А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Быков Василь
Цена достоинства
Василь Быков
Цена достоинства
Из книги воспоминаний. С белорусского. Перевод автора
У меня был неплохой, купленный за чеки в "Березке" японский приемник с короткими волнами, который я каждую ночь настраивал на зарубежные голоса. Из всех, однако, я отдавал предпочтение "Свободе". Хорошо расслышать ее, правда, удавалось редко - глушили всегда и плотно. Некоторые советовали искать подходящее место в квартире - на кухне или возле батарей отопления или попытаться настроить за городом. Я пытался в разных местах, но чаще всего ничего не получалось, слышимость была скверная. Передатчики находились за тысячи километров, а глушилки - вон они, рядом, на окраине города. Неудачными оказались все мои попытки и в ту ночь, когда больше всего хотелось узнать, что происходит в Чехословакии, кризис отношений с которой, кажется, достиг своего пика.
Утром, как всегда, направился в редакцию областной газеты и на пешеходном мосту через железную дорогу встретил доцента мединститута Бориса Клейна. Борис выглядел крайне озабоченным, почти подавленным и, поздоровавшись, вполголоса бросил: "Ну, слышал? Они все-таки ввели. Танки в Праге".
Эта новость не сказать что неожиданная, тем не менее ошеломила. Сразу стала понятной причина беспокойно-суматошной ночи. Почти до утра по городским улицам шли куда-то колонны большегрузных машин, слышались командные голоса, стучали двери подъездов, и по лестницам бегали люди. Оказывается, шла мобилизация - как на войну. В помощь передовым частям, входившим в Чехословакию, на Гродненщине развертывалась резервная армия. Брали запасников, мобилизовывали транспорт, на окраинах, в военных городках формировались команды. Как потом оказалось, телефоны городской сети в ту ночь были отключены. Мы с Клейном отправились к Карпюку.
Еще на подходе к дому Ожешко[1], где размещалось областное отделение Союза писателей и где обычно работал Карпюк, услышали, как на всю улицу звучала почему-то незаглушенная передача Би-Би-Си о том, что советские войска оккупируют Прагу. На улице было немало прохожих, некоторые останавливались и слушали, большинство же испуганно бежало дальше. Мы дернули незапертую дверь и в кабинете на диване увидели спящего Карпюка. Он был в полной военной форме, в сапогах, рядом на столе лежали его портупея и кирзовая полевая сумка. Карпюк быстро вскочил, протер глаза, мы выключили продолжавший орать транзистор. "Вот, черт, - проспал!" - пробурчал мобилизованный вояка. Оказалось, что всю ночь он провел в Фолюше на формировке, утром приехал сюда и уснул. Скоро ожидалось отправление в освободительный поход, в Чехословакию. "И ты пойдешь?" - спросил Клейн. "Обязательно. Уж там я напишу!" - был его выразительный ответ.
Карпюк скоро уехал на сборный пункт, и что с ним приключилось далее стало известно через несколько дней.
Огромную мехколонну с мобилизованными вытянули вдоль шоссе по направлению к польской границе. Приехало начальство из округа, начало проверять. Генералы и полковники группами ходили от машины к машине, все осматривали, обсуждали, подсчитывали. Карпюк терпеливо сидел в кузове МАЗа. И вдруг напротив остановился начальник политотдела округа генерал Дебалюк. "А этот зачем?- кивнул он в сторону Карпюка. Некий полковник принялся что-то объяснять, но генерал не дослушал: "Снять! Он не поедет". Пришлось Алексею слезать с высокого кузова, на попутных машинах добираться до города. Колонна пошла без Карпюка.
Карпюк, несомненно, был человеком честным, хотел быть честным коммунистом. Но, как и многие, вряд ли представлял, насколько это возможно и что такое вообще - честный советский человек? Он не терпел лжи и фальши, стремился к справедливости- как в литературе, так и в жизни тоже. Сдав в Фолюше свою амуницию, по давней фронтовой привычке прошелся вдоль проволочной ограды посмотреть, не осталось ли чего забытым, и обнаружил в траве три оставленных карабина. Зная с войны ценность оружия, взвалил карабины на плечо и понес к каптерке. Но каптерка оказалась запертой - все ушли на фронт. Чтобы не оставлять оружие без присмотра, пришлось везти его в город, в штаб армии. Но там от карабинов отказались - не нашей части. Ввиду наступившей ночи Алексей вынужден был забрать карабины домой.
