Добросовестный, этого у него не отнимешь - но бизон...
- Как он сейчас выглядит? - спросил Симо.
- Тетраэдр, - Вольфганг показал руками, - вопросительная форма. Он
хочет говорить.
- А ты что же?
- Он хочет говорить с вами.
Вот как. В другое время это было бы любопытно. Значит, уже и
вариадонты научились разбираться в человеческой иерархии, подай им не
кого-нибудь, а начальника станции, будто от него в самом деле многое
зависит. И ведь догадались послать Третьего, а Джулия еще уверяет, будто
им чужд практицизм... С нами же рядом жили, у нас учились. Третий самый
упорный, не уйдет, пока не получит ответа, - а что ему можно ответить? Что
мы все ему можем ответить? Симо почувствовал ужас. Но если вариадонт
спрашивает - нужно отвечать. Никто не скажет, почему. Просто нужно.
Не очень далеко из трясины бил грязевой гейзер, похоже, тот самый,
что заработал еще с вечера и все никак не мог иссякнуть. А может быть,
другой. Сельва дышала. Там, откуда она отступила при последнем выдохе,
простиралась широкая полоса грязи, окаймляющая необозримую
коричнево-зеленую стену зарослей. Стену осточертевшую. Стену, готовую к
броску, колышущуюся, будто от ветра, хотя ветра не было и не могло быть
ветра, способного заставить сельву колыхнуться - сельва не обращала
внимания даже на ураганы, изредка достигавшие гор. Она была безгранична.
Она была равнодушна ко всему постороннему, как бывает равнодушно большое
животное к судьбе насекомых, хрустящих у него под ногами.
Сельва дышала. Ошеломляющая вонь гниения перебивалась острыми
запахами жизни, чужой, странной и страшной для всякого осмелившегося
углубиться в топкие чащи или не успевшего уйти от прилива. Сельва
шевелилась. Временами из темной глубины невероятно сплетенных ветвей
по-змеиному выскальзывало гибкое корнещупальце ползучего тростника, тяжело
плюхалось в жижу и, найдя незанятое место, мгновенно укоренялось, твердело
и прорастало десятком жестких стеблей, очень похожих на земной тростник,
если не знать их способности остановить вездеход, оплести его со всех
сторон, играючи приподнять над топью, примериться и со смаком разорвать,
как большого твердого жука... Стена двигалась. Коричнево-зеленое тесто
ползло вперед. Начинался новый вдох.
Это был еще не прилив, сельва лишь просыпалась. Ворочалась.
Накапливала силы. Еще день-другой она будет дышать, с каждым часом все
размашистее, потом замрет на недолгое время - и ринется вверх, по камням,
по голым склонам, по мутной остекленевшей слизи, оставшейся с зимних
приливов... А может быть, и по вагончикам биостанции, есть такая
вероятность. На прилив лучше смотреть откуда повыше, например с той
стороны разлома, стоять на краю и снимать на пленку, как падают вниз и
корчатся на дне ползучие гиганты и чуткие ветвистые плотоядные, а еще как
сыплются вниз колоссальные одноклеточные, упакованные в мембрану, поросшую
отравленными иглами, как шарахаются от них коричневые фитофаги с
рудиментарным фотосинтезом и слепые, но стремительные в атаке болотные
гады, разбуженные всколыхнувшейся топью, - да мало ли безмозглых и
бессмысленных тварей создано природой в припадке избыточности и неизвестно
зачем, а ведь каждая форма уникальна, каждую беречь надо. Так же, как и
себя от нее. Но после отлива подбирай все, что осталось - раздолье: иногда
сельва позволяет людям считать себя объектом изучения, могла бы ведь и не
позволить... Вот и сейчас, выдирая бахилы из клейкой грязи, Симо привычно
отметил незнакомый прежде вид фотосинтезирующей планарии и еще что-то
мелкое, копошащееся в трясине и ничего путного не напоминающее. Животное.
Пожалуй, новый отряд, а вернее всего, класс или даже тип. Поймать бы, -
подумал Симо, - Джулии показать, самому покорпеть... Но он хорошо знал,
что не станет этого делать, потому что совсем рядом, в десяти шагах от
живой стены, в грязи, увязнув в ней основанием, стоял вариадонт.
Судя по всему, он стоял уже давно - должно быть, приполз сразу после
толчка, еще до рассвета, и Симо проклял себя за то, что не рискнул выйти
под ливень - ну пусть бы сбило с ног... Это действительно был Третий. Он
ждал.
