Но что-то заставляло меня обернуться, медленно, словно бы ожидая удара в лицо, и я замечал фуражку, одиноко висевшую на одном из рожков нашей вешалки для головных уборов. Она слабо, но явственно раскачивалась там, куда ее в спешке повесил владелец. С грозным видом? Вот именно! Местонахождение ее владельца было очевидным, однако не раз (ну ладно, если быть точным, всего один раз) меня подмывало пойти за ним по винтовой лестнице или подбежать к коммутатору, чтобы точно установить, у кого сейчас находится этот грозный посетитель. Видите ли, я боялся его самого и его ужасной фуражки. Просто во мне было недостаточно мужества, чтобы встретиться лицом к лицу с воином, носившим черную фуражку и с обезьяньей гордостью шагавшим по нашим проспектам. Даже самоистязатель всеми силами старается уберечь себя от опасности, по крайней мере, если опасность принимает подобный вид. А как же Арман? Я жестоко ошибался, считая его столь же неспособным на героизм, как и я.
Но, как уже говорилось, фуражка и ее отсутствующий владелец вызывали у меня любопытство, граничащее со страхом. Я не хотел иметь ничего общего с ними. И поэтому, согласно моей жизненной схеме, столкновение было неизбежно. Благодаря своей сложной натуре и слабости, я сам загнал себя и Армана в пасть высокомерия. Открыто признаю это. Как бы мне хотелось, чтобы этот день никогда не настал, чтобы мой лягух по-прежнему оставался героем-любовником, а я властвовал бы над сырами, женщинами и приготовленными специально для меня rognons. Впрочем, не все ли мечты рушатся? Так произошло и в моем случае.
Серый, безжизненный день. Все женщины, за исключением Пласид, заняты, как обычно, в своих номерах. Даже мсье де Лафайет не притягивал моего внимания к коммутатору. Арман, очевидно, дремал, пресытившись удовольствиями. И что же случилось потом? Ах, потом я вдруг почувствовал едва уловимый запах тоника для волос – мужского, естественно, – повернулся и в ужасе уставился на вешалку. Там висела фуражка! Огромная и невероятно черная, она все еще покачивалась, минуту назад торопливо повешенная на кончик одного из больших пыльных оленьих рогов, так далеко вынесенных из леса. Фуражка снова красовалась на вешалке, а ее владелец, которому она была впору, уже закрывал за собой дверь четвертого номера, стаскивал сапоги, снимал штаны и улыбался Пласид – кому же еще! – напуская на себя добродушие, а бедная женщина уже защищала свою скромность, прижимая ладонь к груди.
Нет нужды говорить, что от пестуемых Арманом самодовольства и лени не осталось и следа.
Что же касается меня, то, поняв наконец всю судьбоносность этого дня, я медленно встал, покинул свой безопасный пост за конторкой и медленно, с полным осознанием собственного страха, подошел к огромной черной фуражке. Я прекрасно знал, что ждет меня впереди и как горько я скоро буду в этом раскаиваться.
Предсказуемые события? Да, предсказуемые, однако, как мы увидим, неминуемые.
Там, в еще не нарушенной тишине и еще не рассеявшейся темноте, я стоял возле фуражки, до которой уже мог дотянуться, – и в следующий миг обеими руками схватил ее. Да, схватил! Эта огромная фуражка заканчивалась спереди высоченной тульей, блестящий черный козырек был до смешного маленьким, острым и почти отвесным и потому напоминал злобный птичий клюв. На околыше виднелась потускневшая серебристая эмблема, изображавшая какую-то слепую хищную птицу, которая никогда не летала над полем и оттого казалась еще страшнее.
Я собрал все свои силы и все свое мужество, чтобы удержать в руках фуражку незримого посетителя. Я поднял ее, подобно тому, как вспотевший атлет поднимает над головой чугунные гири. Затем, когда Арман вызвал необычайно острую боль у меня в животе, я надел фуражку захватчика на голову. Да, непорочный Паскаль попытался нахлобучить головной убор, громко вопиявший о собственной брутальности! Но вообразите себе: как я уже говорил, под фуражкой уместились бы две мужские головы обычных размеров, но для меня она оказалась слишком мала. Эта безобразная фуражка обрекала меня на уродство, однако, напяленная мне на голову, становилась попросту смешной. Тем не менее я не сразу сумел ее сдернуть с макушки и бросить, точнее, швырнуть на плиточный пол нашего фойе, куда она приземлилась вверх тормашками да так и осталась лежать.
