– Город обезличивает человека, – возразила девушка. – Заставляет всех жить по одному распорядку, – например, работать с девяти до шести. Город заставляет всех выполнять одни и те же правила, – например, правила дорожного движения. Город ломает человека, подавляет.
Горожанам ничего не остается, как быть жестокими и безразличными.
Борис свободной рукой обнял ее плечи. Они удалялись от станции едва заметной в траве тропкой. Здесь росли огромные липы. Запущенная липовая аллея графской усадьбы. Усадьбу давно сожгли, и деревья остались единственными свидетелями позапрошлой жизни.
– А я узнаю тебя, – ответил Борис, прикоснувшись губами к ее розовому ушку. – Все та же отрешенность. Ты сама по себе, а весь мир сам по себе. По-прежнему читаешь стихи?
– Конечно, – серьезно кивнула она. – Стихи – мое спасение. Они всегда со мной.
– И даже в такую рань?
Она остановилась, раскрыла сумочку и достала тяжелый том. Борис увидел: «Марина Цветаева. Избранное».
– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, – сказала Лариса. – Думаешь, какой смысл в том, чтобы читать сотни раз одни и те же строки.
– Да. Это правда. Я так думаю. Какой смысл?
Они стояли лицом к лицу среди исполинских лип. Борис разжал руку, и их с Кофи дорожные сумки неслышно свалились в траву. Он провел пальцем по ямочке на щеке девушки. Ямочка растянулась в стрелку. А Ларисины губы – в улыбку.
– Есть люди, в которых стихи вливаются, словно музыка. Но в зависимости от настроения эта музыка всякий раз звучит в душе по-иному. Поэтому нельзя сказать, что я читаю одни и те же строчки. Хотя со стороны это выглядит именно так.
– Лариса… – Борис поднес к губам ее руку и перецеловал по очереди все пальцы. – Ты стала еще восхитительнее. Тогда ты была задумчивой и молчаливой.
Поэтому мне было трудно тебя понять.
Да и был я еще совсем балбес. Шестнадцать лет. Теперь ты можешь так гладко все объяснить…
– Тогда я была только студенткой, а теперь профессиональный педагог, – снова улыбнулась она. – Я просто обязана ясно излагать мысли. А то меня дети не поймут.
– Дети? – осторожно уточнил Борис.
– Ну да, дети. Я ведь в школе работаю… А, ты хотел узнать, нет ли у меня своих детей? Пока нет. Я хотела бы, чтобы у моих детей был отец.
– Такой же тонкий ценитель поэзии?
– Нет. Такой же чокнутый.
– Ты прелесть, – только и сказал в восторге Борис.
А затем нежно поцеловал ее в губы. Ее руки легли ему на шею и затылок. Стали гладить коротко стриженные волосы. Рука Бориса прижалась к Ларисиному бедру и поползла снизу вверх.
По треугольному выступу лобка. По животу, по узкой талии… Наконец рука Бориса прибыла на промежуточную станцию назначения. На большую упругую грудь.
Они так и стояли, не разнимая губ. Ее дыхание участилось. А одна рука оставила затылок парня и забралась под его куртку. Обследовала обе лопатки. Устроилась во впадине позвоночника. И, словно по перилам, скатилась на пояс джинсов. Узкая женская ладонь юркнула внутрь.
Борис оторвался от ее губ и приник к груди. Его язык ласкал плоть девушки сквозь двойной кордон ткани. Руки уже орудовали под строгой учительской юбкой.
– Давай отойдем, – услышал Борис задыхающийся шепот.
Они отпрянули друг от друга и заозирались. Сторонних наблюдателей не наблюдалось. Борис подхватил чертовы сумки и увлек Ларису в глубь аллеи по ковру из опавших листьев.
Там он расстелил куртку Кофи и добавил к ней свою.
– А твой плащ мы аккуратно положим поверх сумок, – сказал он, целуя девушку и помогая ей раздеться.
Они стянули с себя лишь самое необходимое. Она – туфли, колготки и трусики. Он – кроссовки, джинсы и плавки.
Ураган страсти вымел из души Бориса деда Костю.
Спустя четыре года Борис вновь вонзился в нее. Словно вернулся после долгого путешествия домой. Она издала короткий вскрик. У него даже не возникло мысли надеть презерватив.
Если бы Лариса попросила – надел бы. Она не только учила в школе детей.
Она была его учительницей. Первой учительницей. Она была его гуру…
Борис сдерживался из последних сил.
Чтобы отвлечься от преждевременного финала, он даже вызвал воспоминание о позавчерашней роковой рыбалке. Это помогло ровным счетом на десять секунд.
