего не любил ни осень, ни зиму.
К "Золотому бару" он подошел вовремя, народ как раз потихонечку начал расходиться. Музыка гремела, пробиваясь даже сквозь толщину стен и заамбразуренных окон. Но звучала не томная музыка, про которую ему рассказывал в свое время Семка-Динамит, а что-то более ритмичное. Под такую хорошо раздевать не топ-модель, а роту новобранцев. Из раскрытых дверей в ярком столбе освещенного проема появлялись мужские и женские фигуры, но, отойдя буквально на несколько метров в серую тьму, сразу превращались в темные, размытые силуэты. Оставались лишь голоса, смех да хлопанье дверей машин.
Метрах в десяти сбоку от стоянки рос большой, старый тополь. За его толстым стволом Михаил и разместился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Наталья еще не дошла до двери, когда к бару подкатила длинная, приземистая красивая машина с изысканно зализанными формами. По Свечину моталось много иномарок, но такую Нумизмат видел впервые. Первым из автомобиля вылез среднего роста, но весьма плотного сложения парень, одним цепким взглядом он окинул все вокруг и лишь затем открыл заднюю дверцу машины. Интуитивно Силин понял, что это и есть нужный ему человек, Анатолий Гаранин, владелец сети магазинов, ларьков, этого вот бара, а по совместительству еще и глава мощной организации рэкетиров, подмявшей под себя городские торговые структуры.
Лица его Михаил не увидел. Перед его взглядом предстал рослый, расплывшийся в талии человек с жирным загривком и небольшой конусообразной головой, украшенной поджатыми волчьими ушами без мочек. Прическа у Гарани была в точности как у его телохранителя -- коротко постриженный ежик, только седой. Проходившая мимо Наташка радостно приветствовала хозяина своим звонким голосом:
-- Добрый день, Анатолий Егорович!
Гараня не поленился поздороваться с обычной поварихой кивком головы, потом добавил еще что-то словами, отчего Наташка заливисто засмеялась и первая прошла в дверь бара.
Нумизмат по-прежнему не видел лица этого человека. Но и одна тяжелая, косолапая походка владельца "Золотого бара" говорила о нем много, если даже не все. Дядька был прав, этот человек в своей жизни видел больше плохого, чем хорошего, больше тяжелого, чем радостного. Гараня по жизни не шел, он проламывался сквозь нее как крушащий вражескую оборону танк. Его многие пытались остановить: государство, милиция, своя лагерная братва. Его множество раз били и морально, и физически, неоднократно пытались убить. Такой человек не привык к сантиментам, и идти просить у него: "Отдай коллекцию, Христа ради!" действительно было и глупо, и смешно.
Гараня прошел в бар, и Силин так и не увидел лица своего врага. Снова принявшийся накрапывать дождик плеснул в лицо Нумизмату освежающую порцию воды, и он понял, что чересчур долго торчит на пустыре. Со своей заметной фигурой он выглядел словно пугало на осеннем огороде. Развернувшись, Михаил торопливо пошел к дому.
В этот раз он еле заставил себя стянуть с плеч куртку, откинул в сторону сапоги и, даже не заглянув на кухню, рухнул на кровать. Несколько минут Силин лежал, бессмысленно глядя в потолок, затем незаметно провалился в мучительный сон. С тех пор как у него украли коллекцию, Михаилу снились одни кошмары.
Проснулся он уже поздним вечером, осень быстро съедала светлое время суток, сокращая и без того серые дни. Обшарив пустой холодильник, Силин убедился, что он пуст, так что ужинать пришлось горбушкой черного хлеба с кружкой крепко заваренного чая. За время этого короткого спартанского ужина Михаил решил, что надо будет сходить к бару, но чуть попозже, к закрытию. Требовалось чем-то занять эти три часа, и Нумизмат открыл свою заветную черную тетрадь. На первой странице, сразу после записи на форзаце, красивым старомодным почерком с четко выраженным нажимом, с завитками и ятями, было выведено: " Я, Соболевский Алексей Александрович, потомственный дворянин, лично участвовал в создании этой монеты как чиновник по особым поручениям при министре финансов Российской империи..." ЧЕРНАЯ ТЕТРАДЬ
Соболевский.
