– Вернулся домой из армии». Ох уж эта скрытность. Эти изнуряющие объяснения!
«Ну, как тебе это?» – спросил отец. Он говорил не про Ленса или приятеля Минни Эдвардс, а про все вместе. Теоретически все, что мы сейчас видели, принадлежало нам – лужайки, дома, покрытые гравием дорожки. Вот что дает изобретательность: уголок мира, который может со временем увеличиться, вырастая по кусочку, пока не станет таким большим, что можно будет долго ехать по его просторам, имея в качестве спутников чувство вины и неуверенности.
Ленс со своей семьей в конце концов выехал из квартиры, но только после того, как, на первый взгляд, отменный потолок ванной обрушился без каких-либо видимых причин на голову его жены. Она доковыляла до суда, глупо и вполне предсказуемо явилась в повязках и с перебинтованной шеей. Однако жюри присяжных купилось на это и присудило ей возмещение ущерба. Потом мы узнали, что эти двое порвали друг с другом, что он уехал с другой женщиной, что она меняла постели в гостинице. Честер тоже расстался с женой и уехал не только с бытовыми приборами, но и с антиштормовыми окнами.
Одни неприятности сменялись другими, и казалось, отец, глядя в ветровое стекло, видел их все: женщину, чей ребенок устроил пожар в своей спальне, мужчину, бросившего автомобильный аккумулятор в окно соседу, неясные мечущиеся силуэты враждебно настроенных жильцов, которые разбирали его Империю по кирпичику.
– Я собирался прийти тебе на помощь, если бы Ленс, это самое, тебя ударил или еще что-то, – сказал я.
– Ну конечно, – ответил отец и на секунду позволил себе поверить в мои слова. – Чувак не знал, на что нарывается, правда?
– Да уж, не знал.
– Мы вдвоем, плечом к плечу, мама дорогая, вот бы на это посмотреть! Потом мы засмеялись, Веспасиан и Тит в кабине грузовичка. Отец похлопал меня по колену, а затем отогнал машину от бордюра.
– Я выдам тебе чек, когда вернемся домой, – сказал он. – Но я сомневаюсь, что заплачу тебе за то, что ты стоял там с открытым ртом. Такое не проходит. Во всяком случае, со мной.
Глава 10. Соседка
– Что ж, этот маленький эксперимент окончен, – сказала мама. – Ты попробовал, но безуспешно. Так что давай просто идти дальше. – На ней был рабочий наряд: поблеклая бирюзовая юбка, льняная головная повязка и одна из спортивных футболок, которые отец купил ей в надежде приобщить к гольфу. – Начнем с кухни, – сказала мама. – Так лучше, не правда ли?
Я снова переезжал. На этот раз из-за соседей.
– Нет-нет, – уверяла мама. – Они здесь не при чем. Будем честными.
Она любила находить источник моих проблем, которым чаще оказывался я сам. Например, когда я отравился едой в ресторане, шеф-повар был не виноват.
– Ты сам хотел поесть чего-нибудь восточного. Ты сам заказал лмэйн.
– Ломэйн. Это два слова.
– Ты смотри, он заговорил по-китайски! Скажи-ка, Чарли Чан, как назвать шесть часов непрерывной рвоты и поноса?
Она имела в виду, что я слишком экономлю. Дешевый китайский ресторан, квартира за семьдесят пять долларов в месяц: «Сведи к минимуму траты, и они всегда вернутся, чтобы укусить тебя за задницу». Это была одна из ее поговорок. Но если у тебя не было денег, то как можно было не экономить?
– А кто тебе виноват, что у тебя нет денег? Это же не я воротила нос от постоянной работы. И это не я трачу все свои деньги на блошином рынке.
– Я это понимаю.
– Хорошо, что понимаешь, – сказала она, и мы стали заворачивать хрупкие вещи.
Как я считал, проблема возникла из-за соседского ребенка – третьеклассницы, которая, по словам моей мамы, с самого начала являлась проблемой. «Сложи все воедино, – сказала мама, когда я впервые позвонил ей и рассказал об этом. – Отступи шаг назад. Подумай». Но о чем думать? Она была девятилетней девочкой.
– Вот такие-то и хуже всего, – сказала мама. – Как ее зовут? Бренди? Дешевка, не правда ли?
– Извини, – сказал я, – но по-моему я говорю с женщиной, которая назвала свою дочь Тиффани.
– У меня были связаны руки! – закричала она. – Чертовы греки приперли меня к стенке, и ты это знаешь.