– Давай ты сверху! – взмолился он. – А то не вытерплю…
Лариса перевернулась, выскочила из объятий и повалила Бориса на спину. Настал ее черед. Если в общественном транспорте час пик не предвещает ничего хорошего, то в сексе все его ждут с нетерпением. И этот пик должен был вот-вот наступить.
Девушка, теряя над собой контроль, застонала. Меньше мыслей, меньше самоконтроля – и все получится! Рот Ларисы по-рыбьи хватал воздух. Глаза закрыты.
Сквозь накатывающее наслаждение Борис любовался ее лицом.
От разгоряченных тел шел пар.

6

Сидя над отверстием в доске сортира, взмокший после бега и прыжков Кофи быстро обсыхал. Слабо пахло дерьмом и аммиаком. «Аммиак выделяется из мочи при разложении мочевины», – вспомнил Кофи институтскую науку. Пот испарялся, и от этого становилось все холоднее.
Вождь уже начал жалеть, что примчался сюда без куртки.
Хорошо, если было градусов десять.
Кофи стал думать о далеком Губигу. Там в тени сейчас под тридцать пять. Все-таки каким неженкой создан человек! В десять градусов без одежды очень холодно. В тридцать пять чересчур жарко. Двадцать пять плюс-минус пять градусов – вот и весь интервал комфорта.
Тонкий слух жителя тропиков различил сквозь бешеный лай какие-то звуки.
Вождь выгнал из головы отвлеченные рассуждения, за которыми так любят убивать время белые Недобрая улыбка искривила большие коричневые губы.
Он приник глазом к щели. По бетонным плиткам дорожки к нему приближалась Любовь Семеновна Кондратьева. Постариковски медленно. Кофи выпрямился и вжался спиной в боковую стенку сортира. Так, чтобы в первый миг его не было видно.
Дверь распахнулась. Любовь Семеновна привычно сделала один шаг и собиралась сделать другой. Рукой она уже тянула за собой дверь, чтобы закрыться.
В этот миг она осознала, что не одна здесь. Ее пронзил ужас. Тонкий звук вырвался изо рта. Она хотела крикнуть: «Костя!» Дверь захлопнулась под неистовый лай верного Тузика, и кабинка вновь погрузилась в вонючий полумрак.
Старушка вдруг разглядела оскаленное черное лицо. Свирепое и беспощадное.
Тут же стальные пальцы впились в морщинистую шею.
Любовь Семеновна поняла, что мужа ее нет в живых. Эта мысль была последней. Она инстинктивно взметнула ручки к шее, чтобы разжать стальные пальцы.
И обмякла. Кофи убрал руки. Пенсионерка АО «Заря» Кондратьева сползла к его кроссовкам.
Вождь огляделся. Ага, вот то, что ему нужно! Он ухватился обеими руками за доску, в которой было вырезано отверстие. И дернул изо всех сил.
Сил было много. Доска с треском оторвалась. Кофи прислонил ее к стенке.
Приподнял бездыханное тело… И вдруг в голове загремели слова старого колдуна Каплу: «Мужчина народа фон доказывает свои победы с помощью ушей поверженных врагов!»
Уши! Он чуть не забыл! Это же Кондратьева, Кондратьева, Кондратьева!
У Кофи не было с собой даже лезвия.
Он лихорадочно осмотрел узкую кабинку.
Заплесневелый кусок хозяйственного мыла. Квадратики газеты на ржавом гвозде.
Пустая бутылка из-под подсолнечного масла. Оторванная только что доска…
Время шло. Кофи нетерпеливо зарычал. Взялся одной рукой за волосы, а другой за шею. Дернул старушечью голову вверх. И впился зубами в правое ухо.
Вождь стал засовывать тело в яму. Безухой головой вперед.
Перебросить тело через ступеньку для сиденья было нелегко. Трупы гораздо тяжелее таскать, чем живых людей. Наконец Любовь Семеновна шлепнулась в жижу, которую они с мужем копили не один год. Кофи Догме приладил на место оторванную доску с вырезанным очком. Обратил лицо вверх – к Солнечному богу.
Который видит его даже сквозь крышу вонючей будки. И сквозь тучи.
Затем Кофи посмотрел на все четыре стороны сквозь щели в досках. Никого.
Хвала Солнечному богу! Собаки надрывались заметно тише. Не то чтоб их энтузиазм иссякал – нет. Просто они охрипли.
Постепенно они все заткнутся. Отдохнут.
До следующей порции лая. Кофи достал из кармана «Роллекс» и надел на руку.
Седьмой час утра. Электричка в начале восьмого. Опаздывать никак нельзя.

7

Борис и Лариса сидели на скамье в крохотном зале ожидания. На двух других лавочках изнывали семьи с детьми. Завтра – первое сентября. Конец дачного сезона.
