А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Рассказы –

OCR Busya
«Луи Арагон «Римские свидания», библиотека журнала «Иностранная литература»»: Известия; Москва; 1984
Аннотация
В книгу вошли рассказы разных лет выдающегося французского писателя Луи Арагона (1897–1982).
Луи Арагон
Встречи
Его сестра была стенографисткой в газете; смелая и самоотверженная девушка, эта Ивонна, почти красавица, несмотря на свой вздернутый носик. И с большими голубыми глазами. Мне хотелось поволочиться за ней, но она была такая серьезная, а мне… жениться?… Встретил я их первый раз вдвоем на Зимнем велодроме. Хотя спортсмен я никудышный, меня вечно посылали в придачу к спортивному репортеру на большие соревнования: футбол, гонки и прочие штуки, – чтобы передать атмосферу. А вы, Жюлеп, сочините мне врезку строк на двадцать пять…
Меня просто бесит это имя. Зовут меня Пьер Вандермелен; вначале, шутки ради, я подписывался Жюлеп только под мелкими дурацкими заметками, которые все заказывали мне наперебой, и сохранял свое настоящее имя для серьезных, хорошо написанных статей… Но как раз эти дурацкие штучки имели успех, Жюлепа все знали, а Пьер Вандермелен мало-помалу стушевался перед Жюлепом… Такова она, жизнь…
Значит, было это на велодроме лет десять тому назад. Как-то вечером, во время шестидневной гонки, в резком сиреневом свете гонщики кружились, кружились… Я проболтался час внизу, между громкоговорителями, буфетом, шикарной публикой, которую шокировала толпа настоящих любителей, а потом вскарабкался наверх к дешевым местам, в тот день набитым до отказа. С верхнего яруса я заметил внизу, в одном из первых рядов, какого-то одержимого: он вскакивал, молотил воздух кулаками, кричал, наклонялся к своей соседке… Как раз то, что мне требовалось для атмосферы. Я подошел, чтобы понаблюдать за ним, и тут меня окликнула его соседка:
– Мсье Жюлен?
Никак это слава?… Нет, то была только Ивонна, а бесноватый рядом с ней – ее брат, Эмиль Дорен, рабочий-металлист, с таким же вздернутым носом, как у сестры, но не такими красивыми глазами, и русыми волосами, свисавшими плоскими прядями на лоб, покрытый сейчас каплями пота. Приятная морда. Он представил мне свою жену Розетту, маленькую брюнетку с молочно-белой кожей, усыпанной веснушками, и со светлыми глазами; она была бы очень хорошенькой, если бы немножко прифрантилась… Что до Эмиля, то он был снова поглощен гонкой. Тут он чувствовал себя как рыба в воде. Я же никогда ни черта не смыслил в этой путанице спринтов, позиций, реклам Кашу-Ляжони, шелковых чулок «Этам», вина «Фрилёз» – и в криках распорядителей, разноцветных майках и крупно написанных цифрах, вывешенных на черной доске. Эмиль был из тех, кто от ярости или восторга швыряет свою кепку на трек, а порой следом за ней и свои ключи (хотелось бы знать, как такие потом попадают домой).
Затем я, как по заказу, стал повсюду встречать Эмиля. Один раз в метро, другой – у Порт Майо, на старте Тур де Франс или чего-то в этом роде. Словом, если есть на свете веломаньяки, то Эмиль был настоящим веломаньяком. Можно было сказать с уверенностью, что вы встретите его повсюду, где крутят педали, ему никогда не надоедало это зрелище. Он меня узнавал:
– Привет, мсье Жюлеп!
Я говорил ему, что меня зовут Вандермелен, но это ничего не меняло.
И мы болтали о том о сем… В то время он работал у Кодрона. Монтажник-наладчик. Он хорошо зарабатывал на жизнь. Вернее, он сам называл это «хорошо зарабатывать на жизнь». Превосходный рабочий. По энергии ему не было равных: кончив работу, он вскакивал на свой велик и мчался на другой конец Парижа, в район Лила, где, не знаю с помощью какой комбинации, приобрел один из тех крошечных садиков, на которые больно смотреть, и выращивал в нем овощи, цветы и развешивал стеклянные шары, чтобы отгонять птиц. Он уверял, что копать землю – прекрасный отдых. По воскресеньям он целиком принадлежал своему «пети рен»: он мчался с супругой за шестьдесят, а то и семьдесят километров под предлогом устроить пикник или разыскать кабачок, где они когда-то закусывали еще до того, как поженились.