Но я не услышал ни звука, и даже мадам Фромаж не приоткрыла дверь, чтобы посмотреть на это бесчинство, которое творилось в ее жилище.
Дальнейшие события оказались, увы, еще банальнее. После того как я примерил фуражку, мне не оставалось ничего, кроме как последовать примеру незваного гостя. Именно так я и поступил, изнывая от пота и спешки, пока Арман тоже весь трясся от возбуждения. Я замер перед оскорбительной дверью Пласид. Затем распахнул ее и смело ворвался в номер, а потом, внезапно отказавшись от своих намерений, каковы бы те ни были, неожиданно забился в угол, в то время как отважный Арман вступил в бой за нашу свободу.
Какое же непристойное зрелище я увидал! Чужеземная нагота! Чуждая груда мышц! И Пласид, голая, как и ее партнер, и, очевидно, довольная положением мелкой собачонки под крупным псом! Как такое возможно? Выдерживая на себе его вес, она вбирала в себя его пот и плоть, в буквальном и переносном смыслах, иными словами, скрывала ту боль и страдания, которые испытывала. Такими-то сюрпризами изобиловала моя жизнь! Даже Арман притих.
Они услышали, что я ворвался в комнату (как же иначе?), о чем красноречиво свидетельствовал грозный взгляд интервента и улыбка Пласид – даже в этой немыслимой позе, в этом грубом соитии, при виде которого учитель музыки, несомненно, утратил бы дар речи.
А я?
Я почувствовал полную беспомощность, и меня внезапно вырвало на глазах у зрителей! О, возможно, я просто объелся сыром мадам Фромаж – так много было рвоты! А на самом верху этой груды сидел, конечно же, Арман собственной персоной!
И какую же забаву устроила моя взбешенная лягушка? Набравшись жуткой решимости, она с легким шлепком запрыгнула на ближайшую к нам мясистую ягодицу и одной оставшейся лапкой изо всех сил вцепилась в нее. Моя лягушка висела на этой отвесной заднице, подобно отчаянному акробату! И чем же ответил Великан? Естественно, паникой! Он не только увидел вместе с Пласид, как я исторг из себя лягушку и она поплыла в его направлении, но и почувствовал, как это отвратительное крохотное существо прилипло к его же обнаженной плоти. Это была настоящая паника, почти неотделимая от своего двойника – пандемониума!
В мгновение ока он выскользнул из Пласид и, споткнувшись о бедную, ошарашенную, не способную даже пошевелиться женщину, шлепнул себя по заднице, выкрикивая басом слова, которые ни я, ни Пласид не поняли, но сразу узнали. После этой первой, неудачной попытки согнать лягушку, в которую он все еще был не в силах поверить, Великан крутнулся на месте с такой силой, что Арман – вообразите мой ужас! – не удержался и, описав зловещую дугу, рухнул на пол. Пласид невольно стала звать на помощь учителя музыки: «Эрве! Эрве!» – а ее партнер, освобожденный, но, как я заметил, все еще исполненный гнева, внезапно, к моему удивлению и растущему ужасу, воздел свою босую пяту и ринулся вперед, чтобы раздавить мою лягушку одним молниеносным, беспощадным ударом. Но Арман мигом пришел в себя и, перед тем как нога изверга обрушилась на пол, успел отпрыгнуть в сторону, оказавшись на волосок от гибели. Я наблюдал за этой сценой, видя насмешливое лицо Пласид и при этом сознавая опасность, угрожавшую Арману в столь неравном поединке. Но тот вскоре вновь взлетел и метко поразил своего опешившего врага в самое уязвимое место. Снова повис на одной крошечной лапке, а незваный гость в ужасе уставился на свой набухший детородный орган, обезображенный назойливой и невероятно вредной лягушкой. Жутчайшая мужская дилемма! Как избавиться от лягушки, сам вид и прикосновение которой наполняли его (словно повзрослевшего Анри) мальчишеским отвращением? Шмякнуть по ней своей загорелой лапищей! Но как он мог ударить в самую чувствительную часть собственного тела? Неужели нет другого выхода?