Поздно ночью позвонил мне: "Вот, черт, что делать?" Я говорю: "Там за твоим домом протекает Вонючка (ручей с нечистотами), бухни туда твои карабины - и конец делу". Карпюк меня обругал: "Будто ты в армии не служил, не знаешь, что такое оружие". - "Я-то знаю,- говорю,- что такое оружие. Этим оружием загавнян весь белый свет, твоих трех винтовок там не хватает..." Не поняли тогда мы друг друга, чуть не поругались. Назавтра Карпюк начал новое хождение со злополучными карабинами, пока милиция не потребовала у него письменного объяснения: где, с какой целью взял и т. д. Едва отделался от неприятностей, которые сам себе и создал.
Как-то сидя в доме Ожешко, он прочитал в "Новом мире" воспоминания генерала Горбатова, его поразил не столько рассказ генерала о нелегкой военной карьере и фронтовых подвигах, сколько скупое сообщение, что он не пьет. И не пил никогда. Удивленный такой неординарной новостью, Карпюк сунул журнал в карман и, не заходя домой, сел в московский поезд; назавтра утром уже был в Москве. После долгих переговоров с дежурными Генерального штаба раздобыл адрес генерала Горбатова, жившего возле Никитских ворот, и час спустя позвонил в дверь его квартиры. Уже предупрежденный из Генштаба, генерал впустил приезжего, Карпюк вежливо представился: белорусский писатель, ветеран войны. Усадив гостя за маленький столик, хозяин вынул из шкафа граненый графинчик. Карпюк сурово напомнил, что в журнале генерал написал, что не пьет. Оказалось, что в самом деле не пьет, а графинчик для гостя. После этих слов гость вскочил, радостно пожал генеральскую руку, сообщил, что также не пьет. И тут же изложил проект, с которым приехал в Москву. "Во всех странах мира имеются общества трезвенников, а у нас нет. А между тем вред от повсеместного пьянства... и т. д. Поэтому необходимо обратиться к общественности с письмом, подписанным авторитетными людьми, как вы, я, и создать общество. Текст письма уже готов. Вот, можете прочитать".
Несколько ошеломленный, генерал прочитал текст и тяжело вздохнул. "Дело хорошее, - сказал он. - Но кто подпишет? Среди моих знакомых генералов-трезвенников не имеется. Может, среди писателей?"
Карпюк задумался. Конечно, он понимал, что двух подписей для столь ответственного обращения недостаточно, придется искать третью. Но найти трезвенника среди писателей тоже было проблемой. И вдруг он вспомнил Алеся Адамовича, обитавшего в то время на каких-то курсах в Москве. Распростился с генералом и побежал по Москве искать Адамовича.
Он искал его весь день до вечера, объехал все литературные редакции, обзвонил знакомых. И наконец выяснил, что Адамович сегодня уезжает в Минск. Карпюк купил билет на вечерний поезд и, как только тот отошел от Белорусского вокзала, принялся за обход вагонов. Он их обошел все, заглядывая в каждое купе, и возле Смоленска, наконец обнаружил спящего Адамовича. Тот выслушал его предложение и заявил:
"Я готов вступить в ваше общество. Но только с условием развалить его изнутри". И перевернулся на другой бок продолжать прерванный сон. Карпюк обругал Алеся и вышел из вагона. Утром приехал к Горбатову и сокрушенно поведал, что третьего трезвого человека в России найти не удалось. Так благородное общество и не было создано. Ни тогда и никогда больше.
Между тем на просторах нашей великой Родины во всю ширилась идеологическая борьба с недавно обнаруженной напастью- "идеологическими диверсантами" и их хитроумными происками. Как водится, прежде всего в искусстве и литературе. Гродненщина, как и Белоруссия в целом, разумеется, не могла оказаться на обочине этого важного дела. Партийные органы проводили многочасовые бдения по поводу "искривления линии партии на местах", разоблачали происки зарубежных разведок в неустойчивой среде местных литераторов. Какие бы мероприятия ни осуществлялись в Гродно, какие бы вопросы ни обсуждались, в итоге с роковой неизбежностью все сводилось к разоблачению вредных произведений Быкова и Карпюка. Будучи беспартийным, я по возможности избегал проработочные мероприятия, коммунист Карпюк избежать их не мог. И даже иногда пытался выступать, оправдываться, что вызывало гнев и ярость местных партийных бонз, привычно требовавших "признать и покаяться". Карпюк упрямо не хотел ни признавать, ни каяться А подчас пытался обвинять.