Жена Дорена была беременна, когда Ивонна как-то вечером вздумала привести меня к брату. Я должен был во что бы то ни стало взять интервью у «человека с улицы», уж не помню о чем и для какого иллюстрированного еженедельника, но на свой вежливый вопрос получил такие идиотские ответы от трех или четырех нахальных прохожих на улице Пикпюс, Итальянском бульваре и площади Мобер, что уже почти пришел в отчаяние. Так вот, Ивонна, фотограф – некий Протопопов, как мне помнится, сын генерала, и, разумеется, я сам отправились втроем, захватив фотоаппарат, магний и лампу-вспышку в Булонь-Бианкур, к ее брату. Там мы застали Эмиля, уже довольно кругленькую Розетту и ее сестру с мужем, крупным блондином в кожанке, лет под тридцать, который, как и его жена, работал у Рено, кем-то вроде кузнеца; он был довольно молчалив. Ну, а Эмиль был великолепен. Я уже не помню ни о чем шла речь, ни что он отвечал, но он был просто великолепен. Все выпили по стаканчику. Я между делом повздорил с его свояком, потому что тот был явно коммунистом, и мы, разумеется, раза два сцепились. Эмиль признался мне, что решил купить в рассрочку тандем для себя и жены, когда у них родится ребенок.
На тандеме я и увидел их снова, уже весной, они ехали под палящим солнцем в сторону Шампань-сюр-Сэн.
– Эй, мсье Жюлеп!
Эмиль подробно объяснил мне конструкцию своего нового двухместного коня: и переключение скоростей, и то, и се… Я вежливо спросил, как поживает его свояк: после февраля 1934 года наступило очень беспокойное время. Но Эмиль уклонился от разговора о политике, он был слишком поглощен своим тандемом.
Я опять встретил его в Монлери на велогонках за лидером. Но Эмиль считал, что это мура. Несерьезно. Ему хотелось бы следовать за гонкой Париж – Ницца, но он не сможет из-за работы на заводе. Гонка должна состояться в 1935 году. Затем я встречал его не раз на дорогах, теперь эта пара возила на тандеме своего младенца – мальчик, вылитый папаша, катился в маленькой корзинке, привязанной к рулю.
Потом у них родился еще ребенок – девочка, это было уже в тридцать шестом, во время стачек. Я увидел Эмиля на одном из тех неслыханных собраний-концертов на занятых рабочими заводах, куда звезды эстрады приходили петь для бастующих. Казалось, он веселится от души.
– Как, Эмиль, и вы среди забастовщиков?
– А как же, мсье Жюлеп, надо делать то же, что и все. Нельзя же предавать товарищей.
Должно быть, то было влияние его свояка.
Я снова встретил его на велодроме. Затем наткнулся на него в салоне автовыставки. Заметил его издали в Клиши на очередном состязании вроде Пари-Рубе, и мы помахали друг другу. Вскоре мой листок организовал велогонки по кругу, а меня выдвинули распорядителем: я метался на старте с трехцветной нарукавной повязкой и кучей значков на лацканах и услышал, как меня кто-то окликнул:
– Эй, мсье Жюлеп!
Эмиль и его жена, оба нисколько не изменились, только она казалась чуть-чуть усталой. Они решили усыновить испанского ребенка, но не знают, имеют ли право взять его, живя в Париже…
– Зачем вам взваливать себе на шею чужого ребенка, вы в своем уме?
Она улыбнулась и сказала:
– Там, где есть на двоих, хватит и на троих…
На сей раз уж ясное дело, это свояк вбил им в голову такую мысль. А как, кстати, его дела? Они его не видели довольно давно…
– Ну, ну, вы что, поссорились?
– О нет! Он в Испании… воюет с Гитлером…
Он произносил «il est h-en Espagne», не делая связки, совсем как Монтерлан, у которого я брал накануне интервью: он рассказывал о девушках, преследовавших его своими ухаживаниями, и произносил на изысканный манер: «Comment h-allez vous?»
Однако парижанам не разрешили брать испанских детей. Я скоро сказал об этом Эмилю в венсенском автобусе. Он покачал головой.
– А мы бы это сделали… Они там подыхают ради нас… Пропаганда здорово обрабатывает людей.
Мне пришлось еще раз, не находя никакой новой идеи, взяться за фильм о мнении «человека с улицы» во время мюнхенских дней, и я, естественно, подумал об Эмиле. Но на этот раз у меня вырезали Эмиля, то, что он говорил, прямо сказать, не лезло ни в какие ворота. А я еще смягчил его слова… Затем я уж не вспоминал его до мобилизации. Но пришел день, когда я был лейтенантом пехотного полка, поставленного для подкрепления линии Мажино в каком-то захолустье, недалеко от Меца; во время обеда звучало радио и Шевалье запел песенку «Мимиль». А я, как дурак, все время видел перед собой славную морду Эмиля, его жесткие волосы и вздернутый нос. Где-то он сейчас, Эмиль? А его свояк-коммунист? Уж этот-то наверно попал в переплет, вернувшись из Испании… Возможностей встретиться становилось все меньше. Не было больше велогонок, не было нужды ловить «человека с улицы» и брать интервью о его отношении к приезду английского короля или к распространению танца «black-bottom».
