А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

А как же те, что уже давно жили напротив ее магазина? Для цветочницы соседи были не евреями, а торговцами мехом. В таком случае что же смущало ее в подобной сделке? Ничего особенного, просто вопрос принципа, но один из тех, что определяют наши действия, руководят и распоряжаются нашей судьбой. В сугубо нравственном отношении госпожа Арман полагала, что подобное поведение недостойно верующей христианки. Нельзя доносить на своего ближнего, и точка. Тут нечего объяснять. Тем хуже для тех, кто этого не понимают.
Однако, когда инспектор снова пришел к цветочнице, она приняла его предложение. Скрепя сердце, но согласилась. Она решилась на это из-за одной фразы, которую полицейский произнес на прощание. Одной-единственной фразы, брошенной им мимоходом. Но эти слова лишили ее сна. Он сказал, что она должна выбирать, кого ей спасать – жизнь своего брата или жизнь Фешнеров.
Заручившись согласием госпожи Арман, Шиффле выдвинул дополнительное условие; ей надлежало написать донос с точным указанием местонахождения Фешнеров. Ничего подобного не требовалось, чтобы начать расследование. Но комиссар на этом настаивал. Это было правильнее с бюрократической точки зрения. Цветочница было снова заупрямилась, но поддалась на оговорку, что письмо должно быть сугубо анонимным. На том они и порешили.
Несколько дней спустя инспектору Шиффле удалось попасть в мастерскую Фешнеров, воспользовавшись именем госпожи Арман как пропуском.
Прошло два месяца. Комиссар полиции лично написал госпоже Арман, чтобы известить ее об удачном исходе операции и поблагодарить за содействие. Это письмо она поспешила уничтожить...


* * *

По тому, как Шиффле положил трубку на пепельницу, стоявшую на круглом столике, я понял, что его рассказ окончен, даже если история осталась незавершенной. Это была его правда. Никто не заставлял меня ему верить, но ведь и он не был обязан со мной говорить. Все было ясно без слов.
И все же кое-что оставалось в тени. Фактически, несмотря на то что благодаря Шиффле многое для меня прояснилось, мрак вокруг этой тайны продолжал сгущаться. На улице уже смеркалось. Тем не менее хозяин не зажигал света – я часто подмечал эту привычку у пожилых людей. Мы погрузились в сумрак. Я с трудом мог разобрать то, что писал.
Мне хотелось еще расспросить старика. Вероятно, он понял это по моей позе: я сидел на краю постели, упираясь ногами в пол, готовый в любой момент вскочить. Едва уловимое движение обеих рук Шиффле означало, что мне не на что рассчитывать. Очевидно, он никогда еще столько не говорил о периоде оккупации. Я еще не мог сказать, успокоил ли он свою совесть, избавился ли от груза прошлого, облегчил ли душу. Но одно бесспорно: мой собеседник явно был уже не совсем таким, как несколько часов назад, когда я пришел к нему.
– Что же было дальше? – рискнул я спросить на всякий случай.
– Вы хотите сказать: после войны? Я не знаю. Меня перевели на другую работу. Многие бывшие коллаборационисты ушли в подполье и скрывались под чужими именами. Полиция нуждалась в опытных следователях. Я уже зарекомендовал себя. Знаете ли, это дело техники... Со временем я ее освоил. Но вскоре мне это надоело. В полиции не разбогатеешь. И потом, субординация, продвижение по служебной лестнице, все эти условности... Прошло несколько лет. Я уехал из столицы и наладил дело здесь, в Бретани: у меня небольшая столярная мастерская.
Старик встал и проводил меня до выхода. На сей раз собаки лишь обнюхали мои брюки. Была ли это уловка со стороны Шиффле, хитрый ход, или он просто что-то внезапно вспомнил? Так или иначе, попрощавшись со мной, он прибавил:
– Вам стоило бы полистать прессу времен Освобождения, как знать, между строк всегда что-то можно найти... Не крупные газеты, а местные издания, если они еще сохранились... Это к тому, что я говорил...