– Как скажешь…
– Так насчет этой девочки, – продолжила мама, и я знал, о чем она спросит, еще до того, как она это сделала. – Кем работает ее отец?
Я сказал ей, что отца нет, по крайней мере, мне о нем ничего не было известно, а потом я подождал, пока она закурит новую сигарету. «Итак, посмотрим, – сказала она. – Девятилетняя девочка, названная в честь алкогольного напитка. Одинокая мать в квартале, куда полиция даже не заглядывает. Какие у тебя еще есть новости?» Она говорила так, будто я слепил этих людей из глины, будто я был виноват, что девочке девять лет, а ее мать не смогла удержать мужа.
– Я не думаю, что эта женщина где-то работает. Я права?
– Она барменша.
– О, это чудесно, – воскликнула мама. – Продолжай.
Женщина работала по ночам и оставляла дочку одну с четырех часов дня до двух-трех утра. Обе были блондинками с невидимыми бровями и ресницами. Мать подкрашивала их карандашом, а у дочери, казалось, их и не было. Ее лицо напоминало погоду в местах, где времена года неразличимы. Круги под ее глазами часто становились фиолетовыми. Она могла появиться с опухшей губой или царапиной на шее, но ее черты лица ничего не выдавали.
Такую девочку нельзя было не пожалеть. Ни отца, ни бровей, и такая мать. У нас была общая стена, и каждую ночь я слышал, как женщина приползала домой с работы. Чаще всего она была не одна, но, независимо от того, была ли она одна или с кем-то, она всегда находила повод согнать дочку с кровати. Бренди оставила пончик на телевизоре, или Бренди забыла спустить воду в ванной. Это, конечно, важные вещи, но лучше им учить на собственном примере. Я никогда не входил в их квартиру, но и то, что я видел через двери, было довольно мрачным – не просто грязно или беспорядочно, а безнадежно, словом, логово удрученного человека.
Учитывая ее домашние обстоятельства, Бренди – и в этом нет ничего удивительного – прицепилась ко мне. Нормальная мать могла бы поинтересоваться, что происходит – ее девятилетняя дочь проводит время с двадцатишестилетним мужчиной, – но этой, казалось, было все равно. Я просто был для нее чем-то бесплатным: бесплатная сиделка, бесплатная сигаретная фабрика, бесплатное все. Иногда я слышал из-за стенки: «Эй, сходи попроси у своего друга рулон туалетной бумаги». «Сходи попроси своего друга сделать тебе бутерброд». Если она ожидала кого-то в гости и хотела остаться одна, то выгоняла девочку за дверь. «Почему бы тебе не сходить к соседу и не посмотреть, чем занимается твой маленький дружок? «
До того как я въехал, она отправляла Бренди к соседям снизу, но, вероятно, их отношения испортились. Рядом с тележками из магазина, прикованными к их крыльцу, стоял покупной знак «НЕ ВХОДИТЬ», на котором от руки было дописано: «Это касается тебя, Бренди!!!»
На втором этаже тоже было крыльцо, одна дверь с него вела в комнату Бренди, а вторая – в мою. Теоретически оно принадлежало обоим соседям, но было полностью завалено соседским хламом, поэтому я редко им пользовался.
«Никак не дождусь, когда ты выйдешь из своей трущобной стадии», – сказала моя мама, впервые увидев здание. Она говорила так, будто росла в роскоши, но на самом деле ее родной дом был гораздо хуже. Костюмы, которые она носила, аккуратные мосты, поддерживающие зубы на месте, – все было нововведением. «Ты живешь в плохих районах, чтобы чувствовать себя выше остальных, – говорила она, делая вступление, к ссоре. – Главное – двигаться вверх. Даже тротуары подойдут для подъема, но какой смысл в движении вниз? «
Как относительно новый человек в среднем классе, она беспокоилась о том, чтобы ее дети не скатились обратно в мир социальной помощи и больных зубов. Предметы роскоши еще не были у нас в крови, по крайней мере, так ей казалось. Моя дешевая одежда сводила ее с ума, как и бэушный матрац, который без пружин лежал на моем твердом деревянном полу. «Она не ироничная, – говорила она. – Она не народная. Она мерзкая».
Спальни были хороши для людей типа моих родителей, но я как человек искусства предпочитал жесткие условия. Бедность придавала моим потугам необходимую видимость подлинности, и я представлял, как я верну этот долг, возвышая жизнь окружающих, но не всех сразу, а по очереди, как в старину. Это, как мне казалось, было наименьшим из того, что я мог.