Приняв наконец решение и напрягши мышцы, он поднял сжатую уже в мясистый кулак руку и нанес бешеный, непоправимый удар! Слишком поздно, Великан. В самую последнюю минуту моя бесстрашная лягушка отпустила его и тотчас камнем свалилась на уютный матрас Пласид, а человеческая жертва смотрела в изумлении, как безжалостный кулак обрушивался прямо на ее торчащий срам.
Боль. Поражение. Капитуляция. Поток разъяренной ругани, свойственной обитателям наших канав. И пока я сидел в углу, молча поздравляя Армана с неожиданной победой над одним из наших самых омерзительных клиентов, этот униженный Великан надел штаны, предусмотрительно сел подальше от Армана и натянул сапоги. Затем, презрительно глянув в мою сторону и даже не попрощавшись с Пласид, сбежал с места своего позора. Мы слышали топот на винтовой лестнице. И слышали, как захлопнулась входная дверь.
Мы остались одни – Пласид, моя лягушка и я. Судя по выражению лица Пласид, она все наконец поняла. Мой лягух был хоть измочаленным, но все же героем. А я сожалел о том, что моя жизнь в заведении мадам Фромаж подошла к концу. Ведь наша хозяйка не вынесла бы потери выжитого мною клиента, прихватившего на ходу свою фуражку.
Но подумайте, в каком положении оставлял я четырех женщин, которые, выслушав слова очевидицы, могли теперь вслух признаться друг другу в том, что казалось невозможным, однако было сущей правдой.
Ах, Пласид, мне без тебя не жить!
4
Люлю
Вскоре за мной приехал Люлю. Но в период моей немилости у мадам Фромаж коммутатор ни разу не подзывал меня к себе тусклым светом оранжевых лампочек, и даже мсье де Лафайет не отвечал на мои тихие приветствия в тех редких случаях, когда прокрадывался мимо в темноту. Какой бессильный гнев и даже страх охватил, должно быть, мадам Фромаж, когда за своей ненумерованной дверью она призналась себе в собственной потере и задумалась над тем, сможет ли она перенести неминуемое возмездие? Каким же она была беспринципным человеком! А ее женщины? Сожалели они о том, что я сделал? Ведь я до самого конца так и не узнал, как милая Пласид объяснила мадам Фромаж бегство клиента и насколько она была откровенна со своими нетерпеливыми слушательницами – Беатрисой, Вервеной и Блюэттой. Рассказала она им, что все это время их четверых услаждала… да, лягушка? Возможно, Пласид, которой я безгранично доверял, скрыла, откуда на самом деле появлялась моя лягушка, изобразив меня этаким переодетым волшебником, способным создать лягушку по собственному желанию? Тем самым она подтверждала для себя самой невозможность того, что видела своими глазами. А может, и вовсе не поняла, каким образом Арман очутился в центре этого эпизода и все испортил? Но что бы Пласид ни сказала остальным или сообразила сама, за исключением того, что все как бы вступали в сношения с лягушкой, о чем они теперь думали и что чувствовали в своих отдельных номерах? Отвращение? Гадливость? Или просто легкую грусть, вызванную их нынешним состоянием безвозвратной утраты?
Поэтому мы с Арманом испытывали незаслуженный стыд, и каждый из нас молча ждал восстановления справедливости или же несправедливого приговора, на который мы были обречены. У меня в голове непрестанно вертелись подобные вопросы, сводившие меня с ума, подобно неотвязному кваканью.
И вот приехал Люлю. Я вновь стоял, онемев от потрясения, в своей помятой шляпе, и час прощания близился. Мадам Фромаж не пришла сказать мне adieu или пожелать всего доброго, поскольку не могла забыть о моем, по ее мнению, предосудительном поведении или взять на себя ответственность за то, что пускала в номера наших девиц этого и других мужчин, которые не были нашими соотечественниками. А потом? Потом, как только Люлю открыл дверь на улицу, на лестнице вдруг послышался шум, и в следующий миг меня окружили Пласид, Беатриса, Блюэтта и Вервена, запахнувшие свои пеньюары, что лишь частично прикрывали их профессиональное нижнее белье. Они улыбнулись и прошептали всего лишь пару слов. Но их оказалось достаточно.
– Merci, Паскаль!
– Merci!..
–Merci!..