* * *

Вернувшись в Париж, я на другой же день устремился в мэрию XV округа. Библиотека была всеми позабыта. Это безлюдье меня устраивало. Я ринулся туда и вскоре обнаружил подшивку «Хроникера Пятнадцатого округа». Содержимое одной подшивки, на которой значилось: «1940-1944», было изъято. Наученный горьким опытом, я даже не удивился. Интересно, что во Франции все пробелы в документах или библиографии почти неизменно совпадают с данным периодом. Это странно.
Я не стал терроризировать бедную смотрительницу и потратил несколько часов на то, чтобы выяснить, где находится филиал парижской мэрии, никому не ведомое строение, расположенное в ближнем пригороде, – именно там хранились полные комплекты изданий, которые редко кому-то требовались.
Оказавшись на месте, я без труда получил то, что искал. Внимательно, не пропуская ни единой строки, я просматривал летние, осенние и зимние номера за 1944 год. До тех пор, пока не обнаружил под рубрикой «Чистка» ряд коряво написанных статей со множеством опечаток. Ксерокс был сломан, и я мысленно запечатлел эти тексты в памяти, а потом переписал их от руки. Я перечитал их несколько раз, впитывая каждое слово. Честно говоря, я не верил собственным глазам.
Чем дольше я читал, тем глубже проникал в тайну женщины, которая все еще была для меня клиенткой, хотя в это верилось с трудом.