- Привет, - сказал Симо.
Тетраэдр задвигался: не то приглашал к разговору, не то просто устал
быть тетраэдром. Нет, все-таки приглашал. Симо почувствовал покалыванье в
висках, что-то теплое пришло и вдвинулось в мозг - вариадонт налаживал
связь.
- Ты хоть из грязи-то вылези.
Третий скруглил углы, сплющился с боков. Симо моргнул. Теперь к нему,
медленно раздвигая грязь, катилось огромное рубчатое колесо: не иначе,
вариадонт где-то у границы подсматривал за армейским вездеходом. Очень
похоже. Только к тем колесам грязь липла, а к этому - нет. На твердой
почве колесо завалилось набок, подпрыгнуло, будто резиновое.
- Все шутишь, - сказал Симо. - Не до шуток ведь тебе, знаю. Тоже
вроде нас, только что врать не умеете... Ты ведь спросить пришел, так я
жду, спрашивай...
Он знал, о чем спросит Третий. Вариадонт, он же кучевик, он же
нуклеед, каких только названий им не выдумывали, а до сих пор ни одного
годного, каждое каким-то боком равняет их со зверьем. Вариадонт. Зверь-де,
меняющий форму тела по своему разумению. Оч-чень исчерпывающе, знаете ли.
Креодонт. Мастодонт. Глиптодонт. Глипт.
- А человеком можешь?
Колесо без видимых усилий встало, точно в фильме, пущенном в обратную
сторону, потянулось вверх, вырастая в колонну, и колонна выпустила из
себя, как выстрелила, отростки-руки и шар головы, лопнула снизу, формируя
ноги. Человек. Вот только лица у человека не было - вместо лица была
гладкая черная поверхность, матово отсвечивающая, как кожа, как
искусственная кожа, еще не бывшая в употреблении, - иллюзия для
непосвященных. Настоящей кожи у вариадонтов нет и никогда не было. Зато
был запах, резкий и специфический, и когда Третий шагнул вперед, запах
прорвался сквозь дыхательный фильтр и ударил в нос, заглушая миазмы топи.
Не запах - вонь, бежать от нее хочется. Это им повезло, подумал Симо.
Неудивительно, что вариадонты не очень-то боятся сельвы - ну кто захочет
пробовать на зуб существо с таким запахом? Разве что нарвутся на
пограничный пост...
...Хруст ветвей, клацанье, писк брызнувшего сока или, вернее всего,
крови. Долгий поросячий визг... Симо не повернул головы на хорошо знакомые
звуки. В чаще происходило то, что и должно было происходить: один
панцирный гад вскрывал другого. Урчал, пожирая. Природа... И вариадонты
все еще по уши в этой природе, подумал Симо, никуда от нее не ушли, она же
их и пожрет, как только найдется какая-нибудь тварь без обоняния. Вот
Седьмого не видно уже которую неделю, да и Четвертый вчера был какой-то
странный: подранили? Не нужно им в сельву лезть, совсем не нужно, да, как
видно, придется...
А вопрос все нарастал, бился в черепной коробке, и было ему там
тесно. Симо поднес ладони к вискам, зажмурился, привычно напряг и
расслабил мышцы шеи. Он был готов к передаче. Он уже знал, что ответит. И
знал, о чем попросит. Никогда бы раньше не подумал, что придется о чем-то
просить вариадонта... Да, в лучшем случае придется туго. Если очень
повезет, то будет туго. А в худшем случае - не будет Процесса, не будет
вариадонтов, не будет Симо Муттика. Радиоактивного горизонта и то не
будет, выскребут его мало-помалу, а вот тут, например, вот на этом самом
месте, где мы с тобой, Третий, стоим, возведут горнообогатительный
комбинат, и потекут от него составы на ту сторону, в Северный Редут. А вон
там будет огромный карьер, здесь у нас под ногами такое лежит... Ты
знаешь, что такое карьер? Сейчас я его представлю - вид сверху - и ты
поймешь... Теперь понял? Здесь будут люди, много людей, они и сельву
заставят отодвинуться, насколько смогут. Но прежде будет последний взрыв,
и тоннель выйдет наружу. Будет, наверное, радиоактивное облако, но это
совсем не та радиоактивность, что у вашего горизонта, и вам от нее лучше
держаться подальше. А может быть, в вас станут стрелять. Объяснить тебе,
что такое - стрелять?..
