) Река ниже Оспины вилась сквозь деревья сверкающей белой лентой. Около ее южного берега мы нашли Соли — он бил острогой рыбу в проруби и набросал уже целую кучу. Когда мы вывернулись из-за поворота, его собаки подняли лай. Он выпрямился и посмотрел на нас. Зрение у него было острое — он бросил острогу, схватил копье для охоты на шегшея и побежал нам навстречу.— Где Катарина? — крикнул он, переводя взгляд с одних нарт на другие. — Что случилось? Где Катарина?Жюстина подошла к нему и стала шептать что-то на ухо. Его лицо застыло, дыхание пресеклось, и Жюстина, рыдая, рассказала ему всю историю Катарининой гибели — но сказала она не всю правду. Она умолчала о том, что моя мать назвала Катарину ведьмой. По ее словам выходило, что Анала шпионила за Катариной и подсмотрела, как та разбирает образцы.— Умерла наша девочка, — плакала Жюстина. — Ох, Леопольд, ее нет больше!— С чего это Анале вздумалось шпионить за Катариной? — спросил он.Мать, внеся свою лепту лжи, пояснила:— Анала всегда ее недолюбливала. Мы были подругами, поэтому я знаю. Анале не нравились разговоры Юрия о женитьбе Лиама на Катарине. Она считала, что Катарина приворожила Лиама. Я сказала, что это чепуха — мне показалось, что я ее убедила.Я сидел на нартах и слушал, как они врут. Парку я скинул, чтобы дать Бардо перевязать мои раны — они были глубокие, сильно кровоточили и причиняли мне боль. Я всегда ненавидел и ложь, и лжецов. Есть ли что-нибудь заразительнее и пагубнее дезинформации, изворотливых слов неправды? Я смотрел на Бардо, но его, очевидно, больше беспокоили мои раны, чем измышления моей матери. Он забинтовал мне руку нерпичьей шкуркой. Я весь продрог и трясся, как щенок. Мне очень хотелось изобличить мать, но я боялся, как бы Соли после этого ее не убил.— Что за чушь! — рявкнул Соли. Он стоял над матерью, глядя на нее сверху вниз. — Ведь Катарина скраер — неужели она не заметила бы, что Анала за ней шпионит?— Мотивы скраеров известны только им самим, — ответила мать, стиснув руки.— Но почему? Почему?— Быть может, она хотела умереть. Мне кажется, она знала — знала, как это будет.Соли понурил голову, выдохнув облако пара.— Зачем, зачем она пошла в скраеры? — сказал он, обращаясь к прибрежным скалам. — И если она видела свою смерть, то почему не помешала этому свершиться? Почему? Я не должен, не должен был пускать ее в скраеры. — Он произнес это слово, как самое гнусное ругательство, стиснул древко копья и напустился на нас за то, что мы не увезли с собой тело Катарины. — Вы поступили бездумно — ты признаешь это, пилот?— У нас не было времени, — пробормотал я, мучимый болью от только что перевязанных ран.— Вы могли бы спасти ее.— Спасти? Она мертва.— Если бы вы увезли ее тело, мы заморозили бы ее в реке и доставили криологам. Они могли бы ее вылечить — а ты говоришь, что времени не было. Так ли это? Оно было, и был шанс ее спасти. Но ты не думал о Катарине — тебе приспичило отомстить, безмозглый убийца.По правде говоря, такой способ спасения не пришел мне в голову. Почему же я не подумал об этом? Что со мной сделалось? Почему Соли соображает лучше меня, лучше оценивает шансы? Неужели я и правда мог бы спасти Катарину? По сей день я не знаю, так это или нет.— Мы не успели бы, — сказал я. — На задах пещеры тепло — ее мозг слишком долго оставался бы мертвым. Хочешь, чтобы криологи вернули тебе дочь слабоумной, пускающей слюни?— Она была такая хорошая, — простонал он. — Даже когда мочилась на меня в младенчестве или плевалась рисовой кашей. Ох, как давно это было, как давно — такая милая, такая невинная. — (Это слово в его устах прозвучало слаще меда.) — Сама невинность до того, как стала скраером.Жюстина расплакалась, и он, сколь бы невероятным это ни казалось, обнял ее, приник лицом к ее черным волосам и сам заплакал, как маленький мальчик. Я наблюдал за этой ошеломляющей сценой молча. Великий Главный Пилот рыдал, как послушник — я отвернулся, надел парку и спустился к реке, на чистый голубой лед. Ветер пронизывал насквозь, и я окоченел, но образ живой Катарины леденил меня сильнее, чем ветер. Можно ли было спасти ее и вернуть к жизни, как вернули некогда Шанидара? И к чему бы это привело? Ни один криолог ни в Городе, ни во всей вселенной не в силах воскресить мертвые, распавшиеся мозговые клетки. Это невозможно — и Катарина скорее всего об этом знала. И почему-то верила, что должна умереть. В отличие от Шанидара — как мне самому хотелось верить в это! — она умерла в свое время.