Даже мне трудно признаться в том унынии, которое я почувствовал в хорошо знакомом поезде, так, словно бы мне и этому поезду было прекрасно известно, что я больше никогда не стану его пассажиром и смогу выходить из Сен-Мамеса только пешком – в соседнюю деревню. Нет нужды говорить, что в соседнем купе больше не было усыпанного розами маминого гроба.
Я сидел напротив Люлю, потупив взгляд и сжимая в руках шляпу. Почему же я не мог гордиться собой? Куда подевалась привычная гордость, которую вызывал у меня Арман, особенно после того, как это ничтожное существо обратило в бегство врага? Насчет Люлю у меня не было никаких сомнений. Я подвел его и не заслуживал его терпения и обычной защиты. И все же я начинал понимать, что Люлю не разделял моего безрадостного взгляда на жизнь. На самом деле, тяжело раскачиваясь передо мной всю эту долгую поездку, Люлю хоть и не говорил, но улыбался, или почти что улыбался, словно бы втайне знал, что в Сен-Мамесе меня ожидает не только злоба д-ра Шапота. Секрет Люлю – ведь это был секрет! – скоро стал и моей тайной.
Люлю сразу же повел меня, как ни в чем не бывало, повел меня к самому главному врачу. В мое отсутствие д-р Шапот привык сидеть за пустым столом в той столовой, где когда-то благодаря моему кулинарному мастерству пировал и где протекал единственный период его супружеской жизни, когда он любил жену и наслаждался ролью мужа. На сей раз д-р Шапот не поднял на меня глаз: как я сразу же заметил, он был погружен в еще более глубокое уныние, чем я.
Мари-Клод ушла и никогда не вернется. Это знали мы оба – доктор и пациент, подавленные ее отсутствием.
Поэтому я взял себе спальню, которая раньше принадлежала ей, и личный кабинет д-ра Шапота. Не ахти какая компенсация за то, что я потерял, и за вынужденное лишение всех тех смутных форм и неясных ощущений, доступных лишь за пределами Сен-Мамеса, где я находился, нахожусь и проведу всю оставшуюся жизнь. Во всем виноваты счастливое детство и стареющая лягушка, впавшая теперь в такую спячку, что я вновь мечтаю о прежней боли.
В конце концов, безо всякой на то причины, Люлю решил, что пора сжалиться над Паскалем и его лягушкой. Как-то ранним вечером он нашел меня, подавленного и страдающего от безделья, в докторском кабинете и, поманив за собой, вывел на улицу, где нас поджидал неяркий свет. В воздухе, дышавшем приятной прохладой, не было ни ветерка, и казалось, будто Сен-Мамес опустел. Такая безмятежная тишь стояла над полями, раскинувшимися аж до самых филигранных деревец, которые переходили в свою очередь в невидимый лес и которым не было конца. Освещение достигло такого равновесия, что оставалось неизменным, по крайней мере, в то мгновенье.
Мы свернули в песчаную аллею. Люлю отпер деревянную дверь, и мы вошли в каменную загородку с высокими стенами и без крыши. Какой мирной и далекой была она от Сен-Мамеса, внутри которого пряталась! Пустая, как мне сперва показалось? Нет, вовсе не пустая! Мы с Люлю встали рядышком, наблюдая за происходящим, и Арман зашевелился.
Около дюжины пациентов, таких же, как я, но гораздо более удачливых, спокойно ходили по кругу, согнувшись в пояснице и двигаясь вслед – за кем же еще? – за своими лягушками! Каждого человека сопровождала его собственная лягушка, и все эти лягушки, большие и маленькие, золотистые и красноватые, не просто совершали необходимый моцион, но время от времени перепрыгивали друг через друга! Взмывали наперегонки в воздух!
Понятно, что Армана нельзя было удержать во тьме моего нутра. Он должен был подняться – и поднялся. И пока Люлю, прислонившись к стене, наблюдал за нами, моя лягушка прыгнула в самую гущу своих сородичей, а я, наклонившись, подобно остальным, вперед, присоединился к гордым владельцам этих освобожденных на время существ, которые прыгали, скакали и наполняли тишину своим кваканьем.
Каждый вечер я приходил к мужчинам и женщинам, которые собирались сами (или которых по одному собирал Люлю), а затем деликатно отворачивались, складывали горстью ладони и выпускали в них своих несхожих лягушек. Мы ни разу их не перепутали; руководствуясь неким общим инстинктом, мы двигались в молчаливом согласии, нарушаемом лишь грубоватым пением лягушек, и уверяю вас: каждый ступал очень осторожно. Я не проявлял любопытства и не требовал у Люлю объяснений. Очевидно, в мое отсутствие он совершил поразительное открытие: среди обитателей Сен-Мамеса встречались такие же люди, как я, и такие же лягушки, как Арман.