Я сказал маме, что разрешил Бренди бывать у меня в квартире, и она глубоко вздохнула на другом конце телефонного провода: «Могу поспорить, ты провел ей экскурсию, да? Мистер Показуха. Мистер Важный Индюк». Из-за этого мы сильно поссорились. Я не общался с ней два дня. Потом зазвонил телефон. «Дядя, – сказала она, – ты даже не представляешь, во что ты себя втягиваешь».
Забытая девочка приходит под дверь, и что я должен делать, прогнать ее?
– Точно, – сказала мама. – Выкинуть ее к чертям собачим.
Но я не мог. То, что моя мама назвала хвастовством, для меня было обычным «покажи да расскажи». «Это моя стереосистема, – объяснял я Бренди. – Это электрическая сковородка, которую мне подарили на прошлое Рождество, а вот эту штучку я нашел в Греции прошлым летом». Я думал, что показываю ей вещи, которые есть у любого человека и которые этот человек ценит, но она слышала только притяжательные местоимения. «Это моя почетная ленточка», что означало «она принадлежит мне, она не твоя». Каждый раз я давал ей какую-нибудь вещицу, убежденный в том, что она будет хранить ее вечно. Открытка с Акрополем, конверты с налепленными марками, пачки салфеток с эмблемой авиалиний «Олимпик». «Честно? – спрашивала она. – Это мне?»
Ее единственной особенной вещью была тридцатисантиметровая кукла в пластмассовом футляре. Это была десятицентовая версия одной из «Кукол из разных стран», в данном случае из Испании. На ней было свекольно-красное платье, а к голове прицеплена нелепая мантилья. На заднем плане, на картоне, было изображено место, в котором она жила: обсаженная деревьями улица, вьющаяся по холму и ведущая к пыльной арене для корриды. Куклу девочке подарила сорокалетняя бабушка, которая жила в трейлере рядом с военной базой.
– Что это такое? – спросила моя мама. – Шутка? Да что же это за люди?
– Эти люди, – сказал я, – мои соседи, и я бы предпочел, чтобы ты над ними не смеялась. Это не надо ни бабушке, ни мне, и я уверен, что и девятилетней девочке это тоже не надо.
Я не сказал ей, что бабушку кличут Шельмой, а на снимке, который мне показала Бренди, на ней были подрезанные шорты и браслет на лодыжке.
«Мы с ней больше не разговариваем, – сказала Бренди, когда я отдавал ей фотографию. – Она ушла из нашей жизни, и мы этому рады». Ее голос звучал монотонно и механически, и у меня сложилось впечатление, что эти слова девочке внушила мать. Бренди говорила похожим тоном, когда представляла свою куклу: «Она не для игры. Она для показа».
Тот, кто установил это правило, очевидно, подкрепил его угрозой. Бренди водила пальцем по футляру, искушая себя, но я ни разу не видел, чтобы она поднимала крышку, – словно боялась, что кукла взорвется, если ее переместить из природной среды обитания. Ее миром был футляр – странный мир.
«Видишь, – сказала как-то Бренди, – она идет домой, чтобы приготовить этих мидий».
Она говорила о кастаньетах, свисающих с запястий куклы. Это была смешная мысль, даже детская, и мне, вероятно, следовало пропустить ее мимо ушей, а не разыгрывать из себя всезнайку. «Если бы она была американской куклой, это могли бы быть мидии, – пояснил я. – Но ведь она из Испании, а эти штучки называются кастаньеты». Я написал это слово на листочке.
– Кастаньеты – пишется вот так.
– Она не из Испании, она из Форта Брэгг.
– Ну, возможно ее там купили, – сказал я. – Но она сделана под испанку.
– И что это значит? – Из-за отсутствия бровей нельзя было понять выражение ее лица, но мне показалось, что она на меня злится.
– А это не должно ничего значить, – сказал я. – Просто так и есть.
– Ты врешь. Такого места нету.
– Конечно, есть, – сказал я. – Рядом с Францией.
– Ага, по-любому. Это че, магазин?
Я не мог поверить, что веду такой разговор. Как можно было не знать, что Испания – это страна? Даже в девять лет можно услышать об этом по телевизору.
– Эх, Бренди, – сказал я. – Надо найти тебе карту.
