— Я хочу познакомиться с Сами Сало, — сказала Алиса. — Я хочу узнать, не делал ли он татуировку одному моему знакомому.
— А вот Сами Сало вовсе не хочет с тобой знакомиться, — сказала официантка. — Ты отбиваешь у него клиентов, у него падают доходы, и если ты думаешь, что он этим доволен, ты сильно ошибаешься. Так говорят.
— Как я погляжу, ты очень внимательно слушаешь, что тут у вас говорят.
Официантка повернулась к Джеку.
— Я вижу, ты устал, — сказала она. — Ты высыпаешься? Тебе не мешает спать вся эта татуировочная суета?
Мама встала из-за стола и протянула руку Джеку. Ресторан был полон народу, было очень шумно — финны умеют галдеть за вином и едой, так что Джек не расслышал, что мама сказала официантке в ответ. Судя по всему, смысл был вроде "спасибо за заботу", а может, и вовсе наоборот, "если зайдешь ко мне в "Торни", я с удовольствием сделаю тебе татуировку в таком месте, что будешь вопить от боли". А может быть, Алиса попросила ее передать Сами Сало весточку — даже Джек сообразил, что они друзья.
Больше они в "Сальве" не ходили, ели в "Торни", а Американский бар и вовсе стал им родным домом.
Но как же церковь, думал частенько Джек, ложась в кровать. Почему они никого не спрашивают про орган, на котором папа играет в Хельсинки (ведь должен же он где-то играть на органе)? Где же обесчещенные юные девушки, которым выпало несчастье повстречаться с Уильямом? И где и что Сибелиус?
Джек порой думал, что мама уже устала искать папу или, хуже, стала бояться того, что будет, если они его найдут. Может, ей стало ясно, как это будет жутко — в конце концов увидеться с Уильямом лицом к лицу, но для того лишь, чтобы он просто пожал плечами, повернулся спиной и ушел прочь. Ведь Уильям уже знает, конечно, что они его ищут, это точно, мир органистов и татуировщиков так тесен. А что будет, если Уильям сам решит найти их? Что они скажут ему тогда? Ведь им придется задуматься, а в самом ли деле они хотят жить с ним, в самом ли деле хотят, чтобы он перестал от них бегать? И если да, то где они хотят с ним жить?
Хельсинки — не лучшее место для людей, неуверенных в себе, а Алиса, кажется, как раз переживала острый приступ неуверенности. Если ей нужно было ночью в туалет, она будила Джека и требовала, чтобы он шел с ней, даже если ему не хотелось, и не разрешала покидать номер без нее, так что несколько раз Джеку приходилось писать по ночам в раковину (он не хотел будить маму). А когда мама вечерами ловила клиентов в Американском баре, Джек этаким впередсмотрящим на мачте парусного судна должен был следить за ней из лифта, который, казалось, навечно застрял на втором этаже (его никто и не думал чинить).
Когда Алиса находила очередного клиента, то оборачивалась и кивала Джеку (сквозь решетки шахты лифта мальчик выглядел птицей в клетке). Джек провожал ее взглядом, пока она вела клиента к лестнице, а потом выходил из лифта и бежал на четвертый этаж. Когда мама и клиент появлялись у дверей номера, Джек уже поджидал их там.
— Ба, какие люди! — всякий раз говорила мама. — Джек, уж не за татуировкой ли ты пожаловал?
— Нет, спасибо, — всякий же раз отвечал Джек. — Я слишком мал для этого. Мне бы только посмотреть.
Наверное, этот спектакль выглядел глупо, но мама с Джеком твердо решили играть его для каждого нового гостя, который сразу понимал, что Джек и мама — неразлейвода.
К концу третьей хельсинкской недели Джек совершенно позабыл о Сибелиусе. Его внимание отвлекли две юные девушки (судя по виду, еще какие бравые), которые однажды вечером подошли к Алисе в баре. Они попросили сделать им обеим татуировку — одну на двоих. Правда, стоя в лифте этажом выше, Джек плоховато расслышал их разговор.
— Татуировка — это вам не торт, ее нельзя заказать одну на двоих, — так, показалось Джеку, ответила мама.
— Ерунда, еще как можно, — ответила более высокая из девушек, а другая, кажется, сказала:
— Мы все на свете делили на двоих, даже вы-сами-знаете-что!
Джек увидел, как мама отрицательно качает головой — как-то необычно. Он уже видел, как мама отказывает чересчур пьяным юношам и компаниям из двух-трех человек — вход к ней в номер был строго по одному. Но эти две девушки выглядели как-то иначе, казалось, Алисе неловко с ними, Джек подумал, что мама, наверное, говорит с ними не в первый раз.