Благодаря Люлю мы теперь знаем друг друга. Благодаря ему сходимся в этом укромном местечке. И каждый вечер наши лягушки собираются вместе, хотя там и нет лягушачьего пруда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Но, как уже говорилось, фуражка и ее отсутствующий владелец вызывали у меня любопытство, граничащее со страхом. Я не хотел иметь ничего общего с ними. И поэтому, согласно моей жизненной схеме, столкновение было неизбежно. Благодаря своей сложной натуре и слабости, я сам загнал себя и Армана в пасть высокомерия. Открыто признаю это. Как бы мне хотелось, чтобы этот день никогда не настал, чтобы мой лягух по-прежнему оставался героем-любовником, а я властвовал бы над сырами, женщинами и приготовленными специально для меня rognons. Впрочем, не все ли мечты рушатся? Так произошло и в моем случае.
Серый, безжизненный день. Все женщины, за исключением Пласид, заняты, как обычно, в своих номерах. Даже мсье де Лафайет не притягивал моего внимания к коммутатору. Арман, очевидно, дремал, пресытившись удовольствиями. И что же случилось потом? Ах, потом я вдруг почувствовал едва уловимый запах тоника для волос – мужского, естественно, – повернулся и в ужасе уставился на вешалку. Там висела фуражка! Огромная и невероятно черная, она все еще покачивалась, минуту назад торопливо повешенная на кончик одного из больших пыльных оленьих рогов, так далеко вынесенных из леса. Фуражка снова красовалась на вешалке, а ее владелец, которому она была впору, уже закрывал за собой дверь четвертого номера, стаскивал сапоги, снимал штаны и улыбался Пласид – кому же еще! – напуская на себя добродушие, а бедная женщина уже защищала свою скромность, прижимая ладонь к груди.
Нет нужды говорить, что от пестуемых Арманом самодовольства и лени не осталось и следа.
Что же касается меня, то, поняв наконец всю судьбоносность этого дня, я медленно встал, покинул свой безопасный пост за конторкой и медленно, с полным осознанием собственного страха, подошел к огромной черной фуражке. Я прекрасно знал, что ждет меня впереди и как горько я скоро буду в этом раскаиваться.
Предсказуемые события? Да, предсказуемые, однако, как мы увидим, неминуемые.
Там, в еще не нарушенной тишине и еще не рассеявшейся темноте, я стоял возле фуражки, до которой уже мог дотянуться, – и в следующий миг обеими руками схватил ее. Да, схватил! Эта огромная фуражка заканчивалась спереди высоченной тульей, блестящий черный козырек был до смешного маленьким, острым и почти отвесным и потому напоминал злобный птичий клюв. На околыше виднелась потускневшая серебристая эмблема, изображавшая какую-то слепую хищную птицу, которая никогда не летала над полем и оттого казалась еще страшнее.
Я собрал все свои силы и все свое мужество, чтобы удержать в руках фуражку незримого посетителя. Я поднял ее, подобно тому, как вспотевший атлет поднимает над головой чугунные гири. Затем, когда Арман вызвал необычайно острую боль у меня в животе, я надел фуражку захватчика на голову. Да, непорочный Паскаль попытался нахлобучить головной убор, громко вопиявший о собственной брутальности! Но вообразите себе: как я уже говорил, под фуражкой уместились бы две мужские головы обычных размеров, но для меня она оказалась слишком мала. Эта безобразная фуражка обрекала меня на уродство, однако, напяленная мне на голову, становилась попросту смешной. Тем не менее я не сразу сумел ее сдернуть с макушки и бросить, точнее, швырнуть на плиточный пол нашего фойе, куда она приземлилась вверх тормашками да так и осталась лежать.
Но я не услышал ни звука, и даже мадам Фромаж не приоткрыла дверь, чтобы посмотреть на это бесчинство, которое творилось в ее жилище.