У нас сложился жесткий распорядок. Я подрабатывал на стройке и возвращался домой ровно в 17:30. Через пять минут Бренди стучала в мою дверь и стояла там, моргая, пока я не впускал ее. В то время я увлекался выпиливанием из дерева, делая фигурки, чьи головы напоминали различные инструменты, которыми я пользовался в течение дня: молоток, топор, металлическую щетку. Перед началом работы я выкладывал на стол немного бумаги и цветные карандаши. «Рисуй свою куклу, – говорил я. – Изобрази арену для корриды в ее крохотном окружении. Самовыразись!» Я подбивал Бренди на расширение ее мировоззрения, но она обычно бросала все занятия через пару минут под предлогом, что это чересчур трудно.
Большую часть времени она наблюдала, переводя взгляд с моего ножа на испанскую куклу, которая лежала перед ней на столе. Она рассказывала о том, какие плохие у нее учителя, а потом спрашивала, что бы я делал, будь у меня миллион долларов. Если бы у меня был миллион долларов в тот период моей жизни, я, наверное, потратил бы все до копейки на наркоту, но я в этом не признался, так как хотел показать хороший пример.
– Надо подумать, – говорил я. – Если бы у меня было столько денег, я бы, скорее всего, их отдал.
– Ага, стопудово. Ты что, просто раздавал бы их людям на улице?
– Нет, я бы создал фонд и постарался изменить жизни людей. – Над этим хихикала даже кукла.
Когда я спросил, что бы она сделала с миллионом, Бренди стала описывать автомобили, платья и огромные браслеты с бриллиантами.
– А как же остальные? Разве ты не хочешь сделать их счастливыми?
– Нет. Я хочу, чтобы они завидовали.
– Ты шутишь, – говорил я.
– Спорим?
– Ах, Бренди. – Я наливал ей стакан горячего молока с шоколадом, и она корпела над своим списком до 18:55, когда дружественный период официально заканчивался. Если работа продвигалась медленно и не было необходимости подметать, я разрешал ей побыть у меня пару лишних минут, но больше – никогда.
– Почему я должна уходить именно сейчас? – спросила она меня как-то вечером. – Ты идешь на работу или куда-то еще?
– Ну, нет, не совсем.
– Тогда зачем торопиться?
Мне не следовало ей говорить. Быть импульсивным типом хорошо, потому что вы всегда приходите вовремя на работу. Однако это и плохо, потому что вы все делаете вовремя. Выпиваете ли вы чашку кофе, принимаете ли ванну, идете ли в прачечную – нет никакой загадки в ваших приходах и уходах, нет места для спонтанности. В тот период своей жизни я каждый вечер посещал ИХОП, выезжая из дому на велосипеде ровно в семь и возвращаясь ровно в девять. Я там никогда не ел, а просто пил кофе, глядя в одном и том же направлении, сидя в одной и той же кабинке, читая библиотечные книги ровно час. После этого я ехал в продуктовый магазин. Даже если мне ничего не надо было покупать, я все равно ехал, так как на это было отведено время. Если очереди были небольшими, я колесил домой длинной дорогой или объезжал квартал несколько раз. Я не мог вернуться домой раньше – эти десять или пятнадцать минут не были предназначены для пребывания в квартире.
– Что случится, если ты опоздаешь на десять минут? – спросила Бренди. Моя мама часто спрашивала то же самое (все спрашивали): – Ты думаешь, мир рухнет, если ты переступишь порог в-9:04?
Они говорили это в шутку, но ответ был «да». Именно так я и думал. Мир бы рухнул. В те вечера, когда другой посетитель занимал мою обычную кабинку в ИХОПе, я был подавлен. «Вам помочь?» – спрашивала официантка, а я обнаруживал, что не могу вымолвить ни слова.
Бренди составляла часть моего расписания около месяца с небольшим, когда я стал замечать, что не могу найти некоторых вещей – ластиков и крошечных книжечек с рецептами, которые я приобрел в Греции. Порывшись в своих ящичках и стеллажах, я обнаружил отсутствие других вещей: коробочки с канцелярскими кнопками, брелока в форме ореха.
– Я понимаю, к чему ты ведешь, – сказала моя мама. – Маленькая зараза открыла твою дверь на крыльцо и лазила по твоим вещам, пока ты был блинном заведении. Так все было, правда?
Я не мог стерпеть, что она так быстро догадалась.