Однако мне все же довелось его увидеть в разгар войны, Эмиля, в самую заваруху. В самой гуще всей этой мерзости. После того как мы удержали позиции на Эне и на Уазе, но с яростью в душе отступили, подчиняясь приказу. Было это, наверно, 12-го или 13 июня. Никогда я этого не забуду. Местечко в Нормандии, в департаменте Эр. Замок Людовика XIV, водная гладь пруда, темные и молчаливые аллеи подстриженных деревьев, большие мифологические скульптуры на пилястрах при входе. Площадь, запруженная нескончаемыми отступающими обозами, печальные надписи на дверях церкви: «Здесь прошла Жоржетта Дюран»… «Мама, мы двигаемся на Анжер»… И мы в этой каше, вперемежку с драгунами и их повозками, с ранеными, которых увозят в тыл, а боши не больше чем в одном, в полутора километрах двигаются по дороге на Эврэ. Сколько времени мы продержимся? На улице, напротив монастыря, школу сестер-монашенок медики заняли под лазарет, и мы должны были позавтракать с ними, потому что походная кухня… да что говорить! Походной кухни уже не было. Стояла давящая жара, сквозь свинцовое небо иногда прорывались яркие краски июньского дня, но тут же меркли, и все снова мрачнело. Во дворе под невысокими деревьями стоял длинный деревянный стол. Ели все вместе: врачи, несколько офицеров, в дальнем углу – сержанты, простые санитары и раненые, не разбирая чинов, те, что могли сидеть за столом; они ждали, пока за ними приедут санитарные машины. Молоденькая сестра-монашка, вся в белом, в нелепом головном уборе, сновала среди нас, разнося тарелки, помогая дежурным, приветствуя офицеров, и придерживала руками юбку, перепрыгивая через кучу оружия, сваленного как попало в углу.
Немецкая артиллерия стреляла через наши головы. Наверно, они обстреливали дорогу, выходившую из города.
Среди нас был солдат – должно быть, солдат? – с голым торсом, гипсовой повязкой, кое-как наложенной на левое плечо и руку, висевшую на марлевой перевязи, лицо его обросло трехдневной щетиной. Когда он окликнул меня: «Мсье Жюлеп», я так и подскочил. Теперь я был лейтенант Вандермелен, кто же мог?…
– Вы меня не узнаете?… Дорен, брат Ивонны…
– Как, Эмиль? Вот это да!
Он рассказал мне, что был в группе франтиреров из кавалерийского дивизиона. После Дюнкерка им не дали достаточно танков, впрочем, сам он вел машину с пулеметом «Гочкис»…
– Его не сравнишь с «пеги рен», верно, Эмиль?
Он лишь слабо улыбнулся в ответ. Наверно, у него крепко болело плечо. Он частенько машинально тянулся к нему правой рукой и дотрагивался до гипса. Оказывается, он пришел из окрестностей Рамбулье, его группа франтиреров обстреливала дорогу из пулеметов… после ухода армии…
– Просто чудно… Рамбулье… Сколько раз мы мотались туда на великах… я и Розетта…
Он не знал, что теперь с Розеттой и детьми, быть может, они все еще в местечке Панам, под самым носом у бошей… а может, и того хуже, двигаются куда-то по дорогам, как и… Где-то неподалеку разорвался снаряд. Я не дослушал продолжения, меня позвал капитан-доктор. Все были в сборе и обсуждали обстановку. Ходило множество слухов. Американцы собираются вступить в войну. Русские атаковали бошей, а в Париже теперь коммунизм… Люди повторяли все слухи, ничему не веря, и глядели друг на друга, чтобы узнать, что думают об этом другие. То был первый день, бросивший яркий свет на наше поражение. В погребе хранилось доброе вино, не оставлять же его фрицам, ведь они и пить-то не умеют.
– Как вы думаете, что могут понять рабочие в Париже? – сказал капитан-доктор, молодой толстяк с усами щеточкой. – Представьте себе, что Торез входит туда вместе с германской армией…
Вот тут Эмиль и подал голос. Не очень громко. С некоторой сдержанностью. Но решительно.