Дальнейшие события оказались, увы, еще банальнее. После того как я примерил фуражку, мне не оставалось ничего, кроме как последовать примеру незваного гостя. Именно так я и поступил, изнывая от пота и спешки, пока Арман тоже весь трясся от возбуждения. Я замер перед оскорбительной дверью Пласид. Затем распахнул ее и смело ворвался в номер, а потом, внезапно отказавшись от своих намерений, каковы бы те ни были, неожиданно забился в угол, в то время как отважный Арман вступил в бой за нашу свободу.
Какое же непристойное зрелище я увидал! Чужеземная нагота! Чуждая груда мышц! И Пласид, голая, как и ее партнер, и, очевидно, довольная положением мелкой собачонки под крупным псом! Как такое возможно? Выдерживая на себе его вес, она вбирала в себя его пот и плоть, в буквальном и переносном смыслах, иными словами, скрывала ту боль и страдания, которые испытывала. Такими-то сюрпризами изобиловала моя жизнь! Даже Арман притих.
Они услышали, что я ворвался в комнату (как же иначе?), о чем красноречиво свидетельствовал грозный взгляд интервента и улыбка Пласид – даже в этой немыслимой позе, в этом грубом соитии, при виде которого учитель музыки, несомненно, утратил бы дар речи.
А я?
Я почувствовал полную беспомощность, и меня внезапно вырвало на глазах у зрителей! О, возможно, я просто объелся сыром мадам Фромаж – так много было рвоты! А на самом верху этой груды сидел, конечно же, Арман собственной персоной!
И какую же забаву устроила моя взбешенная лягушка? Набравшись жуткой решимости, она с легким шлепком запрыгнула на ближайшую к нам мясистую ягодицу и одной оставшейся лапкой изо всех сил вцепилась в нее. Моя лягушка висела на этой отвесной заднице, подобно отчаянному акробату! И чем же ответил Великан? Естественно, паникой! Он не только увидел вместе с Пласид, как я исторг из себя лягушку и она поплыла в его направлении, но и почувствовал, как это отвратительное крохотное существо прилипло к его же обнаженной плоти. Это была настоящая паника, почти неотделимая от своего двойника – пандемониума!
В мгновение ока он выскользнул из Пласид и, споткнувшись о бедную, ошарашенную, не способную даже пошевелиться женщину, шлепнул себя по заднице, выкрикивая басом слова, которые ни я, ни Пласид не поняли, но сразу узнали. После этой первой, неудачной попытки согнать лягушку, в которую он все еще был не в силах поверить, Великан крутнулся на месте с такой силой, что Арман – вообразите мой ужас! – не удержался и, описав зловещую дугу, рухнул на пол. Пласид невольно стала звать на помощь учителя музыки: «Эрве! Эрве!» – а ее партнер, освобожденный, но, как я заметил, все еще исполненный гнева, внезапно, к моему удивлению и растущему ужасу, воздел свою босую пяту и ринулся вперед, чтобы раздавить мою лягушку одним молниеносным, беспощадным ударом. Но Арман мигом пришел в себя и, перед тем как нога изверга обрушилась на пол, успел отпрыгнуть в сторону, оказавшись на волосок от гибели. Я наблюдал за этой сценой, видя насмешливое лицо Пласид и при этом сознавая опасность, угрожавшую Арману в столь неравном поединке. Но тот вскоре вновь взлетел и метко поразил своего опешившего врага в самое уязвимое место. Снова повис на одной крошечной лапке, а незваный гость в ужасе уставился на свой набухший детородный орган, обезображенный назойливой и невероятно вредной лягушкой. Жутчайшая мужская дилемма! Как избавиться от лягушки, сам вид и прикосновение которой наполняли его (словно повзрослевшего Анри) мальчишеским отвращением? Шмякнуть по ней своей загорелой лапищей! Но как он мог ударить в самую чувствительную часть собственного тела? Неужели нет другого выхода?
Приняв наконец решение и напрягши мышцы, он поднял сжатую уже в мясистый кулак руку и нанес бешеный, непоправимый удар! Слишком поздно, Великан. В самую последнюю минуту моя бесстрашная лягушка отпустила его и тотчас камнем свалилась на уютный матрас Пласид, а человеческая жертва смотрела в изумлении, как безжалостный кулак обрушивался прямо на ее торчащий срам.