Когда я задал Бренди прямой вопрос, она сразу раскололась. Это выглядело так, будто она до смерти хотела сознаться, даже репетировала. Невыразительное извинение, мольба о пощаде. Она обняла меня за талию, и когда она наконец отлипла, я потрогал подол своей рубахи, ожидая, что он будет мокрым от слез. Ничего подобного – он был сухим. Я не знаю, почему я сделал то, что сделал, или, скорее, думаю, что знаю. Это было частью моего смехотворного плана явить собою хороший пример.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
«Ну, как тебе это?» – спросил отец. Он говорил не про Ленса или приятеля Минни Эдвардс, а про все вместе. Теоретически все, что мы сейчас видели, принадлежало нам – лужайки, дома, покрытые гравием дорожки. Вот что дает изобретательность: уголок мира, который может со временем увеличиться, вырастая по кусочку, пока не станет таким большим, что можно будет долго ехать по его просторам, имея в качестве спутников чувство вины и неуверенности.
Ленс со своей семьей в конце концов выехал из квартиры, но только после того, как, на первый взгляд, отменный потолок ванной обрушился без каких-либо видимых причин на голову его жены. Она доковыляла до суда, глупо и вполне предсказуемо явилась в повязках и с перебинтованной шеей. Однако жюри присяжных купилось на это и присудило ей возмещение ущерба. Потом мы узнали, что эти двое порвали друг с другом, что он уехал с другой женщиной, что она меняла постели в гостинице. Честер тоже расстался с женой и уехал не только с бытовыми приборами, но и с антиштормовыми окнами.
Одни неприятности сменялись другими, и казалось, отец, глядя в ветровое стекло, видел их все: женщину, чей ребенок устроил пожар в своей спальне, мужчину, бросившего автомобильный аккумулятор в окно соседу, неясные мечущиеся силуэты враждебно настроенных жильцов, которые разбирали его Империю по кирпичику.
– Я собирался прийти тебе на помощь, если бы Ленс, это самое, тебя ударил или еще что-то, – сказал я.
– Ну конечно, – ответил отец и на секунду позволил себе поверить в мои слова. – Чувак не знал, на что нарывается, правда?
– Да уж, не знал.
– Мы вдвоем, плечом к плечу, мама дорогая, вот бы на это посмотреть! Потом мы засмеялись, Веспасиан и Тит в кабине грузовичка. Отец похлопал меня по колену, а затем отогнал машину от бордюра.
– Я выдам тебе чек, когда вернемся домой, – сказал он. – Но я сомневаюсь, что заплачу тебе за то, что ты стоял там с открытым ртом. Такое не проходит. Во всяком случае, со мной.
Глава 10. Соседка
– Что ж, этот маленький эксперимент окончен, – сказала мама. – Ты попробовал, но безуспешно. Так что давай просто идти дальше. – На ней был рабочий наряд: поблеклая бирюзовая юбка, льняная головная повязка и одна из спортивных футболок, которые отец купил ей в надежде приобщить к гольфу. – Начнем с кухни, – сказала мама. – Так лучше, не правда ли?
Я снова переезжал. На этот раз из-за соседей.
– Нет-нет, – уверяла мама. – Они здесь не при чем. Будем честными.
Она любила находить источник моих проблем, которым чаще оказывался я сам. Например, когда я отравился едой в ресторане, шеф-повар был не виноват.
– Ты сам хотел поесть чего-нибудь восточного. Ты сам заказал лмэйн.
– Ломэйн. Это два слова.
– Ты смотри, он заговорил по-китайски! Скажи-ка, Чарли Чан, как назвать шесть часов непрерывной рвоты и поноса?
Она имела в виду, что я слишком экономлю. Дешевый китайский ресторан, квартира за семьдесят пять долларов в месяц: «Сведи к минимуму траты, и они всегда вернутся, чтобы укусить тебя за задницу». Это была одна из ее поговорок. Но если у тебя не было денег, то как можно было не экономить?
– А кто тебе виноват, что у тебя нет денег? Это же не я воротила нос от постоянной работы. И это не я трачу все свои деньги на блошином рынке.
– Я это понимаю.
– Хорошо, что понимаешь, – сказала она, и мы стали заворачивать хрупкие вещи.
Как я считал, проблема возникла из-за соседского ребенка – третьеклассницы, которая, по словам моей мамы, с самого начала являлась проблемой. «Сложи все воедино, – сказала мама, когда я впервые позвонил ей и рассказал об этом. – Отступи шаг назад. Подумай». Но о чем думать? Она была девятилетней девочкой.
– Вот такие-то и хуже всего, – сказала мама. – Как ее зовут? Бренди? Дешевка, не правда ли?
– Извини, – сказал я, – но по-моему я говорю с женщиной, которая назвала свою дочь Тиффани.
– У меня были связаны руки! – закричала она. – Чертовы греки приперли меня к стенке, и ты это знаешь.
– Как скажешь…
– Так насчет этой девочки, – продолжила мама, и я знал, о чем она спросит, еще до того, как она это сделала. – Кем работает ее отец?