– Я маму провожала, – ответила девушка на вопрос. – Она поехала брата проведать. У брата недавно сын родился.
Мама от внука просто балдеет. А ты чего такой странный: с двумя сумками, чьейто курткой?
– Друга жду, – сказал Борис Кондратьев и в который раз взглянул на часы. – Он у моих в Васнецовке часы забыл.
Давно должен прибежать сюда. Бегает он быстро… Может, с дороги сбился?
– А как у твоих дела? Я ведь их с того лета ни разу не видела.
Чистое молодое лицо Бориса стало чернее тучи.
– Тут, Лора, чертовщина какая-то. Позавчера дед с рыбалки не вернулся.
– Как?! – В глазах девушки загорелся ужас. – Константин Васильевич утонул?
Борис погладил ее по плечу.
– Надо же, ты его по имени-отчеству помнишь…
– Я и бабушку прекрасно помню: Любовь Семеновна.
«Она любит меня?» – спросил себя Борис и сказал:
– Мы рыбачили на трех лодках вокруг острова. На Вялье-озере. Там же, где с тобой тогда в лодке… Помнишь, как чуть не перевернулись?
– Зачем об этом спрашивать?
Лариса положила руку поверх его пальцев, но тут же отняла. Зрителей было предостаточно.
– Короче, мы с другом вернулись, а деда нигде нет. Если он утонул, то где лодка, весла? Удочка, в конце концов?
Разве что лодка опрокинулась…
– Бедная Любовь Семеновна! – сказала Лариса.
Борис увидел слезы в ее глазах. Он никого не встречал чище и отзывчивей этой девушки. Которая раньше была для него питерской студенткой, а теперь учит детей на станции Новолуково.
В зал ожидания стремительно вошел высокий, статный и довольно черный человек. Онемели капризные дети на скамейках. Попрятали глаза их хорошо воспитанные родители. У грузной женщины в окошечке кассы открылся рот. Желающие вновь получили возможность рассмотреть получше ее похожие на пеньки гнилые зубы.
А мулат решительно направился к парочке и плюхнулся рядом с Ларисой. Она инстинктивно прижалась к Борису. Никто еще ничего не сказал, а изощренный в любовных утехах африканец сразу все понял.
– А ты, Борька, времени не терял. Это я вижу. Познакомишь с девушкой?
В распахнутую дверь вокзальчика ворвался гул приближающегося поезда.
– Ну, ты даешь! – сказал Борис, поднимаясь. – Я тут уже икру мечу. Бери скорей куртку. И сумку. Это же наша электричка подходит. Тебя только за смертью посылать.

8

С высоты своего положения Катя пыталась увидеть то, что происходит внизу.
Она вытягивала шею, заглядывала слева, заглядывала справа…
Тщетно. Удавалось рассмотреть лишь стриженную, словно под горшок, голову с очками и длинным носом. Перхоть в темных сальных волосах. И белый воротник халата.
«Вот так мои пациентки пытаются разобрать, что я там с ними вытворяю, – подумала Катя Кондратьева. – А видят только мою голову между собственных ляжек».
– Колька, Гиппократ, ты еще долго собираешься мной любоваться? – поинтересовалась она у бывшего однокурсника Николая Одинцова. – Смотри, не перевозбудись.
Длинный нос Одинцова выехал из ее внутренностей.
– Одевайтесь, женщина, – равнодушно бросил гинеколог. – Срок беременности – девять или десять недель.
Катя присвистнула и стала выбираться из гинекологического кресла.
– Колька, ты что, одурел? – жалобно спросила Катя, натягивая трусики. – Я ж ничего не чувствовала до последних дней.
Николай Одинцов очень походил внешне на другого Николая. На писателя Гоголя. Кроме длинного носа и стриженной, словно под горшок, шевелюры, у гинеколога были тонкие губы, тонкие усики и бледная кожа. Темные волосы были жирными и покрытыми перхотью, против которой бессильны все достижения компании «Procter & Gamble». Даже очки, которых Гоголь не носил, ничего не меняли.
Одаренный такой внешностью студент Одинцов безуспешно штурмовал в институтские годы сердце Кати Кондратьевой.
Сейчас он безумно хотел ее. И безумно ревновал к тому счастливчику, которому Катя позволила сделать себя беременной.
Гинеколог Одинцов вынужден был скрывать эти нежные чувства. Первым делом он уселся за свой стол. Посоветовал, стараясь не вибрировать голосовыми связками:
– Можешь подождать часок, пока откроется кабинет УЗИ. Сама все увидишь на мониторе.
– Вот черт. – Катя закусила губу, чтобы не расплакаться. – Только этого не хватало. Как все не вовремя!