Алиса резко встала, повернулась и пошла прочь. Но бравые девушки — Высокая и Невысокая — пошли вслед за ней, ни на миг не закрывая рта. Увидев, что мама ступила на лестницу, Джек вышел из лифта. Высокая и Невысокая следовали за мамой по пятам.
— Мы же достаточно взрослые, не так ли? — спрашивала Высокая.
Алиса, не оборачиваясь, снова отрицательно покачала головой, но девушки не отставали.
— А вот и Джек, ведь это ты, правда, — сказала Невысокая, увидев мальчика на лестничной площадке. Джеку показалось, что девушка знала, где его искать. — Мы с подругой учимся музыке, я занимаюсь хоровым пением и органом.
Алиса застыла, словно обратилась в камень. Девушки догнали ее между первым и вторым этажами. Джек ждал маму на площадке второго, смотря вниз на всех троих.
— Привет, Джек! — сказала Высокая. — А я играю на виолончели.
Она была чуть ниже Ингрид My и не такая невозможно прекрасная, но руки у нее были такие же длинные. У нее были вьющиеся светлые волосы, подстриженные очень коротко, как у мальчика; носила она хлопчатобумажную водолазку, а поверх нее — толстый старый свитер, вышитый северными оленями.
Невысокая была довольно полная, миловидная, ее длинные черные волосы ниспадали на грудь. На ней была черная мини-юбка, черные колготки, черные сапоги до колен и черный свитер с треугольным вырезом (на пару размеров больше, чем нужно), на вид очень мягкий, ничем не вышитый.
— Вы учитесь музыке, вот оно что, — повторила Алиса.
— В Академии имени Сибелиуса, Джек, — сказала Высокая. — Ты слыхал о такой?
Мальчик ничего не ответил, пристально смотря на маму.
— Имени Сибелиуса... — сказала Алиса таким тоном, будто слово резало ей горло.
Невысокая девушка подняла глаза и улыбнулась Джеку.
— Да, ты, конечно, Джек, кем же еще тебе быть, — сказала она.
Высокая взбежала по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, встала перед Джеком на колени и приставила ладони к его лицу, словно рамку к портрету. А руки у нее потные, подумал мальчик.
— Да вы только посмотрите на него, — сказала она; от нее пахло фруктовой жевательной резинкой. — Будь ты побольше, был бы вылитый отец.
Тут к ним присоединились мама и Невысокая.
— Руки прочь, — сказала Высокой мама, та встала и сделала пару шагов назад.
— Прости, Джек, — сказала она.
— Чего вам надо? — спросила мама.
— Мы же сказали, татуировку, — ответила Невысокая.
— А еще мы хотели посмотреть на Джека, — призналась Высокая.
— Надеюсь, Джек, ты не против, — сказала Невысокая.
Однако Джеку было всего четыре года от роду! Разве мог он с такой точностью запомнить, что говорили Высокая и Невысокая? Разве не более вероятно, что несколько дней — да что там дней, недель или месяцев — спустя он спросил маму, о чем они тогда говорили на лестнице отеля, а мама в ответ сообщила ему ровно то, что считала нужным? Может быть, он "запомнил" вовсе не слова Высокой и Невысокой, а то, что ему хотела вложить в голову Алиса — а именно мысль о том, что Уильям навсегда их бросил. И уж с тех пор ничто не могло изменить это "воспоминание".
Были дни, когда Джек Бернс чувствовал, будто он снова стоит на той самой лестнице — не только потому, что лифт в "Торни" не работал вовсе не временно, а еще и потому, что Джек многие годы потратил на то, чтобы отличить друг от друга двух человек: своего отца, каким его хотела представить мама, и своего отца, каким он был на самом деле.
Джек вот что хорошо запомнил: когда мама снова двинулась вверх по лестнице, он взял ее за руку и уже не выпускал до самого четвертого этажа. Девушки из музыкальной академии шли вровень с ними. Джек понял, что мама очень взволнована — у двери она долго рылась в карманах, ища ключ. Она забыла, что ключ-то у Джека — по сценарию эту часть реквизита должен был представлять зрителям он.
— Вот, держи, — сказал Джек, отдавая маме ключ.
— Зачем ты его взял, мог же потерять, — сказала мама. Джек не знал, что и думать, еще ни разу он не видел маму такой рассеянной.
— Мы просто хотели посмотреть на Джека, — как бы продолжая разговор, сказала Высокая.
— Но потом мы решили заодно сделать и татуировку, — сказала Невысокая.