8

Никогда ничего не пишите. Даже те, кто пишут, сохраняя инкогнито, оставляют следы.
В конце лета 1944 года в ряде органов власти некоторые ответственные работники, в той или иной степени причастные к движению Сопротивления, благодаря большой чистке пересели в кресла чиновников, занимавших эти посты на протяжении четырех предыдущих лет. В Министерстве внутренних дел один из новых сотрудников обнаружил материалы периода оккупации и немедленно принялся их изучать.
Там же, среди множества других документов, находилось известное нам письмо с доносом. К нему была приложена копия благодарственного письма, адресованного комиссаром полиции некоей Сесиль Арман-Кавелли.
Дело раскрутили быстро. Полицейские в форме явились в магазин «Цветы Арман» и увели госпожу Арман на глазах изумленного мужа. Двое суток ее держали под стражей. Она обессилела от допросов. Когда цветочница вернулась домой, в квартале кипели страсти. Все жители были в курсе. Но что именно они знали?
Слухи проползли по всем магазинам. Одни утверждали, что злодейка разбогатела на спекуляции, другие – что она спала с немецкими оккупантами. Некоторые даже приписывали цветочнице высокопоставленного любовника, припоминая, что один офицер вермахта систематически покупал у нее цветы. Люди уже стали задумываться об истинном происхождении малютки Арман, родившейся в конце 1943 года. Сплетни, сплошные сплетни. Но достоверные сведения были тогда не в чести.
В угаре Освобождения любой маловероятный слух быстро становился назойливым гулом молвы. Каждый выплескивал свою еще не остывшую злобу, переполнявшую все души.
Ближе к вечеру, в тот же самый день, когда госпожа Арман вернулась в магазин, ее снова арестовали. На сей раз дело обстояло гораздо серьезнее. Десяток мужчин с повязками на рукавах ворвались в лавку, принялись опрокидывать вазы и расталкивать служащих, а затем бесцеремонно схватили цветочницу за руку и выволокли за дверь. Небольшая процессия проследовала по улице Конвента. Тотчас же собралась толпа зевак и соседей.
Ребятишки бежали, распевая, впереди шествия. Какая-то старуха плюнула госпоже Арман в лицо. Женщины осыпали ее бранью. Одна подбежала к цветочнице и дала ей пощечину прежде, чем один из стражей порядка грубо оттолкнул ее. Затем все свершилось в мгновение ока.
Госпожу Арман посадили на табурет, специально принесенный из какой-то лавки. Молодой человек с повязкой на рукаве выступил в роли парикмахера. Под смех и улюлюканье собравшихся он обкорнал цветочницу, лихо размахивая ножницами. Затем взял машинку для стрижки волос и принялся брить молодой женщине голову, в то время как другой парень держал ее сзади за руки, на тот случай, если бы она вздумала сопротивляться. Госпожа Арман не могла избежать этого изуверства, напоминавшего ритуал изгнания дьявола. Родная улица цветочницы без суда и следствия вынесла ей приговор, не подлежавший обжалованию.
Когда цирюльник закончил свое дело, а его ассистент ослабил хватку, женщина встала под смех и улюлюканье оголтелой толпы и прошла несколько метров нетвердой походкой, потупив взор, не решаясь взглянуть кому-нибудь в лицо. Затем несчастная ускорила шаг и бросилась наутек; добежав до своего магазина, она заперлась изнутри. Лишь поздно вечером один из соседей увидел, как поднялся тяжелый железный занавес и в комнате замелькали тени.
В конце своей последней статьи публицист отмечал, что госпожа Арман избежала более страшной кары. Не смерти, ибо подобных женщин не казнили, а предельного унижения. Ей еще повезло, что ее не раздели, подобно многим другим, которым не хватало двух рук, чтобы прикрыть от глаз толпы половые органы и грудь.
Я рассмотрел снимки, иллюстрировавшие очерк. В самом деле, светлое платье цветочницы не пострадало. Красивое, аккуратное летнее платьице даже не было порвано. На нем едва виднелись темные пятна. То были состриженные пряди волос.
Я на всякий случай переснял фотографии – аппарат всегда лежал на дне моей сумки. Затем я снова сел на электричку, которая доставила меня обратно в Париж.
Я смотрел на женщин, ехавших в поезде, и мне мерещилось, что их головы обриты наголо. Казалось, я находился в кольце призраков. Их взгляды выражали бесконечную печаль, а их уста – безоговорочное презрение к мужскому обществу. Мне стало не по себе, и я перешел в другой вагон, где уткнулся в свою записную книжку.
Листая блокнот, я наткнулся на список имен, переписанных мной с плиты в церкви, где я оказался в тот день, когда преследовал цветочницу. Он тогда затерялся среди моих беспорядочных заметок, и я забыл о нем.
Чтение этого перечня странным образом завораживало. Каждая фамилия воскрешала целый мир лишь в силу того, что она была упомянута. Хотя все эти бойцы и герои были занесены в один и тот же разряд жертв минувшей войны, имя любого из них сулило уникальную историю. Все они были прихожанами церкви святого Ламбера Вожирарского, погибшими в плену и в лагере, в подполье или на фронте. Блез Юэ, Жорж Фаллю, Филипп Лиотар, Луи Кюша, Робер Дандюран, Виктор Кавелли, Рене Могра, Ален Лефрансуа, Эмиль Можен, Шарль Алавуан, Реми Жорж, Леон Лаббе, Мишель Моде, Бернар де Жонсак...
Что-то не давало мне покоя, что-то, не имевшее отношения к памяти павших. Внезапно меня осенила догадка, и я вернулся назад, к началу списка, водя по бумаге лихорадочно дрожащим пальцем. Я нашел имя. Виктор Кавелли. Он также отдал свою жизнь за Францию, погиб вдали от близких, в плену. Я понял, что это брат цветочницы, тот, ради кого она надругалась над своей совестью, отреклась от своих убеждений, продала свою душу дьяволу.
И все это было напрасно.
В ту ночь я не мог уснуть и убивал время, проявляя отснятую пленку. Я отобрал наиболее удачный кадр и сделал с него увеличенный снимок размером с театральную афишу.
Несмотря на плохое качество печати, на фото можно было разглядеть обритую наголо женщину, шагавшую по улице в окружении враждебно настроенной толпы. Это была госпожа Арман. Другие лица ничего мне не говорили. Неизвестные статисты Освобождения. За исключением одного человека, молодого лавочника. Он стоял в стороне, выглядывая из-за двери своего магазина, словно боялся выйти наружу.
Серьезный, угрюмый, даже испуганный, он один не улыбался, решительно непричастный к общему веселью. Угол съемки не позволял прочесть название попавшей в кадр вывески. Кроме того, поскольку парень находился на втором плане по отношению к главному действующему лицу, он был как бы окутан туманом, делавшим его изображение довольно расплывчатым. Тщательное изучение этой части снимка с лупой в руке пролило свет на тайну. Изгоем карнавала, единственным человеком, не принимавшим участия в этом разгуле, оказался не кто иной, как господин Адре, владелец магазина «Восемь отражений».
Я частично разложил свои записи на полу квартиры, частично приколол кнопками к стенам, а остальные развесил на проволоке с помощью бельевых прищепок. Таким образом, я рассчитывал обозреть все, что не давало мне покоя на протяжении нескольких недель. Эта история стала моей головоломкой. Я один был способен ее решить. Или не решить. Ведь никто другой, кроме меня, не был так одержим этим желанием.
Если не вникать в суть дела, мой урожай казался внушительным. Части головоломки с трудом складывались в единое целое. Наша жизнь похожа на город. Чтобы ее постичь, надо в ней затеряться. Я получил то, что хотел. Путеводитель для заблудших овец не помог бы мне отыскать выход из лабиринта. Драма разыгралась в центре Парижа, на улице длиной в триста метров, на пятачке между тремя магазинами, бистро и церковью. Франция в миниатюре. Но когда я закрывал глаза, в моей голове вырисовывалась четкая картина. Необыкновенная картина, сочетавшая в одной и той же плоскости действительность и ее отражение.
Я видел женщину неопределенного возраста, которая шла по улице. Она остановилась у витрины зеркальной лавки. Зеркало, от которого она отводила взгляд, посылало отраженный сигнал ее тела, но не души. Подобно святому Георгию из местной церкви, цветочница была фигурой без лица.
Когда я снова открыл глаза, меня охватило странное чувство. Никогда еще я настолько ясно не осознавал свое призвание биографа, как сейчас, когда поиски увели меня так далеко от точно обозначенного маршрута. Передо мной открывался новый путь. Здесь было чуть меньше Истории и немного больше историй. Ничто уже не могло меня остановить. Мое время пришло. Когда ты способен на все, но ничего не происходит, разум начинает сдавать. Его свет меркнет, окончательно выбивая нас из колеи, когда мы начинаем понимать, что некоторые слова, очевидно, опалены незримым и страшным огнем.
Я снова уставился на свою головоломку. Она была почти завершена и напоминала не до конца прожитую жизнь. Мне недоставало лишь одного, но очень важного фрагмента, центральной детали, из-за которой весь труд может пойти насмарку, стоит лишь неосмотрительно поместить ее не туда, куда следует. После этого остается разве что все начать сначала. Или отказаться от своего замысла раз и навсегда.