Я сказал ей, что отца нет, по крайней мере, мне о нем ничего не было известно, а потом я подождал, пока она закурит новую сигарету. «Итак, посмотрим, – сказала она. – Девятилетняя девочка, названная в честь алкогольного напитка. Одинокая мать в квартале, куда полиция даже не заглядывает. Какие у тебя еще есть новости?» Она говорила так, будто я слепил этих людей из глины, будто я был виноват, что девочке девять лет, а ее мать не смогла удержать мужа.
– Я не думаю, что эта женщина где-то работает. Я права?
– Она барменша.
– О, это чудесно, – воскликнула мама. – Продолжай.
Женщина работала по ночам и оставляла дочку одну с четырех часов дня до двух-трех утра. Обе были блондинками с невидимыми бровями и ресницами. Мать подкрашивала их карандашом, а у дочери, казалось, их и не было. Ее лицо напоминало погоду в местах, где времена года неразличимы. Круги под ее глазами часто становились фиолетовыми. Она могла появиться с опухшей губой или царапиной на шее, но ее черты лица ничего не выдавали.
Такую девочку нельзя было не пожалеть. Ни отца, ни бровей, и такая мать. У нас была общая стена, и каждую ночь я слышал, как женщина приползала домой с работы. Чаще всего она была не одна, но, независимо от того, была ли она одна или с кем-то, она всегда находила повод согнать дочку с кровати. Бренди оставила пончик на телевизоре, или Бренди забыла спустить воду в ванной. Это, конечно, важные вещи, но лучше им учить на собственном примере. Я никогда не входил в их квартиру, но и то, что я видел через двери, было довольно мрачным – не просто грязно или беспорядочно, а безнадежно, словом, логово удрученного человека.
Учитывая ее домашние обстоятельства, Бренди – и в этом нет ничего удивительного – прицепилась ко мне. Нормальная мать могла бы поинтересоваться, что происходит – ее девятилетняя дочь проводит время с двадцатишестилетним мужчиной, – но этой, казалось, было все равно. Я просто был для нее чем-то бесплатным: бесплатная сиделка, бесплатная сигаретная фабрика, бесплатное все. Иногда я слышал из-за стенки: «Эй, сходи попроси у своего друга рулон туалетной бумаги». «Сходи попроси своего друга сделать тебе бутерброд». Если она ожидала кого-то в гости и хотела остаться одна, то выгоняла девочку за дверь. «Почему бы тебе не сходить к соседу и не посмотреть, чем занимается твой маленький дружок? «
До того как я въехал, она отправляла Бренди к соседям снизу, но, вероятно, их отношения испортились. Рядом с тележками из магазина, прикованными к их крыльцу, стоял покупной знак «НЕ ВХОДИТЬ», на котором от руки было дописано: «Это касается тебя, Бренди!!!»
На втором этаже тоже было крыльцо, одна дверь с него вела в комнату Бренди, а вторая – в мою. Теоретически оно принадлежало обоим соседям, но было полностью завалено соседским хламом, поэтому я редко им пользовался.
«Никак не дождусь, когда ты выйдешь из своей трущобной стадии», – сказала моя мама, впервые увидев здание. Она говорила так, будто росла в роскоши, но на самом деле ее родной дом был гораздо хуже. Костюмы, которые она носила, аккуратные мосты, поддерживающие зубы на месте, – все было нововведением. «Ты живешь в плохих районах, чтобы чувствовать себя выше остальных, – говорила она, делая вступление, к ссоре. – Главное – двигаться вверх. Даже тротуары подойдут для подъема, но какой смысл в движении вниз? «
Как относительно новый человек в среднем классе, она беспокоилась о том, чтобы ее дети не скатились обратно в мир социальной помощи и больных зубов. Предметы роскоши еще не были у нас в крови, по крайней мере, так ей казалось. Моя дешевая одежда сводила ее с ума, как и бэушный матрац, который без пружин лежал на моем твердом деревянном полу. «Она не ироничная, – говорила она. – Она не народная. Она мерзкая».
Спальни были хороши для людей типа моих родителей, но я как человек искусства предпочитал жесткие условия. Бедность придавала моим потугам необходимую видимость подлинности, и я представлял, как я верну этот долг, возвышая жизнь окружающих, но не всех сразу, а по очереди, как в старину. Это, как мне казалось, было наименьшим из того, что я мог.