Алиса впустила их в номер, и снова Джеку показалось, что она ведет себя так, будто давно с ними знакома. Войдя, мама зажгла свет, а Высокая опять склонилась перед Джеком; наверное, она снова захотела прикоснуться к его лицу, но сдержалась и просто посмотрела ему в глаза.
— Когда ты вырастешь, Джек, — сказала она, — у тебя будет полным-полно девушек.
— Почему? — спросил мальчик.
— Эй, думай, что ты ему говоришь, — сказала Алиса.
Невысокая полная симпатичная девушка с длинными волосами тоже встала на колени перед Джеком.
— Прости нас, пожалуйста, — хором сказали девушки. Джек не понял, к кому они обращаются, к нему или к маме.
Алиса села на кровать и тяжело вздохнула.
— Ну и какую татуировку вы хотите? — сказала она, смотря мимо девушек; она очень старалась не глядеть им в глаза. Наверное, Алиса увидела какую-то ауру безрассудства, окружающую двух бравых девушек, и поняла, что Джек тоже это чувствует.
Высокая и Невысокая и в самом деле собирались сделать одну татуировку на двоих — разбитое на две половинки сердце (на этот раз с трещиной по вертикали), так чтобы одну половинку Алиса вывела на левой груди Высокой, а другую — на левой груди Невысокой. Не очень-то оригинально, подумал Джек, но даже в четыре года он уже понимал, что в самой идее сделать себе татуировку оригинального чрезвычайно мало. Мало того, что разбитое сердце едва ли не самая массовая татуировка, так ведь еще способов изобразить его очень немного, ну а уж место, где его изображают, почти всегда одно и то же.
В те дни татуировка еще играла роль этакого сувенира — памяти о поездке, о любви всей твоей жизни, о разбитом сердце, о гавани, где тебе довелось побывать. Тело служило чем-то вроде фотоальбома, так что от татуировок не требовалось быть произведениями искусства. Да они и не были ни искусно выполненными, ни приятными на глаз — хотя отвратительными не были тоже, по крайней мере, татуировщики никогда не пытались намеренно делать плохую работу. И конечно, старые татуировки всегда сентиментальны — у несентиментальных людей не принято метить себя на всю оставшуюся жизнь.
Да и как татуировкам быть оригинальными, если их смысл — выражать что-то совершенно ординарное, например, твои чувства к матери, к возлюбленному, который тебя бросил, твой первый выход в море. Впрочем, это все моряцкие татуировки, а моряки — сентиментальный народ.
Наверное, музыканты тоже, по крайней мере, эти две девушки, Высокая и Невысокая. Выглядели они, наверное, вульгарно, но ненависти к ним Алиса не испытывала, да и с точки зрения возраста у нее не оказалось возражений. Даже Джек видел, что они значительно старше Ингрид My.
Высокую звали Ханнеле; она сняла свитер и водолазку, и выяснилось, что лифчик она не носит. Джека, конечно, очень интересовали груди, но на этот раз его внимание куда больше привлекли ее небритые подмышки. Она была широкоплечая, груди у нее не слишком превосходили по размеру груди Ингрид My, а удивительные волосы под мышками оказались лишь немного темнее волос у нее на голове. Над пупком красовалось родимое пятно, по форме похожее на штат Флорида, оно накрывало пупок этакой шляпой бордового цвета.
Алиса включила "Джоунси", Ханнеле сжала губы и стала насвистывать. Джек хотел запомнить мелодию, но шум машины ему мешал. Ханнеле сидела на подоконнике, широко расставив ноги. Настоящим леди так сидеть ни в коем случае не полагается, но Ханнеле носила джинсы, а кроме того, она же играет на виолончели, для нее эта поза привычная.
Много лет спустя, когда другая, на этот раз полностью обнаженная женщина играла для Джека на виолончели, он вспомнил о Ханнеле и задумался, не приходилось ли и ей играть вот так, полностью обнаженной, для Уильяма. Джеку снова стало стыдно — оттого, что у них с папой отыскался такой вот общий опыт. Он понял тогда, чем Ханнеле привлекла Уильяма. Она была бравая девушка, без дураков, — она сидела и насвистывала, и даже когда Алиса выводила трафарет у нее на ребрах, ни звуком не показала, что ей больно.
Когда мама включила "Роджерс" и принялась закрашивать сердце на Ханнеле, Джек пересел на кровать к невысокой, полной и симпатичной. Ее звали Ритва, груди у нее были больше, чем у Ханнеле, и Джек все пытался не заснуть — ему хотелось посмотреть, как мама будет ее татуировать.
Наверное, получалось у него не очень, потому что мама сказала:
— Вот что, Джек, иди-ка почисть зубы и надень пижаму.