Боль. Поражение. Капитуляция. Поток разъяренной ругани, свойственной обитателям наших канав. И пока я сидел в углу, молча поздравляя Армана с неожиданной победой над одним из наших самых омерзительных клиентов, этот униженный Великан надел штаны, предусмотрительно сел подальше от Армана и натянул сапоги. Затем, презрительно глянув в мою сторону и даже не попрощавшись с Пласид, сбежал с места своего позора. Мы слышали топот на винтовой лестнице. И слышали, как захлопнулась входная дверь.
Мы остались одни – Пласид, моя лягушка и я. Судя по выражению лица Пласид, она все наконец поняла. Мой лягух был хоть измочаленным, но все же героем. А я сожалел о том, что моя жизнь в заведении мадам Фромаж подошла к концу. Ведь наша хозяйка не вынесла бы потери выжитого мною клиента, прихватившего на ходу свою фуражку.
Но подумайте, в каком положении оставлял я четырех женщин, которые, выслушав слова очевидицы, могли теперь вслух признаться друг другу в том, что казалось невозможным, однако было сущей правдой.
Ах, Пласид, мне без тебя не жить!
4
Люлю
Вскоре за мной приехал Люлю. Но в период моей немилости у мадам Фромаж коммутатор ни разу не подзывал меня к себе тусклым светом оранжевых лампочек, и даже мсье де Лафайет не отвечал на мои тихие приветствия в тех редких случаях, когда прокрадывался мимо в темноту. Какой бессильный гнев и даже страх охватил, должно быть, мадам Фромаж, когда за своей ненумерованной дверью она призналась себе в собственной потере и задумалась над тем, сможет ли она перенести неминуемое возмездие? Каким же она была беспринципным человеком! А ее женщины? Сожалели они о том, что я сделал? Ведь я до самого конца так и не узнал, как милая Пласид объяснила мадам Фромаж бегство клиента и насколько она была откровенна со своими нетерпеливыми слушательницами – Беатрисой, Вервеной и Блюэттой. Рассказала она им, что все это время их четверых услаждала… да, лягушка? Возможно, Пласид, которой я безгранично доверял, скрыла, откуда на самом деле появлялась моя лягушка, изобразив меня этаким переодетым волшебником, способным создать лягушку по собственному желанию? Тем самым она подтверждала для себя самой невозможность того, что видела своими глазами. А может, и вовсе не поняла, каким образом Арман очутился в центре этого эпизода и все испортил? Но что бы Пласид ни сказала остальным или сообразила сама, за исключением того, что все как бы вступали в сношения с лягушкой, о чем они теперь думали и что чувствовали в своих отдельных номерах? Отвращение? Гадливость? Или просто легкую грусть, вызванную их нынешним состоянием безвозвратной утраты?
Поэтому мы с Арманом испытывали незаслуженный стыд, и каждый из нас молча ждал восстановления справедливости или же несправедливого приговора, на который мы были обречены. У меня в голове непрестанно вертелись подобные вопросы, сводившие меня с ума, подобно неотвязному кваканью.
И вот приехал Люлю. Я вновь стоял, онемев от потрясения, в своей помятой шляпе, и час прощания близился. Мадам Фромаж не пришла сказать мне adieu или пожелать всего доброго, поскольку не могла забыть о моем, по ее мнению, предосудительном поведении или взять на себя ответственность за то, что пускала в номера наших девиц этого и других мужчин, которые не были нашими соотечественниками. А потом? Потом, как только Люлю открыл дверь на улицу, на лестнице вдруг послышался шум, и в следующий миг меня окружили Пласид, Беатриса, Блюэтта и Вервена, запахнувшие свои пеньюары, что лишь частично прикрывали их профессиональное нижнее белье. Они улыбнулись и прошептали всего лишь пару слов. Но их оказалось достаточно.
– Merci, Паскаль!
– Merci!..
–Merci!..
Даже мне трудно признаться в том унынии, которое я почувствовал в хорошо знакомом поезде, так, словно бы мне и этому поезду было прекрасно известно, что я больше никогда не стану его пассажиром и смогу выходить из Сен-Мамеса только пешком – в соседнюю деревню. Нет нужды говорить, что в соседнем купе больше не было усыпанного розами маминого гроба.
