А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Как они это воспроизводят?
– О, это относительно несложно. Они закапывают вазу в землю. Некоторые используют выгребные ямы и закапывают туда. – Видя невольное отвращение Брунетти, она пояснила: – Краску разъедает, она быстрее линяет. Потом они еще откалывают маленькие кусочки, обычно с краев или со дна. – Для наглядности она показала на маленький скол на краю сосуда на фото, как раз под крышкой, и у дна, где тот касался земли.
– Это трудно? – спросил Брунетти.
– Нет, сделать предмет, который обманет дилетанта, несложно. Гораздо труднее сотворить нечто, способное ввести в заблуждение специалиста.
– Вроде вас? – спросил Брунетти.
– Да, – сказала она без ложной скромности.
– А как вы узнаете? – спросил он, потом дополнил вопрос. – По каким признакам вы отличаете подлинное от подделки?
Прежде чем ответить, она пролистала несколько страниц книги, то и дело останавливаясь, чтобы поглядеть на фото. Наконец она захлопнула ее и глянула на него.
– По краске, соответствует ли цвет предположительному периоду изготовления. И по линиям, чувствуется ли неуверенность при их проведении. Это подсказывает, что художник пытался что-то скопировать и вынужден был думать об этом, задерживаясь, чтобы правильно их воспроизвести. У художников того времени не было стандартов; они просто рисовали что хотели, поэтому линии у них всегда четкие и непрерывные. Если им не нравилось, они скорее разбили бы горшок.
Он немедленно прицепился к слову.
– Горшок или ваза?
Она рассмеялась в ответ на его вопрос.
– Теперь, две тысячи лет спустя, это вазы, но я думаю, что для людей, которые их делали и пользовались ими, это были всего лишь горшки.
– А для чего их использовали? – спросил Брунетти. – Изначально.
Она пожала плечами.
– Для чего люди вообще используют горшки: хранят рис, носят воду, держат зерно. У этого, со зверем, есть крышка, значит, то, что они там держали, надо было защитить, скажем, от мышей. Предположительно рис или пшеницу.
– Насколько они ценны? – спросил Брунетти.
Она села на диван и положила ногу на ногу.
– Не знаю, как на это ответить.
– Почему?
– Потому что нужно, чтобы был рынок, тогда будет и цена.
– И что?
– А для этих вещей нет рынка.
– Почему нет?
– Потому что их так мало. Тот, что в книге, он в музее «Метрополитен» в Нью-Йорке. Еще, может быть, три или четыре в других музеях в разных частях света. – Она прикрыла глаза на секунду, и Брунетти представил, как она перебирает списки и каталоги. Когда она открыла глаза, то сказала: – Я могу назвать три: два на Тайване и один в частной коллекции.
– И все? – спросил Брунетти.
Она покачала головой.
– Все. – Но потом добавила: – По крайней мере, на выставках и в коллекциях, о которых что-то известно.
– А в частных коллекциях? – спросил он.
– Теоретически возможно. Но кто-нибудь из нас скорее всего прослышал бы об этом, и в литературе нет никаких упоминаний об иных находках. Так что я думаю, что довольно спокойно можно считать, что других нет.
– Сколько может стоить один из музейных экспонатов? – спросил он, потом объяснил, когда увидел, что она закачала головой: – Знаю, знаю, я понял из сказанного вами, что точную цену установить нельзя, но можете ли вы предположить, какова примерно могла бы быть цена?
Ей пришлось подумать над ответом. Поразмыслив, она сказала:
– Цена будет такая, какую назовет продавец или какую захочет заплатить покупатель. Рыночная цена в долларах – сто тысяч? Двести? Еще больше? Но цен на самом деле нет, потому что слишком мало вещей такого качества. Это целиком зависело бы от того, насколько покупатель захочет купить предмет, и от того, сколько у него денег.
Брунетти перевел эти цены в миллионы лир: двести миллионов, триста? Прежде чем он завершил свои размышления, она продолжила.
– Но это лишь для гончарных изделий, для ваз. Насколько я знаю, ни одна из фигур солдат не пропадала, но если бы это случилось, то тут уж действительно никакой цены не назовешь.
– Но ведь владелец смог бы их выставлять, не так ли? – спросил Брунетти.
Она улыбнулась.