Мальчик отправился к раковине чистить зубы. Мама не раз говорила ему, чтобы он не пил воду из-под крана; рядом с раковиной Алиса держала кувшин с питьевой водой, и Джеку полагалось полоскать рот только ею.
Прополоскав рот, он переоделся в пижаму, спрятавшись за открытой дверью шкафа, чтобы Ритва и Ханнеле не увидели его голым, — а потом снова уселся на кровать рядом с Ритвой, которая заранее заботливо откинула одеяло, а когда он лег, заботливо подоткнула его. Слышен был только шум машины и свист Ханнеле, тихий, но бравый.
— Сладких тебе снов, — сказала Ритва и поцеловала его. — Вы разве не так говорите у себя в Англии, "сладких тебе снов", а? — спросила она у Алисы.
— Когда как, — ответила Алиса. Джек отметил, какой грубый у мамы тон, он раньше не слышал, чтобы она так говорила.
Наверное, "сладких снов" ей желал Уильям. Наверное, он говорил эти слова и Алисе, и Ритве, и Ханнеле — Джек так подумал, потому что когда Ритва произнесла эти слова, Ханнеле на несколько мгновений замолкла, будто боль от уколов в грудь и в кожу над ребрами внезапно стала ей невыносима. Но она же бравая девушка, решил Джек, так что дело тут не в иглах, а именно в "сладких снах".
Ему уже очень сильно хотелось спать, глаза против воли снова и снова норовили закрыться, и он тогда протянул руку и пощупал ее мягкий свитер. Затем он ощутил, как его маленькие пальцы сжимает ее теплая ладонь.
Наверное, тут Джек услышал, как мама сказала:
— Вы, конечно, не знаете, куда он отправился на этот раз.
— Он нам не сказал, — вероятно, ответила Ханнеле, не переставая насвистывать.
— Вы же с Джеком гонитесь за ним, как охотничьи псы, — совершенно четко расслышал Джек слова Ритвы. — Думаю, поэтому он и молчит.
— Ах, вот он, значит, как выражается, мы "гонимся за ним, как псы", — сказала Алиса.
— Нет, это не он, это я так говорю, — ответила Ритва.
— Мы с Ритвой все время так говорим, — сказала Ханнеле.
— Но вы согласитесь со мной, что он в ответе за Джека, — сказала им Алиса.
Они и вправду согласились, но этот разговор был из тех хельсинкских бесед, что Джек запомнил плоховато, — еще бы, он почти спал. Один раз он проснулся и увидел, как ему улыбается симпатичная Ритва, по ее лицу он решил, что она воображает себе, будто Джек — не Джек, а его папа. Он видел лицо Ритвы не в последний раз — с тех пор она частенько ему снилась.
К сожалению, ему так и не удалось увидеть полные груди Ритвы, и он так и не узнал, бреет она подмышки или нет. Когда он проснулся опять, рядом с ним на подушке спала Ханнеле, одетая в одну только водолазку, без свитера. Наверное, она заснула, ожидая, пока мама выведет на Ритве вторую половинку разбитого сердца. Тату-машина мерно гудела где-то рядом, но мама сидела так, что ни грудей, ни подмышек Ритвы Джеку не видно было, из-за маминой спины выглядывало только ее лицо, искаженное гримасой боли.
Ханнеле лежала совсем близко, Джек видел ее раскрытые губы, чувствовал ее дыхание — жвачку она давно выбросила, так что пахло от нее не очень, а волосы источали какой-то кисло-сладкий аромат, какой бывает у горячего шоколада, если его оставить надолго на холоде. Джеку хотелось поцеловать ее, и он стал украдкой подбираться к Ханнеле поближе.
— Так, Джек, а ну спи давай, — сказала мама, и как это она догадалась, что он не спит, ведь сидела к нему спиной.
Ханнеле широко открыла глаза, уставилась на Джека.
— Джек, у тебя такие ресницы, что умереть можно! — сказала она. — Вы ведь это так говорите у себя в Англии, "умереть можно"? — спросила Ханнеле у Алисы.
— Когда как, — ответила Алиса.
Ритва издала какой-то звук — наверное, хотела зарыдать, но сдержалась.
Под одеялом длинные пальцы Ханнеле забрались под пижамную куртку Джека и стали щекотать ему животик. Он с тех пор не раз чувствовал, как ее пальцы щекочут ему животик — во сне, разумеется.
В дверь громко и резко постучали, Джек сразу проснулся. В номере было темно, рядом, не шелохнувшись, храпела мама. Джек узнал ее храп и понял, что у него на поясе лежит ее рука, а не рука Ханнеле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17