Вариадонт стоял неподвижно. Он ждал. Он привык ждать. Сначала, еще в
Процессе, как только начал сознавать себя, он ждал очередного глипта.
Потом ждал, когда выйдут из Процесса Четвертый, Пятый... Восьмой. Потом
стоял в грязи и ждал, когда же к нему, наконец, соизволит выйти Симо
Муттик. Теперь он ждал, когда же этот бестолковый человек докончит свой
бестолковый рассказ о других бестолковых людях, грызущих тоннели под
горными хребтами - зачем? Должно быть, в свое удовольствие... Ничего он не
поймет, с тоской подумал Симо, самому бы понять...
- Я понял. - Голос был негромкий, но явственный. - Продолжай.
Симо вздрогнул. Вот это да! - значит, они умеют и разговаривать...
Интересно, чем? А как мы их учили, как старательно выговаривали слоги,
пока не поняли, что телепатировать им и проще, и удобнее... И какие же мы
кретины, если не уяснили до сих пор, что в вариадонтах куда больше
непознанного, чем во всей сельве! А голос... Господи, да это же мой голос!
То-то слышу - знакомое. Дрянь у меня, а не голос, блею, как старый козел,
слушать не хочется. Но Чернов!.. Если он и после этого не захочет
поверить, что перед ним разумная форма жизни, тогда он сволочь и остальным
под стать. Пусть увидит Процесс, вот что. Глипт нужен...
- Мне нужен глипт, - сказал он вслух.
- Мало, - глухо возразил Третий. - Трудно найти.
Он уже пятился к придвинувшейся вплотную чаще - черный, неестественно
прямой, - уже уходил, как всегда, неожиданно, легко вынимая из топи ноги,
к которым не липла грязь, а ступней на ногах не было... Нужен глипт...
Глиптов мало. Еще бы не мало, коли в последнюю войну их выбили на девять
десятых: принимали, видите ли, за танки. Это в сельве-то - танки!..
- Ты слышишь! - закричал в чащу Симо. - Мне нужен глипт! Сегодня!
Чернову!.. Я знаю, что их мало, но мне очень нужен хороший глипт...
Он попятился. Коричнево-зеленая стена наступала, нависала над ним,
как океанская волна, тянула хищные ветви. Где-то там, в зловонной трясине
пискнуло под ногой Третьего какое-то растение. И все смолкло.

С самого утра полковник Нуньес чувствовал себя неважно. Во-первых,
полковника мучил кашель, неизбежный спутник сезона муссонов, - и не
дал-таки уснуть ночью, несмотря на таблетки и дилетантскую попытку
самогипноза; во-вторых, на краю стола лежал далекий от завершения
полугодовой отчет, о котором командующий округом напоминал не далее как
вчера, и это было непонятно, а непонятного Нуньес не любил. Да еще этот
больной... Полковник озабоченно потер подбородок. Больной - это скверно. И
непонятно, как беднягу угораздило подхватить - не в сельву же ходил... Как
назло: который год все тихо и вот на тебе - пятнистая горячка, да еще с
такой анемией, что хоть прямо в учебник. Жаль солдата - толковый, случайно
сюда попал, - но тут уже ничего не поделаешь. Выраженные симптомы, и даже
не поймешь сразу, плохо это или хорошо, что они сразу заметны? Наверное,
плохо, коли врач кинулся бежать, едва увидев больного, и назад в лазарет
светило медицины пришлось волочить силой и при непосредственном участии
начальства в лице самого Нуньеса. Врач впал в истерику и только визжал и
плевался, когда Нуньес орал ему в самое лицо, в бешеные глаза: "Твоя
работа? Твоя работа, я спрашиваю!.." Толку не было.
О гарнизонном враче Нуньес не мог думать без тихой ярости. В военное
время мерзавца следовало бы расстрелять перед строем, без суда и
незамедлительно. Неужели же знал, подлец, что сыворотка скисла? Наверняка
знал, брезгливо подумал Нуньес. Вор не вор, а разгильдяй и трус первейший.
Заплевал весь лазарет. Не на пол наплевал, скотина полуштатская, - на
службу. В карцере в потолок он давно не плевал, это точно.
Полковник промокнул лоб носовым платком и расстегнул китель. Утро
выдалось жарким, кондиционер уже не справлялся. Днем будет еще хуже, если
только не разразится ливень, а к вечеру станет уже совсем невыносимо, но
за вечером придет ночь, и тогда, может быть, удастся уснуть. Если позволит
кашель. И если сегодня за ворохом мелких дел найдется время закончить
отчет. Ну, пусть не закончить, пусть только выделить главные моменты. Хотя
бы в черновом варианте.