Я сказал маме, что разрешил Бренди бывать у меня в квартире, и она глубоко вздохнула на другом конце телефонного провода: «Могу поспорить, ты провел ей экскурсию, да? Мистер Показуха. Мистер Важный Индюк». Из-за этого мы сильно поссорились. Я не общался с ней два дня. Потом зазвонил телефон. «Дядя, – сказала она, – ты даже не представляешь, во что ты себя втягиваешь».
Забытая девочка приходит под дверь, и что я должен делать, прогнать ее?
– Точно, – сказала мама. – Выкинуть ее к чертям собачим.
Но я не мог. То, что моя мама назвала хвастовством, для меня было обычным «покажи да расскажи». «Это моя стереосистема, – объяснял я Бренди. – Это электрическая сковородка, которую мне подарили на прошлое Рождество, а вот эту штучку я нашел в Греции прошлым летом». Я думал, что показываю ей вещи, которые есть у любого человека и которые этот человек ценит, но она слышала только притяжательные местоимения. «Это моя почетная ленточка», что означало «она принадлежит мне, она не твоя». Каждый раз я давал ей какую-нибудь вещицу, убежденный в том, что она будет хранить ее вечно. Открытка с Акрополем, конверты с налепленными марками, пачки салфеток с эмблемой авиалиний «Олимпик». «Честно? – спрашивала она. – Это мне?»
Ее единственной особенной вещью была тридцатисантиметровая кукла в пластмассовом футляре. Это была десятицентовая версия одной из «Кукол из разных стран», в данном случае из Испании. На ней было свекольно-красное платье, а к голове прицеплена нелепая мантилья. На заднем плане, на картоне, было изображено место, в котором она жила: обсаженная деревьями улица, вьющаяся по холму и ведущая к пыльной арене для корриды. Куклу девочке подарила сорокалетняя бабушка, которая жила в трейлере рядом с военной базой.
– Что это такое? – спросила моя мама. – Шутка? Да что же это за люди?
– Эти люди, – сказал я, – мои соседи, и я бы предпочел, чтобы ты над ними не смеялась. Это не надо ни бабушке, ни мне, и я уверен, что и девятилетней девочке это тоже не надо.
Я не сказал ей, что бабушку кличут Шельмой, а на снимке, который мне показала Бренди, на ней были подрезанные шорты и браслет на лодыжке.
«Мы с ней больше не разговариваем, – сказала Бренди, когда я отдавал ей фотографию. – Она ушла из нашей жизни, и мы этому рады». Ее голос звучал монотонно и механически, и у меня сложилось впечатление, что эти слова девочке внушила мать. Бренди говорила похожим тоном, когда представляла свою куклу: «Она не для игры. Она для показа».
Тот, кто установил это правило, очевидно, подкрепил его угрозой. Бренди водила пальцем по футляру, искушая себя, но я ни разу не видел, чтобы она поднимала крышку, – словно боялась, что кукла взорвется, если ее переместить из природной среды обитания. Ее миром был футляр – странный мир.
«Видишь, – сказала как-то Бренди, – она идет домой, чтобы приготовить этих мидий».
Она говорила о кастаньетах, свисающих с запястий куклы. Это была смешная мысль, даже детская, и мне, вероятно, следовало пропустить ее мимо ушей, а не разыгрывать из себя всезнайку. «Если бы она была американской куклой, это могли бы быть мидии, – пояснил я. – Но ведь она из Испании, а эти штучки называются кастаньеты». Я написал это слово на листочке.
– Кастаньеты – пишется вот так.
– Она не из Испании, она из Форта Брэгг.
– Ну, возможно ее там купили, – сказал я. – Но она сделана под испанку.
– И что это значит? – Из-за отсутствия бровей нельзя было понять выражение ее лица, но мне показалось, что она на меня злится.
– А это не должно ничего значить, – сказал я. – Просто так и есть.
– Ты врешь. Такого места нету.
– Конечно, есть, – сказал я. – Рядом с Францией.
– Ага, по-любому. Это че, магазин?
Я не мог поверить, что веду такой разговор. Как можно было не знать, что Испания – это страна? Даже в девять лет можно услышать об этом по телевизору.
– Эх, Бренди, – сказал я. – Надо найти тебе карту.
У нас сложился жесткий распорядок. Я подрабатывал на стройке и возвращался домой ровно в 17:30. Через пять минут Бренди стучала в мою дверь и стояла там, моргая, пока я не впускал ее. В то время я увлекался выпиливанием из дерева, делая фигурки, чьи головы напоминали различные инструменты, которыми я пользовался в течение дня: молоток, топор, металлическую щетку. Перед началом работы я выкладывал на стол немного бумаги и цветные карандаши. «Рисуй свою куклу, – говорил я. – Изобрази арену для корриды в ее крохотном окружении. Самовыразись!» Я подбивал Бренди на расширение ее мировоззрения, но она обычно бросала все занятия через пару минут под предлогом, что это чересчур трудно.