В центральных газетах появилась директивная статья начальника ГлавПУРа Советской Армии генерала Епишева, где тот кроме русских писателей (Евтушенко, Вознесенского, Аксенова) подвергал политической критике и белоруса Быкова. Местные парторганы тут же подхватили зубодробительные пассажи главного армейского политрука и организовали широкое их обсуждение. На одно из них пригласили Карпюка, я был где-то в отъезде. И вот после выступления многих функционеров и активистов партии, исполненных глубокой признательности генералу армии за его партийно-научно-военный анализ порочных произведений этих "писателей", слово было предоставлено Карпюку. Поднявшись на трибуну, тот произнес всего одну фразу: "Если Епишев генерал, то пусть командует своим войском и не лезет в литературу". 3ал ответил возмущенным ропотом. Некоторые прямо угрожали, и я вскоре понял, что эти угрозы далеко не напрасны. Логика напряженных отношений требовала перехода к делу.
В ритуально восторженной атмосфере всеобщего поклонения наступил 100-летний юбилей великого основателя советского государства. По городам и весям покатилась волна собраний, пленумов, Ленинских симпозиумов. Союз писателей по этому поводу устроил торжественный пленум, на который из Гродно приехали и мы с Карпюком. Я посидел недолго и пошел с беспартийными друзьями в кафе. Карпюк же записался в число выступающих. Недавно прошел ленинский субботник, репортажи с которого печатались во всех газетах, и Карпюк именно субботнику посвятил свое выступление. В конце он сказал:
"Мы знаем, что в субботнике участвовал Владимир Ильич, видели на снимках, с кем он таскал бревна. Но с кем таскал бревна Леонид Ильич, "Правда" нам не показала. Или, может, Брежнев не участвовал в Ленинском субботнике, так пусть напишут". Сидевший в президиуме заведующий отделом белорусского ЦК С.Марцелев недобро нахмурился и, выступая в конце с подведением итогов, сказал: "Что касается выступления Карпюка, то этот человек начинает ходить по головам". Кто-то из "доброжелателей" Карпюка в зале радостно взвизгнул: "Ну, Алёша спекся!.."
Спустя недолгое время тот же Марцелев и его помощник Гниломедов приехали в Гродно с высокой миссией навести порядок в местном отделении Союза писателей. После основательной проработки вопроса в стенах обкома начали по одному вызывать писателей. Первой вызвали Дануту Бичель, которая нескоро вышла оттуда с заплаканными глазами и не стала объяснять, чего от нее добивались. Следующим был я. Разговор оказался стандартным доискивались идейных причин конфликта с местными властями. Стоило мне упомянуть о наглых происках КГБ, как проверяющие насторожились: "А вы об этом всем рассказали?" - "Не всем, говорю, но некоторым рассказал. В частности, корреспондентам из Москвы и Варшавы. (По всей видимости, напрасно я так сказал. Вскоре корреспондента одной московской газеты, приехавшего ко мне за интервью, обвинили в пропаже щетки из гостиничного номера и не разрешали уехать обратно. А варшавскому корреспонденту на Гродненской таможне устроили шмон по полной программе. Пропустив свой поезд, поляк уехал лишь сутки спустя.)
Карпюка допрашивали о причинах его неприязненных отношений с обкомом, на что Алексей сказал: "Как они к нам, так и мы к ним. Юбилейной Ленинской медалью наградили Ульяновича (секретарь обкома по идеологии) - за искусственное осеменение коров, а нам с Быковым за войну - фигу под нос. Это правильно?" Проверяющие лишь многозначительно переглядывались.
Цековцы вскоре уехали, но мы понимали, что одной проверкой дело не обойдется. В лучшем случае следовало ждать оргвыводов. Прежде всего в отношении Карпюка.