Я вернулся к нартам. Соли с Жюстиной стояли у серого ствола дерева йау, поддерживая друг друга. Бардо, заразившись их горем, тоже рыдал — огромные слезы катались у него по щекам и застывали сосульками на бороде. Он взглянул на меня мокрыми красными глазами, и я увидел, что он сердит.— Катарина умерла, а тебе хоть бы что. Сухой, как дохлая птица. Ну что ты за человек? Она умерла, а ты даже поплакать не можешь, как мужчина.Как я мог сказать ему правду? Со смертью Катарины часть меня умерла тоже — оплакивать ее значило бы оплакивать самого себя, что было бы трусливым, постыдным делом.Соли, расставшись с Жюстиной, подошел ко мне. Щеки у него блестели, но глаза уже высохли и приобрели трезвое, подобающее пилоту выражение.— А ребенок? — спросил он. — Что сталось с моим внуком?Я так промерз изнутри и снаружи, что не сразу понял его вопрос.— Умер он, когда его извлекли из Катарины? Они придушили его?— Ясное дело, умер. Вернее, вовсе не жил. Он ведь родился за тридцать с лишним дней до срока! Если это можно назвать рождением. Они выпотрошили ее как тюленя, Соли, как тюленя!!!— Ты уверен?Я ни в чем уже не был уверен — кроме необходимости развести костер и посмотреть на пламя, уйти от пронизывающих ледяных глаз Соли.— Он умер, — повторил я. — Не мог не умереть.Все, кроме Соли, согласились, что ребенок не мог остаться в живых. Бардо то и дело оглядывался на лес, явно боясь, что мужчины деваки погонятся за нами, обнаружив, что Лиам убит. Мы все этого боялись.— Надо спешить, — сказал Бардо. — Времени у нас мало, а ехать ох как далеко.Дневной свет быстро уходил из холмов, и по снегу ползли длинные серые тени. Темно-зеленые деревья колебались, как море перед ложнозимним штормом. Небо, окрашенное пурпуром и густой синевой, начинало темнеть. Мы надеялись, что деваки не станут преследовать нас ночью в лесу — а возможно, вовсе откажутся от погони. Мы решили спуститься вдоль реки к морю. Там, от восточного берега острова, мы повернем на юг, к месту встречи с ветрорезом, и будем ждать пять дней, пока он не придет.Так началось наше возвращение домой. Мы с Бардо ехали на головных санях, за нами следовала мать. Соли и Жюстина, явно нуждавшиеся в уединении, по очереди правили задними нартами. Настала ночь, и мороз усилился. Собаки натягивали постромки, дыша паром, и мы резво мчались по освещенному звездами берегу. Колдовским было это наше путешествие через ночной лес. Если не считать щелканья кнутов, поскуливания собак и редких гагачьих криков (да неутихающего гула реки), в холмах стояла глубокая тишина. Пахло сосной и еще чем-то, непонятным мне. При слабом звездном свете был виден только белый наст и лед, мерцающий на деревьях — сами деревья терялись во мраке. Собаки и нарты казались серыми бусинами на серебряной нити. Следуя извивам реки, мы неслись по шелковистому снегу, руководимые поблескиванием полозьев, страхами, которые у каждого были свои, и судьбой. Затем лес отвернул в сторону, и стало светлее. На восточном горизонте, над коническими деревьями, вздулся белый волдырь Пелаблинки. После взрыва сверхновой прошло уже некоторое время, но свет ее был по-прежнему ярок — мне казалось, что я различаю красноватые щишки и голубовато-зеленые иглы дерева йау. Я смотрел на Пелаблинку, последнюю из взорвавшихся звезд Экстр, и думал: возможно, скоро на небе загорится столько Пелаблинок, что ночи больше не будет. Но как скоро? Как скоро гамма— и альфа-излучение сверхновых накатит смертельной волной на Цивилизованные Миры? Как скоро погибнут звезды, а с ними мечты человека и миллиарда миллиардов других живых существ? Как скоро умру я сам? «Ты никогда не умрешь», — сказала мне Катарина. Сказала и умерла, и я тоже умираю в душе — умираю медленно, летя мимо мерцающих деревьев этого леса. На моих нартах, надежно укрытые мехами, лежат криддовые сферы, наполненные жизнью — и ее тайнами, возможно. Но Катарина мертва, и свет Пелаблинки режет мне глаза, и криддовые контейнеры утратили для меня всякое значение.