Он дотянулся до клавиши интеркома.
- Дежурный... Кхе!.. - И приступ кашля разразился, как всегда,
совершенно неожиданно.
- Дежурный слушает. Доброе утро, господин полковник.
- Доброе, - соврал Нуньес, вытирая глаза. - Я еще когда заказывал
документы из архива. Где?
- Они на вашем столе, господин полковник.
Нуньес скосил глаза на стол - действительно, все три пластиковых
листка на месте. Надо же, не заметил. Глупо и, пожалуй, обидно. Лишний
повод к сочинению очередной байки для любителей устного словотрепа.
Впрочем, сегодня дежурит хороший малый, этот не позволит себе лишнего,
разве что отметит про себя, что хрыч Нуньес успешно переходит в новое
качество: в хрычи старые, заслуженные. И это, надо признать, соответствует
действительности. В линейной пехоте стариков не держат. А если тебе
шестьдесят два, то о пехоте забудь и радуйся, что командуешь хотя бы
пограничным участком, без перспектив повышения по службе и по уши в
сельве. Унизительно, если знать, что сельва охраняет границу лучше любых
постов, сколько бы их ни было, - а кто же этого не знает? Начальство, во
всяком случае, знает. Но и в отставку пока не гонит. Это главное.
О значении слова "синекура" Нуньес лишь догадывался. Судя по
конкретным признакам, его предшественникам это понятие было знакомо во
всех приятных подробностях. Участочек оказался из рук вон, оторви и
выброси, что же касается личного состава, то он, подобно всякой
изолированной системе, уверенно стремился к нулевой энергии и вполне в
этом преуспел. Нуньес впрягся в службу как вол и о начальном периоде
командования участком отзывался кратко: чистил нужник. Для дам он на
всякий случай держал в памяти "авгиевы конюшни", однако дам на участке не
было, а тех существ последнего разбора, что поначалу были, язык не
поворачивался назвать дамами, и Нуньес с особенным удовольствием вышвырнул
их с заставы при первой возможности. В него стреляли: кто-то, пожелавший
остаться неизвестным, пустил в полковника две пули - обе мимо. Нуньес не
стал выяснять, кто это сделал. Он знал, что когда хотят убить - убивают.
Вместо этого он добился замены большей части младших офицеров и сержантов
- как ни странно, это удалось - и в конце концов смог констатировать некий
минимум порядка, который и старался поддерживать, не особенно рассчитывая
на большее. На него писали кляузы, всегда остававшиеся без последствий.
Раз в полгода он сам писал отчет "о положении дел" с грифом: "Секретно.
Лично." - по обязанности и без энтузиазма, ибо хорошо знал, что насчет
секретности еще так-сяк, а что касается "лично", то вряд ли командующий
лично вникает в каждый документ подобного рода, и правильно. Он был забыт,
это кололо самолюбие, но пока устраивало. И вот - начальство вспомнило,
что есть еще такой Нуньес, и вместо того чтобы попросту гнать вон со
службы, торопит с очередным отчетом. Почему? Об этом полковник еще успеет
подумать, но сперва нужно разгрести текучку.
- Дежурный! Вы слышите меня?
- Еще что-нибудь, господин полковник?
"Еще что-нибудь!.." Наглец. Тон, как у официанта. Наказать? Нет, пока
рано. В линейную бы пехоту его, суток на трое в сельву с полной выкладкой,
да чтобы без жратвы... Сдохнет ведь. Молодежь, одно слово.
- Еще вот что, - хмуро сказал Нуньес. - Сегодня же эвакуируйте
больного. Да, вы. Вертолетом. Займитесь этим немедленно. Что? Это как
понимать: "если позволит погода"? Пусть позволит. Запомните себе на
будущее: плохая погода бывает только для разгильдяев. Вот и хорошо, что вы
поняли. Далее. С больным полетят двое сопровождающих, выберите их сами из
резервной смены. Еще полетит врач. А меня не интересует, захочет он или не
захочет. И не интересует его невменяемость. Тогда так: еще двое
сопровождающих полетят с врачом. Пусть получит в медицинском управлении
новую партию вакцины, вы поможете ему составить заявку, если он забыл, как
это делается. Кхм... Кха! Кашель, черт... Вакцина сегодня же должна быть
здесь. Сегодня же. И врач тоже.
1 2 3 4 5