16 декабря 1825 года окна кабинета министра финансов Российской империи горели необычно поздно. Сам министр, пятидесятилетний русифицированный немец Егор Францевич Канкрин уже минут пять неподвижно сидел в своем кресле в непривычной, расслабленной позе. Правая рука его при этом прикрывала глаза, одновременно поглаживая высокий лоб, еще больше подчернутый залысиной в ореоле светло-русых кудрявых волос. Несмотря на поздний час, министр был облачен в парадный мундир со всеми орденами и медалями. Только что он вернулся с аудиенции у нового Императора -- Николая. Их встреча должна была произойти в другое время и в другой, более торжественной обстановке, но печальные события 14 декабря на Сенатской площади поневоле заняли мысли и время нового Императора совсем другими делами. Лишь спустя два дня в перерыве между личными допросами бунтовщиков Николай нашел время принять главного казначея России.
И вот сейчас, сидя в своем кресле, Егор Францевич снова восстанавливал в памяти каждое слово, каждый жест, взгляд Императора. Столь же строгому анализу подвергал министр свой собственный доклад, ответы на вопросы государя. Было похоже, что он все-таки выиграл. Несколько суховатый, но доходчивый рапорт министра понравился Николаю. Канкрин и раньше слыхал об армейской грубоватости, въедливости и педантизме Николая Павловича, но именно при личной встрече он осознал, что новый царь имеет много схожего в чертах характера с ним самим.
Подсознательно доверяясь не словам, а жестам, взглядам и общему настроению Императора, Егор Францевич понял, что в этом кресле ему сидеть еще очень долго. Инстинкт чиновника не подвел его. Когда спустя двадцать лет состарившийся и больной Канкрин попросится в отставку, Николай скажет ему слова, значащие больше всех наград и чинов: "Ты знаешь, что нас только двое, тех, кто не может оставить своих постов до самой смерти: ты да я".
Сделав этот окончательный вывод, Канкрин с облегчением вздохнул и, отстранив от больных глаз руку, c улыбкой взглянул на стоящего перед ним молодого человека, все это время сохраняющего благоговейную тишину.
-- Присаживайтесь, Алексей Александрович. В ногах правды нет.
-- Благодарю вас, Ваше Превосходительство, -- ответил чиновник, осторожно устраиваясь на краешке стула. Министр молчал, и молодой человек позволил себе нарушить субординацию и первым задать вопрос: -- Как прошла аудиенция, Ваше Превосходительство?
Любой другой из ведомства Канкрина не решился бы на подобную дерзость, но к Алексею Соболевскому Егор Францевич явно благоволил. Несмотря на молодость лет, тот уже поднялся в табели о рангах до чина коллежского асессора и полгода исполнял обязанности чиновника по особым поручениям при министре.
-- Превосходно, -- ответил Канкрин. -- Государь был любезен и в целом одобрил работу нашего ведомства.
Соболевский извлек из слов патрона гораздо больше, чем информацию. Успокоенность и явное благодушие в голосе министра подсказали ему, что тот больше не волнуется за судьбу своего поста. Значит, останется на своем месте и он. Хотя многие из сослуживцев признавали природный ум и блестящие способности молодого чиновника, но никогда бы он не стартовал в своей карьере столь стремительно и красиво, если бы не явная протекция и благосклонность Канкрина. Так что от судьбы министра во многом зависела и судьба Соболевского.
-- Единственный раз Император выразил свое неудовольствие по поводу этих злополучных монет, -- Канкрин кивнул на стоящую у него на столе небольшую шкатулку. -- Но выразил он это не словами, а, скажем так, физиономически. При этом государь даже похвалил Монетный двор за расторопность при их изготовлении.
Соболевский, чуть улыбнувшись, слегка кивнул головой. Голубоглазый, русоволосый Алексей имел правильные, но, пожалуй, несколько мелковатые черты лица. Небольшие бакенбарды в стиле покойного Императора Александра оттеняли бледность его лица, типичного для коренного жителя Петербурга. На эту улыбку он имел более чем заслуженное право. Именно он курировал изготовление рублевой монеты с профилем Константина Павловича. Подобно римскому богу Меркурию, он служил посредником между Канкриным и начальником Петербургского монетного двора Еллерсом. Весь процесс изготовления монеты от первого эскиза до воплощения в серебре занял всего шесть дней, что делало бы честь любому монетному двору Европы.