Моя жизнь в Гродно сложилась так, что друзей-товарищей я там приобрел немного. Интеллигенция в этом областном городе держалась изолированно, ни во что недозволенное не встревая, опасаясь потерять партбилет - "хлебную карточку", как некоторые цинично называли этот документ. Незадолго перед тем в пединституте арестовали старого профессора Ржевского, конечно же, за национализм, хотя он на людях даже не разговаривал по-белорусски. Но у него нашли какие-то белорусские книжки издания двадцатых годов. Журналисты областной газеты, где я продолжал работать, относились ко мне подчеркнуто сдержанно, если не сказать с опаской. Иногда я встречался с Борисом Клейном, когда тот не был занят в институте. Клейн обладал довольно развитым аналитическим умом, приправленным изрядною дозой врожденного скепсиса, что мне в общем нравилось. В отличие от многих преподавателей-доцентов, он знал современную художественную литературу, читал московские журналы и вполне дружелюбно относился к Карпюку. Хотя нередко высмеивал друга за его причудливые эскапады, особенно против начальства.
Однажды вечером Клейн пришел ко мне, мы посидели немного, и я пошел провожать Бориса домой. Самую важную часть разговора, конечно, припасали под конец, на улице. Клейн жил недалеко, в старой части города, возле тюрьмы. Прошли по улице в один ее конец, потом в другой. Разговор вели о Карпюке - как бы его сдержать, чтобы перестал лезть на рожон, сожрут же! Тем временем стемнело, людей на улице было немного. Возле самого подъезда дома, в котором жили Клейны, вдруг из темноты появились трое, заступили дорогу. Занятые разговором, мы даже не успели понять их намерений, как тут же получили удары в лицо - и я, и Борис. У того сразу свалились очки, я недоуменно крикнул: "В чем дело?" - и снова получил удар. Мы закричали. Один из нападавших торопливо перебежал на другую сторону узкой улицы, где стоял третий из их группы. Оставшийся вдруг приблизился к нам почти вплотную, но вместо того, чтобы ударить, тихо сказал: "Простите, ребята!" И не спеша пошел к остальным.
Я помог Борису отыскать в темноте его разбитые очки, мы молча постояли немного у подъезда, наблюдая, как те трое не спеша, направились в сторону тюрьмы. Что делать дальше? Недалеко было управление милиции, напротив КГБ. Но мы туда не пошли.
Мы вообще никуда не пошли - ни в тот вечер, ни завтра. Мы уже поняли, чьих рук это дело и что жаловаться - бесполезно. Опять же, не так уж они нас избили - синяков вроде не осталось. Стекла в очках Бориса скоро заменили, а я вообще вышел без потерь. Оставалось разве что благодарить Бога и ждать новых злоключений.
Назавтра я позвонил в Минск Николаю Матуковскому, корреспонденту "Известий", поведал, что с нами случилось. Николай Егорович повздыхал в трубку и сказал, что мне надо перебираться в Минск. "В Гродно тебя съедят заживо. Или убьют, что не лучше". Однако в Минске, куда я съездил несколько дней спустя, было тоже нелегко. Валя Тарас с Наумом Кисликом рассказали, что в Академии громят "группу националиста" Прашковича; за политику исключили из партии и выгнали с работы журналиста Виноградова, мужа писательницы Вакуловской. На очереди еще некоторые. Минск - не убежище.
В Гродно над нами что-то сгущалось, наливалось зловещим ожиданием. Мы не знали наверняка, но чувствовали: недоброе.
Однажды в редакции объявили: после обеда - закрытое партийное собрание. Закрытые партсобрания случались в общем нечасто. Обычно проводили открытые, на которые я, конечно же, не ходил. Карпюк вынужден был ходить, так как состоял на партучете в редакции. Пришел и сейчас, заглянул в отдел совработы, где я сидел. Лицо его было мрачным, и он сразу сказал: "Будут исключать". - "Кого?" - "Меня". Вот это новость: - "За что? Почему? Что случилось?"
Но что случилось, скоро стало известно.
Из горкома пришел представитель, объявил целый список прегрешений члена КПСС Алексея Карпюка и вынес на обсуждение предложение горкома исключить. Карпюка в редакции знали лет пятнадцать, некоторые вместе начинали работать с ним, и мало кто с пониманием отнесся к предложению горкома. Правда, знали и его строптивый характер, но уважали как героя войны - известного на Гродненщине партизанского командира. При голосовании только три или четыре коммуниста (преимущественно военные отставники) проголосовали за исключение, остальные склонялись к выговору. Представитель горкома свое задание не выполнил и ушел неудовлетворенным. Следовало ждать продолжения.
Продолжение не замедлило - спустя неделю Карпюка вызвали на бюро горкома и исключили единогласно.
1 2 3