– Катенька, я еще ни разу не слышал от женщин, чтобы нежелательная беременность была кстати.
Она уже оделась и причесывала пышные рыжие волосы перед зеркалом, которое висело над раковиной. Не сдержалась и пустилась в ненужные, в сущности, объяснения:
– Я серьезно, Коль. У меня дед с бабкой пропали.
– Как пропали?! – Одинцов наморщил лоб, в точности как великий русский писатель. – Что значит «пропали»?
– А вот так. То и значит. Они в деревне жили. Дед с рыбалки не вернулся. Ни лодки, ни весел, ни деда, понимаешь?
Даже удочку не нашли… А бабка вообще неизвестно куда делась. Она дальше магазина никогда не отлучалась… И собака странно себя ведет.
Гинеколога охватил мистический ужас.
Он вспомнил фильм «Собака Баскервилей».
– Какая собака?
– Да Тузик наш. Он возле бабушкиного дома на цепи сидит. Был большой, лохматый и очень добрый. А теперь большой, лохматый и очень злой. Рычит, никого к себе не подпускает и лает куда-то в сторону озера. Может, по деду тоскует?
Дед с рыбалки всегда с той стороны приходил.
– Ну и ну… – Николай Одинцов развел руками. – А милиция?
Катя забросила на плечо сумочку и собралась уходить.
– Что милиция?! – крикнула она и повторила: – Что милиция?! Ищет милиция. Там на тысячу квадратных километров два милиционера. Старший лейтенант и сержант. Папа вчера оттуда вернулся. На него смотреть страшно. Осунулся, глаза красные, лицо серое. Это же его родители исчезли, представляешь? Родная мать! Родной отец!
Неожиданно она повернулась и бросилась в обход гинекологического трона, на котором только что лежала, к столу врача.
Одинцов вскочил, как ужаленный. Катя уткнулась лицом в белый халат у него на груди и разрыдалась.
– Катенька, – гладил ее трясущиеся плечи гинеколог, – Катюша, успокойся, все будет хорошо, все образуется, бабушка с дедушкой найдутся.
– Не-е-е-е-ет, – подвывала Катя в ответ. – Не найдутся, им по семьдесят с лишним лет…
Волна нежности и сострадания душила Николая Одинцова. Из тщедушного очкарика он в собственных глазах превращался в супермена. В защитника всех униженных и оскорбленных на земле.
Дверь гинекологического кабинета распахнулась. На пороге выросла длинноногая крашеная блондинка. И застыла с открытым ртом.
– Разве вы не видите, что у больной истерика? – заорал супермен Одинцов. – Немедленно закройте дверь!
– Жуть какая, Коленька! – всхлипывала Катя. – Ну кому это нужно?!
– Может, они тяжело болели и решили уйти из жизни сами? – предположил похожий на писателя гинеколог. – Вот как эти… Ну, коммунисты французские…
Как их? Дочка Маркса – Лаура, кажется.
И ее муж, Поль Лафарг. Помнишь?
От такой несусветной глупости Катя Кондратьева даже плакать забыла.
– Не помню, – призналась она. – Чтобы помнить, нужно было когда-то знать.
Ее слезы расплылись на груди гинеколога огромным серым пятном.
– Ну как такое можно не знать? – Николай Одинцов был неподдельно огорчен. – В тысяча девятьсот одиннадцатом году Лауру и Поля Лафаргов нашли мертвыми. Сорок три года они провели вместе, сражаясь за интересы рабочего класса.
Ей исполнилось шестьдесят шесть, ему – шестьдесят девять лет. Они решили, что старость помешает им бороться за интересы рабочего класса, и отравились.
Катя даже улыбнулась. Сейчас, с блестками слез в длинных ресницах, эта улыбка делала ее неотразимой. Она дотянулась рукой до длинного носа своего однокурсника и легонько щелкнула.
– Дурак ты, Колька, – вздохнула она. – Каким был, таким и остался. Я ж тебе русским языком объясняла, что дед Костя с рыбалки не вернулся. А бабушка вообще неизвестно где…
Гинеколог отважился протестовать:
– А что? Я прекрасно помню, ты еще на третьем курсе рассказывала, какой у тебя дед замечательный! Фронтовик, заслуженный колхозник, ветеран КПСС…
Сколько ему, ты говоришь?
– Семьдесят пять.
– Ну вот. Видишь? Это уже старость, куда ни кинь. Решил не быть никому обузой. Избрал достойный мужчины уход из жизни. Не на деревенской перине скончался в страшных мучениях, а ушел как воин. Как защитник отечества и ветеран колхозного строительства. Может, и бабка так? Только она какой-то свой, чисто женский путь избрала, а?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22