– Боюсь, что есть люди, которые не стремятся ничего показывать публике. Они просто хотят владеть. Не знаю, движет ими любовь к красоте или собственнический инстинкт, но поверьте мне, есть люди, которые просто хотят, чтобы вещь находилась у них в коллекции, даже если ее никто не увидит. Кроме них самих, конечно. – Она заметила скептицизм в его взгляде и добавила: – Помните того японского миллиардера, который желал быть похороненным со своим Ван-Гогом?
Брунетти вспомнил, что читал что-то об этом в прошлом году. Писали, что человек купил картину на аукционе, а потом написал в своем завещании, что хочет быть похоронен с картиной, или, если посмотреть на это с другой стороны, картина должна быть похоронена с ним. Он припомнил, какая буря разразилась тогда в мире искусства.
– Но ведь в конце концов он отказался от этой идеи, не так ли?
– Да, так писали, – согласилась она. – Я никогда не верила в эту историю, но упомянула про него, чтобы дать вам понять, какие чувства могут некоторые люди испытывать к своей собственности, как могут верить, что право владения, а не красота – абсолютное мерило или главная цель коллекционирования. – Она тряхнула головой. – Боюсь, что не слишком хорошо объясняю, но, как я уже говорила, для меня это все не имеет смысла.
Брунетти осознал, что у него до сих пор нет удовлетворительного ответа на заданный вопрос.
– Но я так и не понимаю, откуда вы знаете, что вот это оригинал, а вот это копия. – Прежде чем она ответила, он добавил: – Мой приятель рассказывал мне о шестом чувстве, которое развивается, и тогда просто видишь, что вещь выглядит правильно или неправильно. Но это все слишком субъективно. Я вот что имею в виду: если два эксперта расходятся в оценке, один говорит, что вещь подлинная, а другой – что нет, как разрешить противоречие? Позвать третьего спеца и устроить голосование? – Он улыбнулся, чтобы показать, что шутит, но не мог придумать другого выхода из этого положения.
Ее ответная улыбка показала, что она поняла шутку.
– Нет, мы позвали бы экспертов. Есть набор тестов, которые можно провести, чтобы установить возраст предмета. – И несколько иным тоном спросила: – Вы уверены, что хотите все это слушать?
– Да, хочу.
– Я постараюсь объяснять не слишком заумно, – сказала она, подтягивая под себя ноги. – Есть множество способов тестирования картин: анализ химического состава красок, чтобы посмотреть, соответствуют ли они заявленному времени написания картины, рентген – чтобы заглянуть, что находится под поверхностным слоем краски на картине, и даже радиоуглеродный анализ.
Он кивнул, чтобы показать, что все это ему известно, и сказал:
– Но мы-то говорим не о картинах.
– Да. Китайцы никогда не писали маслом, по крайней мере в те периоды, которые охватывала выставка. Большинство изделий были керамические либо из металла. Я никогда не интересовалась металлическими предметами, но при этом знаю, что научная методика к ним практически неприменима. Для них нужен глаз.
– А для керамики не нужен?
– Конечно, нужен, но, к счастью, техника проверки на подлинность здесь разработана не хуже, чем для картин. – Она помолчала и снова переспросила: – Хотите узнать технологию?
– Да, хочу, – сказал он и, чувствуя себя студентом, стал искать ручку.
– Главный метод, который мы используем – и самый надежный, – называется термолюминесценция. Все, что надо сделать, это взять около тридцати миллиграммов керамики с любого предмета, который мы захотим проверить. – Она предвосхитила его вопрос, объяснив: – Это просто. Мы делаем соскреб с днища тарелки, вазы или с постамента статуи. Нам нужны буквально крупицы. Потом фотоумножитель скажет нам с точностью до десяти-пятнадцати процентов возраст материала.
– Как это работает? – спросил Брунетти. – Я имею в виду, по какому принципу?
– Когда глину обжигают, вернее, если ее обжигают при температуре около трехсот градусов, то все электроны в ней – не могу подобрать лучшего слова – убиваются. Жар разрушает электрические заряды. Потом, с этого момента, они начинают набирать новые заряды. Вот это и измеряет фотоумножитель, сколько энергии вобрал материал. Чем он старше, тем ярче светится.
– А какова точность?
– Как я сказала, до пятнадцати процентов. Это значит, что если вещи предположительно две тысячи лет, то при определении ее возраста, вернее времени ее последнего обжига, отклонение может быть лет в триста.
– А вы тестировали те предметы, пока были в Китае?
Она покачала головой.
– Нет, в Сиане нет такого оборудования.