А Канкрин продолжал рассказывать:
-- Государь повелел сдать в архив монеты, все материалы по их изготовлению и сами штампы, на коих они были изготовлены. Все должно сохраниться в строжайшей тайне. Займитесь завтра этим, голубчик.
Министр сохранял благожелательную мягкость в голосе, и Соболевский позволил себе ответить в тон своему благодетелю:
-- Хорошо, Егор Францевич. Все будет исполнено в точности.
-- Я не сомневаюся в этом, друг мой.
Эта фраза не просто так вырвалась из уст министра. Когда-то они вместе с отцом Соболевского начинали службу в военно-интендантском ведомстве. Продолжая продвигаться по служебной лестнице, сохраняли дружеские отношения. Случилось так, что уже в зарубежном походе русских войск по Европе в 1813 году на небольшой кортеж интендантского штаба Первой Западной армии внезапно наскочил разъезд лихих французских улан. Пришлось принять бой, слава Богу, что еще подоспели наши казаки. Но перед этим полковник Соболевский буквально своей грудью прикрыл от пули генерал-интенданта Канкрина и умер через пять минут у того на руках.
Приняв два года назад Министерство финансов, Егор Францевич увидел в списках чиновников знакомую фамилию и захотел увидеть сына столь дорогого для себя человека. Первое впечатление просто поразило его. Молодой Алексей как две капли воды походил на своего отца в годы общей для них молодости. Проверив молодого чиновника в деле, министр убедился в том, что Соболевский обладает незаурядными способностями: умом, памятью, честью. Кроме того, у него имелись и качества, очень редкие для русского человека, но столь ценимые Канкриным -- точность и педантичность.
-- Ступайте домой, друг мой, -- велел министр. -- Я и так вас сегодня чересчур задержал.
Соболевский, почтительно откланявшись, ушел. Оставшись один, Канкрин достал из шкатулки одну из монет с профилем Константина и, полюбовавшись ею, бросил обратно на дно со словами:
-- Да, а славная получилась монета!
А про себя подумал совсем другое, то, о чем министр даже наедине с собой не мог сказать вслух: "Но хорошо, что ей не пришлось дать ход."
Канкрин слишком хорошо знал особенности странного характера Великого князя и имел причины опасаться за свою участь в случае его воцарения.
Как ни странно, но слова о монете в точности повторил в полдень на следующий день управляющий Департамента горных и соляных дел Карнеев.
-- Да, а славная получилась монета!
В кабинете кроме него присутствовали еще двое: Соболевский и начальник монетного двора Еллерс. Все трое любовались новым, но уже безнадежно устаревшим рублем. Три пары штампов, несколько десятков оловянных пробных оттисков, чертежи и эскизы были упакованы в несколько ящиков и опечатаны. Осталось последнее -- скрыть с глаз саму шкатулку с монетами. Разогретый сургуч уже ждал своей участи. Чтобы не привлекать к секретному делу лишних людей, все документы писал лично Соболевский.
Карнеев положил монету обратно в шкатулку, кивнул головой Соболевскому: дескать, можно опечатывать. Но тут в кабинет легкой походкой просто ворвался человек среднего роста, с крупной, римских пропорций головой, с несколько небрежно повязанной шейной косынкой вместо установленного уставом галстука. Это был Яков Рейхель, художник и главный модельер монетного двора.
-- Господа, -- заявил он, поднимая над головой лист бумаги. -- Я уже набросал эскиз нового, николаевского рублевика.
-- Ну вы зверь, Яков Янович! -- воскликнул Еллерс. -- Просто Буанаротти.
Чтобы получше разглядеть новый рисунок, они втроем -- Рейхель, Еллерс и Карнеев -- отошли к окну, любуясь безупречностью работы действительного члена Академии художеств.
-- Лучше и быть не может, -- решил Еллерс. -- Завтра же начнем работу над монетой.
Никто из стоящих у окна не заметил, как Алексей Соболевский быстрым движением положил одну из монет из шкатулки в маленький жилетный карманчик. Затем он с прилежным усердием лично опечатал шкатулку и отнес ее в один из ящиков, готовых к отправке.
-- Готово, господа! Можно вызывать рассыльных -- и в архив. Извольте только расписаться.