Так, молчаливые и погруженные каждый в свои мысли, мы добрались до последнего отрезка реки перед впадением ее в море, прямого и широкого. Я хорошо помню, как мы въехали в чащу ярконских елей. Они плотно стояли по обе стороны узкой тропы, словно норовя уколоть нас своими серыми иглами. Легкий ветер дул нам в спину, подгоняя вперед. Яркий диск Пелаблинки стоял высоко в небе, и лес казался выкованным из стали-серебрянки. Ближе к опушке ветер совсем стих, и стало так тихо, что я слышал, как дышит каждая из собак. Туса нюхал воздух, высоко вскидывая лапы. Ветер внезапно переменился и задул с востока. Нам в лицо — оттуда, где на краю ельника стояли, словно прямые молчаливые черные боги, осколочники. Туса задрал голову и залаял, а Руфо и другие собаки присоединились к нему. На сером мелькнуло что-то черное. Копье — такое толстое, что впору идти с ним на мамонта — вылетело из леса и вонзилось Сануйе в бок. Мощный удар пригвоздил собаку к снегу. Псы подняли вой, перепутав постромки. Из чащи полетели новые копья. Одна из материнских собак заскулила тонко, как старуха.— Ни лурия-му! — послышалось впереди, и мужчины на лыжах, скользя между деревьями тихо, как волки, загородили нам дорогу. Их парки переливались при свете звезд, и каждый держал в обеих руках по копью. Юрий, Висент, Хайдар, Вемило и их родичи — Арани, Джайве, Юкио и Сантаяна — стояли плечом к плечу, копьем к копью. Сейв, дрожа как безумный, вышел вперед и сказал:— Ни лурия, Мэллори-ми. Ты убил моего брата, а я пришел убить тебя. Здравствуй.Несколько человек метнули копья. Бардо, выругавшись, проделал пируэт, словно фигурист, попавший коньком в выбоину на льду.— Берегись, паренек! — крикнул он и попытался перехватить в воздухе копье, летящее мне в бок. Я так никогда и не узнал, почему он загородил меня — умышленно или нечаянно. Он сделал движение, как медведь, ловящий форель в ручье — но было темно, а он и в детстве не очень-то умел ловить то, что ему бросают. Копье вошло прямо в него. — Бог… мой! — вскрикнул он, толкнув меня, и я повалился с запяток нарт на снег. Бардо остался стоять лицом к деваки, с красным древком дерева йау, торчащим из груди. Протерев глаза от снега, я увидел острие копья — оно выступало из его парки прямо посередине спины. Копье проткнуло Бардо насквозь, но он и не думал умирать — он кашлял, ругался, грозил кулаком Сейву и топтался на снегу, как раненый матерый шегшей. Потом хлынула кровь, а Бардо взревел от боли и упал на снег рядом со мной. — Паренек, — выдохнул он, — не дай мне умереть.Я, Соли и даже мать с Жюстиной — мы все схватили притороченные к нартам копья. Нарты разворачивать было некогда, да и места для этого не было; мы стали на колени позади моих нарт, около Бардо, а Юрий подкатил к Сейву и взялся за его копье.— Ти Мэллори! — окликнул меня старик. — Нынче злая ночь. Зачем ты позволил Бардо принять копье на себя?Сейв, выхватив копье у отца, крикнул:— Привет тебе, Мэллори! Ты убил моего брата, и я тоже убил твоего двоюродного брата, хотя метил в тебя. — Он поднял копье. — Теперь я убью тебя. Выходи!— Нет, — сказал Юрий. — Бардо ушел, и теперь у Лиама будет с кем охотиться на той стороне. — Хайдар и Вемило плакали: они всегда любили Бардо, и он их любил.— Я убью его, — заявил Сейв с гримасой ненависти на лице. Рука у него дрожала.— Нет, — сказал Юрий. — Я устал от убийств.— Он убил моего брата.— А ты убил его брата.— Моего брата!!!— Все равно ты не должен его убивать.— Нет. Я должен убить его.— Нет.— Отойди.— Нет. Если ты его убьешь, вина ляжет на всех нас.Я склонился над Бардо, моим мнимым двоюродным братом, моим братом по духу, моим другом. Я нажимал ему на грудь, пытался вдохнуть в него жизнь. Но все мои отчаянные усилия были напрасны — в его сердце не осталось крови.— Мэллори! — крикнул мне Сейв.Губы Бардо были холодны, и я тоже умирал в душе — во мне не было жалости, и я не желал сдерживаться. Я выдернул копье из груди Бардо и метнул его в Сейва — но это был плохой, сделанный наугад бросок, и Сейв легко увернулся.— Бардо был теплым человеком, и мне жаль, что я его убил, — прокричал он. — Но у тебя душа как лед, и кто пожалеет, когда я убью тебя?Тут мне в голову пришла одна мысль, и я сгреб Бардо за ворот.