Я сидел напротив Люлю, потупив взгляд и сжимая в руках шляпу. Почему же я не мог гордиться собой? Куда подевалась привычная гордость, которую вызывал у меня Арман, особенно после того, как это ничтожное существо обратило в бегство врага? Насчет Люлю у меня не было никаких сомнений. Я подвел его и не заслуживал его терпения и обычной защиты. И все же я начинал понимать, что Люлю не разделял моего безрадостного взгляда на жизнь. На самом деле, тяжело раскачиваясь передо мной всю эту долгую поездку, Люлю хоть и не говорил, но улыбался, или почти что улыбался, словно бы втайне знал, что в Сен-Мамесе меня ожидает не только злоба д-ра Шапота. Секрет Люлю – ведь это был секрет! – скоро стал и моей тайной.
Люлю сразу же повел меня, как ни в чем не бывало, повел меня к самому главному врачу. В мое отсутствие д-р Шапот привык сидеть за пустым столом в той столовой, где когда-то благодаря моему кулинарному мастерству пировал и где протекал единственный период его супружеской жизни, когда он любил жену и наслаждался ролью мужа. На сей раз д-р Шапот не поднял на меня глаз: как я сразу же заметил, он был погружен в еще более глубокое уныние, чем я.
Мари-Клод ушла и никогда не вернется. Это знали мы оба – доктор и пациент, подавленные ее отсутствием.
Поэтому я взял себе спальню, которая раньше принадлежала ей, и личный кабинет д-ра Шапота. Не ахти какая компенсация за то, что я потерял, и за вынужденное лишение всех тех смутных форм и неясных ощущений, доступных лишь за пределами Сен-Мамеса, где я находился, нахожусь и проведу всю оставшуюся жизнь. Во всем виноваты счастливое детство и стареющая лягушка, впавшая теперь в такую спячку, что я вновь мечтаю о прежней боли.
В конце концов, безо всякой на то причины, Люлю решил, что пора сжалиться над Паскалем и его лягушкой. Как-то ранним вечером он нашел меня, подавленного и страдающего от безделья, в докторском кабинете и, поманив за собой, вывел на улицу, где нас поджидал неяркий свет. В воздухе, дышавшем приятной прохладой, не было ни ветерка, и казалось, будто Сен-Мамес опустел. Такая безмятежная тишь стояла над полями, раскинувшимися аж до самых филигранных деревец, которые переходили в свою очередь в невидимый лес и которым не было конца. Освещение достигло такого равновесия, что оставалось неизменным, по крайней мере, в то мгновенье.
Мы свернули в песчаную аллею. Люлю отпер деревянную дверь, и мы вошли в каменную загородку с высокими стенами и без крыши. Какой мирной и далекой была она от Сен-Мамеса, внутри которого пряталась! Пустая, как мне сперва показалось? Нет, вовсе не пустая! Мы с Люлю встали рядышком, наблюдая за происходящим, и Арман зашевелился.
Около дюжины пациентов, таких же, как я, но гораздо более удачливых, спокойно ходили по кругу, согнувшись в пояснице и двигаясь вслед – за кем же еще? – за своими лягушками! Каждого человека сопровождала его собственная лягушка, и все эти лягушки, большие и маленькие, золотистые и красноватые, не просто совершали необходимый моцион, но время от времени перепрыгивали друг через друга! Взмывали наперегонки в воздух!
Понятно, что Армана нельзя было удержать во тьме моего нутра. Он должен был подняться – и поднялся. И пока Люлю, прислонившись к стене, наблюдал за нами, моя лягушка прыгнула в самую гущу своих сородичей, а я, наклонившись, подобно остальным, вперед, присоединился к гордым владельцам этих освобожденных на время существ, которые прыгали, скакали и наполняли тишину своим кваканьем.
Каждый вечер я приходил к мужчинам и женщинам, которые собирались сами (или которых по одному собирал Люлю), а затем деликатно отворачивались, складывали горстью ладони и выпускали в них своих несхожих лягушек. Мы ни разу их не перепутали; руководствуясь неким общим инстинктом, мы двигались в молчаливом согласии, нарушаемом лишь грубоватым пением лягушек, и уверяю вас: каждый ступал очень осторожно. Я не проявлял любопытства и не требовал у Люлю объяснений. Очевидно, в мое отсутствие он совершил поразительное открытие: среди обитателей Сен-Мамеса встречались такие же люди, как я, и такие же лягушки, как Арман.
Благодаря Люлю мы теперь знаем друг друга. Благодаря ему сходимся в этом укромном местечке. И каждый вечер наши лягушки собираются вместе, хотя там и нет лягушачьего пруда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17