– Когда я был у входа в Рамбулье, – сказал он, – знаете, там, перед замком президента, мсье Жюлеп… мы нацелили свои пулеметы и винтовки на дорогу… Боши еще не подошли, но там были парижане, с каждой минутой их прибывало все больше с немыслимым оружием в руках… жуткое старье… потом появились группы рабочих, целые заводы, люди узнавали друг друга… Они говорили с нами на ходу. Рабочие с Сальмсона… потом с Ситроена… И вдруг – кого я вижу? Моего свояка и его жену, только подумайте! Тут уж они нам порассказали… У них на заводе, и у Рено тоже, когда рабочие узнали, что боши скоро войдут в Париж, они хотели все разгромить. Ан нет! Как бы не так! К ним послали жандармов, а те угрожали открыть по ним огонь… Они уже ничего не понимали, скажу я вам… Сохранять машины для бошей, можете себе представить? Теперь уж никто ничего не понимает, ровным счетом ничего!
Как и все, я обернулся и смотрел на Эмиля. В глазах у него стояли крупные слезы. На этот раз, когда его забрала санитарная машина, я подумал: вряд ли доведется мне еще его увидеть. А позже я встретился в Марселе с голубоглазой Ивонной, туда эвакуировали ее газету. Немало воды утекло к тому времени. За окном слышались голоса ребятишек, певших: «Маршал, маршал… вот и мы!» По тротуару важно расхаживали какие-то юнцы в одежде, смахивавшей на военную форму. Свободная зона жила в разгаре иллюзий.
– Эмиль? – сказала Ивонна. – Он вернулся в Париж, а потом ему пришлось скрыться. На заводе обнаружили вредительство…
– Еще что! – воскликнул я. – Вот уж уверен, что Эмиль не вредитель!
Мне показалось, будто Ивонна как-то странно посмотрела на меня своими голубыми глазами. Просто возникло такое ощущение. Она становилась все больше похожа на брата. Я удивлялся, почему она до сих пор не вышла замуж.
Незадолго до рождества я перебрался в Лион. Наш патрон увеличил тираж своего листка. Как-то вечером, на станции Перраш, я дожидался поезда на Камарг, куда меня послали побеседовать с жителями о возвращении на землю; тут меня в спешке толкнул какой-то тип и бросил:
– Нельзя ли поосторожней? Как… мсье Жюлеп!
Да, снова мой Эмиль. Как его плечо и рука? В полном порядке. Ребятишки? У дедушки с бабушкой. А Розетта?
– О, она работает…
– Как, и оставила детей? А вы еще хотели усыновить испанского ребенка…
Он бросил на меня такой же странный взгляд, как и Ивонна.
– В такие времена, как сейчас, у людей нет возможности заниматься даже своими собственными ребятишками…
Он не стал распространяться о том, чем занимается сам. Я спросил, что слышно о свояке. Он отвечал мне как-то уклончиво. Поезд его уже отходил.
Можно сказать, что летом 1941 года умонастроение людей заметно изменилось. Почему – я не знаю. Немцы были под Москвой, но они ее не захватили. В поездах языки начинали развязываться. Люди думали совсем не так, как полагали наверху. Где-то недалеко от Тарба в одном из перегруженных вагонов, в проходе, забитом чемоданами и пассажирами, снующими взад-вперед к туалету, говорили вслух такое, что можно было одновременно и приходить в ужас и потешаться. Я узнал Эмиля по голосу.
– Погодите маленько, – говорил он, – и увидите, как они им наложат. – Какой огонь горел в его глазах! Я снова увидел Эмиля с Зимнего велодрома, Эмиля, швырявшего свою кепку на трек, но теперь он говорил не о гонщиках, он говорил о русских.
– Вы не сказали мне в прошлый раз, что стало с вашим
свояком.
Внезапно по лицу его пробежала мрачная тень. Резким взмахом руки он отбросил со лба жесткие пряди волос и наклонился ко мне. Я не понял выражения его лица.
– Вы что, поссорились?
Он передернул плечами.
– Боши… – сказал он вполголоса. – Сначала они сбили его с ног пулеметным огнем… потом прошли по нему… раздавили ему лицо сапогами, проломили череп…
Вот уж чего я никак не ожидал… Его свояк. Коммунист.
– Что же он сделал? – спросил я, как дурак.
Он пожал плечами. Здесь не место говорить об этом. Так вот, на заводе, где он снова работал по приказу своей партии, началась забастовка. Власти собирались расстрелять во дворе десять рабочих, а забастовщики бросились на бошей, чтобы вырвать у них из рук своих товарищей… Да, вот так, безоружные… его свояк был впереди… И они его растоптали…
Когда Эмиль сказал «растоптали», мне почудилось, что я вижу эту сцену, в его приглушенном голосе мне мерещилась дикая пляска зеленых солдафонов, неистовство разъяренных зверей в касках… Мне так хотелось что-нибудь сказать ему…
– Это чудовищно… Но разве сейчас разумно устраивать забастовки?
1 2 3