— Мать, помоги-ка мне! Быстрее к реке, пока его мозг… — Я поволок Бардо по снегу. — Жюстина! Соли… Мы заморозим его и увезем с собой. Криологи спасут его. Да помогите же — он такой тяжелый!— Брось его! — прошипела мать. Она всегда оставалась стратегом, всегда мыслила трезво. — Пригнись. Если мы подставимся, нас всех перебьют.Но я в тот миг не думал о копьях деваки, хотя они и правда могли запросто перебить нас. Жюстина и Соли, тоже, видимо, решив, что нам так и так пропадать, подхватили Бардо под руки. Мать, бросив копье на снег, вздохнула:— Ну почему мой сын так глуп?Мы вытащили Бардо на речной лед, под которым струей черной крови ревела вода. На середине лед был тоньше всего. В воздухе стоял пар от нашего лихорадочного дыхания. Мать и Жюстина суетились, как всполошенные птицы, Соли шептал что-то себе под нос — кажется, корил себя за глупость: как он, мол, сразу не сообразил, что деваки погонятся за нами на лыжах? Он сбегал обратно к нартам, притащил пешни, и мы принялись долбить лед, подняв целую тучу блестящих осколков. Вскоре мы увидели бурлящую воду и расширили прорубь почти до размера тюленьей аклии. Взяв Бардо за руки и за ноги, мы погрузили его в воду. Вода — мало сказать, что она была ледяная — обжигала мне руки. Пальцы тут же окоченели. Я едва удерживал его курчавые волосы, за которые ухватился впопыхах.— Держите, — твердил я, — держите! — Мы держали сколько могли, а потом вытащили Бардо на дед. Он хлопнулся тяжело, и вода зажурчала, струясь из его промокших насквозь мехов. Я поскорее вытер руки и надел рукавицы. Парка Бардо замерзала на глазах, заключая его в ледяной футляр. Он лежал на спине, с открытыми глазами. Я попытался закрыть их, но они были тверды, как мрамор. Одна рука застыла в согнутом положении, пальцы свело, как будто он грозил кулаком звездам. Мех ниже живота оттопыривался, точно в штанах у Бардо застрял кусок плавника. Я вспомнил о ночных эрекциях, от которых он по-прежнему страдал, и засмеялся. Все, должно быть, сочли, что я спятил, но смеяться было лучше, чем плакать — и разве не заслуживало смеха то, что Бардо умер так же, как и жил? Я не знал, сумеют ли городские криологи воскресить его — но если у них ничего не выйдет, он по крайней мере сойдет в могилу достойно.Деваки все это время наблюдали за нами с берега и не могли, должно быть, взять в толк, что за погребальный обряд мы совершаем. Выдолбив Бардо из льда, к которому он примерз, мы отнесли его обратно к нартам. Сейв, треснув копьем о дерево, заявил:— Говорил я вам — сатинка их совсем испортила. Их всех надо убить.Под копьями деваки мы уложили Бардо на головные нарты. Укрыв его, я обрезал постромки убитого Сануйе.Все было — хуже некуда, и то, что последовало за этим, было ничуть не лучше.Юрий погладил древко своего копья, неотрывно глядя на Бардо.— Мы никого не будем убивать, — сказал он, переводя взгляд на Сейва и косматого Висента. — Никто из мужчин Манвелины не убьет никого из семьи Сенвелина. Лиам покоится в мире, и нет нужды убивать Мэллори, хоть он и убил своего доффеля и давал нежную печенку старику, который не умер в свое время. Вы не поднимете на него свои копья, хотя сам он поднял копье на Лиама, и отпугивал нашу дичь, и спал с родной сестрой, которая была сатинкой и потому должна была умереть. Ты не убьешь Мэллори, Сейв, хотя он убил твоего брата. Мы не охотимся на человека, потому что на человека охотиться не годится.Мы свистнули собакам и тронулись с места, а деваки расступились, пропуская нас. Мы ехали очень медленно. Наш путь вел через лощину с плоскими камнями и острыми, как ножи, ледяными застругами. Приходилось приподнимать нарты сзади, чтобы помочь собакам. Лед при этом ломался и хрустел у нас под ногами. Деваки шли за нами, перешептываясь, и их слова доносились до нас вместе с шорохом хвои и другими звуками леса. Я, одолеваемый горем, спотыкался о камни, почти не замечая, куда ступаю. Я горько сожалел обо всем случившемся, мои глаза, горло и душа стыли от мороза, я умирал — и на меня вдруг накатило желание объясниться, повиниться, покаяться в своих прегрешениях. Я скажу им всю правду — скажу, что в каждом мужчине и в каждой женщине сидит зверь, не знающий удержу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64