* * *

На следующий день я отправил фото зеркальщику по почте. На обратной стороне снимка, после долгих раздумий, я написал четыре слова в духе его излюбленных заумных изречений: «Per speculum in aenigmate» <Через зеркало к тайне (лат.).>. На клапане конверта значились мое имя и адрес. Без каких-либо уточнений. Отклик не заставил себя ждать. Когда зазвонил телефон, я сразу понял, что это господин Адре.
– Что вы собираетесь с этим делать? – спросил он с ходу.
– Опубликовать в крупной газете в рамках большой статьи.
Последовала пауза.
– Вы расскажете обо мне?
– Непременно.
Снова пауза. Она показалась мне бесконечной.
– Мне бы не хотелось, – решительно продолжал он. – Это не в моем вкусе.
– У меня нет выбора. Если вы мне поможете, доля допустимых погрешностей окажется незначительной. В противном случае потом пеняйте на себя. Будет слишком поздно. Поймите правильно: мотор заведен, машина несется на полной скорости, и я уже не в силах затормозить. Поэтому я пойду до конца.
– И все это лишь для того, чтобы понять? – осведомился он с сомнением. – Вы можете меня заверить, что за этим не кроется жажда мести, желание скандала или нечто другое?
– Клянусь вам.
Зеркальщик не хотел, чтобы соседи увидели нас в его магазине, и не желал появляться в моем обществе в кафе. Меня же не устраивали признания по телефону. Мне непременно следовало увидеть господина Адре хотя бы мельком, в профиль или даже со спины. Я должен был его почувствовать, прикоснуться к нему, если потребуется, чтобы лучше разобраться в том, что он собирался мне сказать. Когда я понял, что больше всего моего собеседника смущает очная ставка, я предложил ему компромисс.
Часом позже я встретился с господином Адре в парке Монсо, на берегу пруда, окаймленного колоннами в коринфском стиле. Это открытое место, не защищенное, подобно окрестным рощам, мостику или гроту от любопытных взглядов, тем не менее было излюбленным уголком влюбленных.
Мы уселись рядом на скамейку. Зеркальщик смотрел, как утки суетятся в водоеме у наших ног. Он ни разу не взглянул на меня, но говорил спокойно. Я сделал из этого вывод, что мой собеседник настроен на продолжительную беседу и, главное, не следует его прерывать. Тем хуже для белых пятен и недомолвок.


* * *

Зимой 1944-1945 годов, через несколько недель после публичного унижения госпожи Арман, она исчезла. Дела в магазине вел ее муж. Поначалу окрестные жители не решались туда заходить. Затем жизнь вошла в привычное русло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16