– Так как вы можете быть уверены?
Она ответила ему с улыбкой:
– Глаз–алмаз. Я посмотрела на них и поняла, что они фальшивые.
– Но для пущей уверенности? Вы больше никого не спрашивали?
– Я же рассказывала вам. Я написала Семенцато. А когда не получила ответа, вернулась сюда. – Она предвосхитила его вопрос. – Да, я привезла с собой образцы, с трех предметов, которые сочла самыми подозрительными, и с двух других, которые вызвали у меня сомнения.
– А Семенцато знал, что у вас есть эти образцы?
– Нет. Я ничего ему о них не говорила.
– Где они?
– Я проехала сюда через Калифорнию и оставила набор проб своему другу, работающему в Гетти. У них есть оборудование, так что я попросила исследовать их для меня.
– И он исследовал?
– Да.
– И?
– Я звонила ему, когда вернулась из больницы. Все три предмета, которые я сочла фальшивками, были изготовлены несколько лет назад.
– А два других?
– Один оказался подлинным. Второй – подделка.
– Одной проверки достаточно? – спросил Брунетти.
– Да.
Если это и не достаточное доказательство, понял Брунетти, то произошедшее с ней и с Семенцато – достаточное.
Через секунду Бретт осведомилась:
– И что дальше?
– Попробуем найти, кто убил Семенцато, и кто те двое, что приходили сюда.
Ее взгляд был бесстрастным и очень скептическим.
Наконец она спросила:
– И много ли шансов на это?
Он вытащил из внутреннего кармана полицейские снимки Сальваторе Ла Капра и передал их Бретт.
– Это не один из них?
Она взяла фотографии и с минуту рассматривала.
– Нет, – просто сказала Бретт и вернула их Брунетти. – Это сицилийцы, – прибавила она. – Они уже, наверное, дома, им заплатили, и они счастливы с женами и детьми. Их поездка была успешной; они сделали все, за чем их посылали, запугали меня и убили Семенцато.
– В этом же нет смысла, не так ли? – спросил Бренетти.
– В чем нет смысла?
– Я говорил с людьми, которые знали его и о нем, и похоже, что Семенцато был замешан в некоторых делах, в которые директору музея совершенно не следовало впутываться.
– Вроде чего?
– Он был теневым партнером в антикварном бизнесе. Из другого источника мне известно, что он торговал своим профессиональным мнением.
Бретт определенно не нужно было объяснять, что значит последнее.
– Почему это важно?
– Если бы они собирались убить его, они бы сделали это сразу, а потом велели бы вам тихо сидеть, а то и с вами то же будет. Но они этого не сделали, они пришли сначала к вам. И если бы это сработало, Семенцато так и не был бы поставлен в известность, по крайней мере официально, о подмене.
– Вы все еще считаете, что он в этом участвовал, – сказала Бретт. Когда Брунетти кивнул в знак согласия, она добавила: – Я думаю, что это вольное допущение.
– А иначе нет никакого смысла, – объяснил Брунетти. – Откуда бы они узнали, что надо прийти к вам, что предполагается встреча?
– А если бы я все равно встретилась с ним, даже после того, как они меня отдубасили?
Брунетти удивился ее недогадливости, но сказать ей – язык не поворачивался. Он не ответил.
– Ну? – настаивала она.
– Если Семенцато был в этом замешан, то легко предположить, что случилось бы, если бы вы с ним пообщались, – сказал Брунетти, все еще не решаясь произнести страшные слова вслух.
– Я все равно не понимаю.
– Они бы убили вас, а не его, – наконец выговорил он.
Он наблюдал за Бретт и по глазам увидел, что ее первая реакция: шок и неверие. Через секунду до нее дошло, и ее лицо окаменело, губы напряглись и плотно сжались.
К счастью, Флавия выбрала именно этот момент, чтобы войти в гостиную, принеся с собой цветочный запах не то мыла, не то шампуня, не то одной из тех штучек, которыми женщины пользуются, чтобы чудесно пахнуть в неподходящее время суток. Ну почему утром, а не вечером?
Она была одета в простое коричневое шерстяное платье, подпоясанное ярко-оранжевым шарфом, обернутым вокруг талии несколько раз и завязанным сбоку так, что концы свисали ниже колен и разлетались при ходьбе. Она была не накрашена, и, увидев ее без макияжа, Брунетти задумался, чего она, собственно, вообще тратит время на грим.