Большую часть времени она наблюдала, переводя взгляд с моего ножа на испанскую куклу, которая лежала перед ней на столе. Она рассказывала о том, какие плохие у нее учителя, а потом спрашивала, что бы я делал, будь у меня миллион долларов. Если бы у меня был миллион долларов в тот период моей жизни, я, наверное, потратил бы все до копейки на наркоту, но я в этом не признался, так как хотел показать хороший пример.
– Надо подумать, – говорил я. – Если бы у меня было столько денег, я бы, скорее всего, их отдал.
– Ага, стопудово. Ты что, просто раздавал бы их людям на улице?
– Нет, я бы создал фонд и постарался изменить жизни людей. – Над этим хихикала даже кукла.
Когда я спросил, что бы она сделала с миллионом, Бренди стала описывать автомобили, платья и огромные браслеты с бриллиантами.
– А как же остальные? Разве ты не хочешь сделать их счастливыми?
– Нет. Я хочу, чтобы они завидовали.
– Ты шутишь, – говорил я.
– Спорим?
– Ах, Бренди. – Я наливал ей стакан горячего молока с шоколадом, и она корпела над своим списком до 18:55, когда дружественный период официально заканчивался. Если работа продвигалась медленно и не было необходимости подметать, я разрешал ей побыть у меня пару лишних минут, но больше – никогда.
– Почему я должна уходить именно сейчас? – спросила она меня как-то вечером. – Ты идешь на работу или куда-то еще?
– Ну, нет, не совсем.
– Тогда зачем торопиться?
Мне не следовало ей говорить. Быть импульсивным типом хорошо, потому что вы всегда приходите вовремя на работу. Однако это и плохо, потому что вы все делаете вовремя. Выпиваете ли вы чашку кофе, принимаете ли ванну, идете ли в прачечную – нет никакой загадки в ваших приходах и уходах, нет места для спонтанности. В тот период своей жизни я каждый вечер посещал ИХОП, выезжая из дому на велосипеде ровно в семь и возвращаясь ровно в девять. Я там никогда не ел, а просто пил кофе, глядя в одном и том же направлении, сидя в одной и той же кабинке, читая библиотечные книги ровно час. После этого я ехал в продуктовый магазин. Даже если мне ничего не надо было покупать, я все равно ехал, так как на это было отведено время. Если очереди были небольшими, я колесил домой длинной дорогой или объезжал квартал несколько раз. Я не мог вернуться домой раньше – эти десять или пятнадцать минут не были предназначены для пребывания в квартире.
– Что случится, если ты опоздаешь на десять минут? – спросила Бренди. Моя мама часто спрашивала то же самое (все спрашивали): – Ты думаешь, мир рухнет, если ты переступишь порог в-9:04?
Они говорили это в шутку, но ответ был «да». Именно так я и думал. Мир бы рухнул. В те вечера, когда другой посетитель занимал мою обычную кабинку в ИХОПе, я был подавлен. «Вам помочь?» – спрашивала официантка, а я обнаруживал, что не могу вымолвить ни слова.
Бренди составляла часть моего расписания около месяца с небольшим, когда я стал замечать, что не могу найти некоторых вещей – ластиков и крошечных книжечек с рецептами, которые я приобрел в Греции. Порывшись в своих ящичках и стеллажах, я обнаружил отсутствие других вещей: коробочки с канцелярскими кнопками, брелока в форме ореха.
– Я понимаю, к чему ты ведешь, – сказала моя мама. – Маленькая зараза открыла твою дверь на крыльцо и лазила по твоим вещам, пока ты был блинном заведении. Так все было, правда?
Я не мог стерпеть, что она так быстро догадалась.
Когда я задал Бренди прямой вопрос, она сразу раскололась. Это выглядело так, будто она до смерти хотела сознаться, даже репетировала. Невыразительное извинение, мольба о пощаде. Она обняла меня за талию, и когда она наконец отлипла, я потрогал подол своей рубахи, ожидая, что он будет мокрым от слез. Ничего подобного – он был сухим. Я не знаю, почему я сделал то, что сделал, или, скорее, думаю, что знаю. Это было частью моего смехотворного плана явить собою хороший пример.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21