Уже вечером, шагая по набережной Невы к себе домой, Алексей Соболевский в который уже раз старался понять, что же заставило его взять константиновский рубль. Сунув монету в карман, он первоначально даже не понял, что совершил. Лишь много позже до Алексея дошло, что он именно украл! Но почему? Словно какая-то высшая, неподвластная ему сила руководила его рукой. Случившееся волновало и корежило душу молодого чиновника. По молодости лет ему не приходилось впрямую сталкиваться с такими явлениями, как взятничество или растрата. Высочайшей милостью своего покровителя Алексей быстро перенесся с незначительного поста, где ни о взятках, ни о живых деньгах и речи идти не может, сразу в такие сферы, где темные махинации совсем уже не имеют места. Сам Канкрин, отец шестерых детей, служил образцом честности, неподкупности и даже скупости, перенося их из личной жизни в дела финансовые, чем порой вызывал насмешки у российских аристократов. Так что же заставило его, Алексея Соболевского, взять монету?
Может, он слишком активно принимал участие в ее создании, от первого рисунка до конечного результата? Сроднился с ней за эти шесть дней? Самое странное, что сейчас он даже не знал, что с ней делать. Оставить себе? Но она вечно будет напоминать о совершенном проступке, грехе. Для педантично-честного Алексея это показалось настолько ужасным, что он чуть было не решил выбросить проклятый рубль, даже обернулся к Неве, но заснеженное белое пространство тут же заставило его отказаться от пришедшей в голову мысли. Не дай Боже, кто-нибудь найдет монету на льду, и тогда она неизбежно попадет в руки полиции. Соболевского даже в жар бросило. Это ведь неизбежное дознание, розыск, открытие истины и бесчестие!
Минут пять он стоял на набережной, бездумно глядя на заснеженный простор Северной Пальмиры. И это холодное, ледяное безмолвие, строгость форм архитектуры и застывшей воды неожиданно успокоило его.
"А чего я, собственно, боюсь? Проделал я все чрезвычайно ловко. Пока на троне Николай, о монетах никто и не вспомнит. Зато завтра я приглашен на обед к Обориным. Покажу монету Леночке, пусть знает, в каких важных делах участвует ее жених."
Образ невесты, хрупкой, голубоглазой дочери отставного майора, заставил его забыть о всех неприятностях заканчивающегося дня. Северный ветер ударил сильней, и, отвернувшись от этого неприятного, ледяного дыхания Гиперборея, Cоболевский поспешил домой.
До конца бурного, великого 1825 года оставалось менее двух недель. 7. ПРОГУЛКИ БЕЗ ЛУНЫ.
Очнувшись, Силин понял, что незаметно для себя снова уснул, сидя за столом и положив голову на раскрытую тетрадь. От ускользнувшего сна осталось только какое-то неясное воспоминание, что-то связанное с черной тетрадью, c константиновским рублем. Заспанными глазами Михаил в очередной раз прочитал выученную наизусть концовку первой записи: "Сим удостоверяю, коллежский асессор, Алексей Соболевский, сын Александров. 18 февраля 1850 года". И старомодная, витиеватая роспись, начинающаяся с огромной заглавной "С" и, постепенно сошедшая к почти незаметной последней букве с коротким росчерком в конце.
Закрыв тетрадь, Силин взглянул на часы и стал торопливо одеваться. Стрелки его "Командирских" показывали третий час ночи.
Промозглая сырость осенней ночи сразу пробрала его до дрожи. Сухопарое тело Нумизмата не хотело покрываться жирком даже во времена властвовавшей на кухне Наташки, готовившей много и вкусно. Ну а годы на хлебе и концентратах тем более не дали разжиться "прослойкой", так что промерзал он мгновенно, до самых печенок, отчего не любил ни осень, ни зиму.
К "Золотому бару" он подошел вовремя, народ как раз потихонечку начал расходиться. Музыка гремела, пробиваясь даже сквозь толщину стен и заамбразуренных окон. Но звучала не томная музыка, про которую ему рассказывал в свое время Семка-Динамит, а что-то более ритмичное. Под такую хорошо раздевать не топ-модель, а роту новобранцев. Из раскрытых дверей в ярком столбе освещенного проема появлялись мужские и женские фигуры, но, отойдя буквально на несколько метров в серую тьму, сразу превращались в темные, размытые силуэты. Оставались лишь голоса, смех да хлопанье дверей машин.
Метрах в десяти сбоку от стоянки рос большой, старый тополь. За его толстым стволом Михаил и разместился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47