– Виоngiorno, – сказала она, улыбаясь и протягивая ему руку.
Он встал, чтобы приветствовать ее. Глянув на Бретт, она обратилась к ним обоим:
– Я собираюсь сварить кофе. Кто-нибудь из вас будет? – Потом с улыбкой добавила: – Рановато для шампанского.
Брунетти кивнул, но Бретт покачала головой. Флавия развернулась и исчезла в кухне. Ее прибытие и уход ненадолго отвлекли их от его последней фразы, но теперь у них не было выбора, кроме как вернуться к ней.
– Почему же они его убили? – спросила Бретт.
– Не знаю. Ссора с другими соучастниками? Возможно, разногласия по поводу того, как поступить с вами?
– Вы уверены, что его убили из-за всего этого?
– Я думаю, что нам целесообразнее исходить из такого предположения, – любезно ответил он, не удивленный ее нежеланием принимать эту версию.
Принять ее, значит, признать опасность для себя: поскольку Мацуко и Семенцато мертвы, она одна знает о краже. Ведь существует же вероятность того, что убийца Семенцато понятия не имел о ее подозрениях и привезенных из Китая доказательствах, а следовательно, считал, что его смерть оборвет след. Если подмена когда-нибудь в будущем обнаружится, то вряд ли правительство КНР заинтересуется убийственной жадностью западных капиталистов, оно скорее поищет воров где-нибудь поближе к дому.
– В чьем ведении находились экспонаты, отобранные для выставки, пока произведения были еще в Китае?
– Мы имели дело с человеком из Пекинского музея, Су Линем. Он – один из их ведущих археологов и очень знающий искусствовед.
– Он сопровождал выставки за пределы Китая?
Она помотала головой.
– Нет, ему не позволяло его политическое прошлое.
– Как это?
– Его отец был землевладельцем, так что он считался политически неблагонадежным или, по крайней мере, подозрительным. – Она увидела широко раскрытые от удивления глаза Брунетти и объяснила: – Я знаю, что это звучит нелепо. – Потом, после паузы, добавила: – Это на самом деле нелепо, но для них это в порядке вещей. Во время Культурной революции он десять лет пас свиней и разбрасывал навоз на капустных полях. Но как только революция кончилась, он вернулся в университет и, будучи блестящим студентом, получил работу в Пекине. Но ему не позволяют покидать пределы страны. Выставку вывозили партчиновники, которые рвутся за рубеж, чтобы походить по магазинам.
– И вы.
– Да, и я. – И добавила через секунду тихим голосом: – И Мацуко.
– Так что вы единственная, кто несет ответственность за кражу?
– Конечно, я отвечаю. Ясно, что они не станут обвинять партийцев, участвовавших в поездке, если все можно свалить на представителя Запада.
– Как по-вашему, что случилось?
Она покачала головой.
– Ничего не складывается. Или просто у меня в голове не укладывается.
– О чем речь? – прервала ее Флавия, которая вернулась в комнату с подносом. Она прошла мимо Брунетти, намереваясь сесть рядом с Бретт на диван, и поставила поднос на стол. На нем были две чашки кофе. Она вручила одну из чашек Брунетти, взяла другую и села на диван.
– Там сахара две ложки. Я подумала, что вы столько кладете.
Игнорируя ее вторжение, Бретт продолжала:
– Должно быть, кто-то сговорился здесь с одним из партийцев.
Хотя Флавия пропустила вопрос, который вызвал это объяснение, она не попыталась скрыть свою реакцию на ответ. Она повернулась и уставилась на Бретт в ледяном молчании, потом сверкнула глазами в сторону Брунетти.
Когда никто не произнес ни слова, Бретт заговорила:
– Ладно. Ладно. Или с Мацуко. Может, и с Мацуко.
Брунетти был уверен, что рано или поздно ей придется убрать это «может».
– Кто? Семенцато? – спросил Брунетти.
– Возможно. В любом случае, кто-то из музея.
Он перебил ее:
– А кто-нибудь из этих, как вы их называете, партийцев говорил по-итальянски?
– Да, двое или трое.
– Двое или трое? – переспросил он. – Сколько же их всего было?
– Шесть, – ответила Бретт. – Партия заботится о своих.
Флавия фыркнула.
– Насколько хорошо они говорили по-итальянски? Вы не помните? – спросил Брунетти.
– Достаточно хорошо. – Она помолчала, но потом заметила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27