«Удивительно одно, – написал он брату, – это стабильность, непеременяемость наземной жизни в сравнении с морской; между тем как в море от нижнего мела к верхнему все изменилось, наземные моллюски очень сходны в верхнем и нижнем меле. Для России вся эта штука совершенно нова, да и для всей Европы почти тоже, и если во Франции и знали [о] существовании этой пресноводной фауны мелового периода, то оспаривали ее и ничего до сих пор не описано».
Пожив еще две недели в Цюрихе и так и не дождавшись окончания холерной эпидемии, Ковалевский отправил жену в Берлин, а сам вернулся-таки в Мюнхен. «Введение» в скором времени должно было выйти в свет, однако еще не была начата остеологическая часть монографии. За три недели Ковалевский подготовил к ней 12 таблиц, над которыми целыми днями работал в музее, а по вечерам писал «небольшую, но, я думаю, интересную» статью «О границе между меловой и юрской формациями».
Избранный им вопрос, как все, что он считал нужным затронуть в своих исследованиях, был не случайным. («Именно теперь он стал в науке крайне интересно и нигде, может быть, нельзя его решить так превосходно, как в России»).
И кроме того, он написал наконец свой «пасквиль», как он называл брошюру о магистерском экзамене. «Это у меня, как гора с плеч».
Отправив рукопись в Киев, он просил брата поскорее напечатать ее, «не останавливаясь никакими соображениями». «Этот протест да еще две хорошие геологические работы будут ответом на экзамен и сплетни Синцова». Владимир Онуфриевич отдавал себе отчет, что «пасквиль» нисколько не облегчит будущие магистерские экзамены, а скорее затруднит их. «Но это поможет самолюбию, – писал он брату, – а это тоже важно».
Покончив с таблицами, Ковалевский переехал в Берлин, где его с нетерпением дожидалась Софа. Оба продолжали интенсивно заниматься.
«Я теперь совершенно доволен и счастлив, – писал Владимир брату. – Работается, правда, не очень хорошо, но я зато учусь многому, и для усиления работы, кажется, буду пить вечерний чай отдельно, в своей комнате, потому что все некоторые тары-бары при чае развлекают, а я теперь сделался так[им], что как мысль соскочит с рельсов, то уже никак не хочет попасть на них».
7
Поездка в Петербург была намечена на февраль 1874 года. «Софа тоже едет со мной, и значит будет весело», – писал Ковалевский брату. Владимир Онуфриевич намеревался сдать магистерский экзамен, защитить диссертацию, а затем снова уехать за границу – заканчивать запланированные работы, чтобы вернуться осенью и добиваться какого-нибудь места при университете.
Однако по мере того, как приближался срок поездки, Владимиру Онуфриевичу все меньше хотелось прерывать занятия. Да и брат, прежде так сильно торопивший его, теперь советовал не урывать трех месяцев от оставшихся семи или восьми, а экзамен держать осенью после окончательного возвращения на родину. Софины дела тоже не позволяли ехать. Пора ученичества для нее прошла. Под руководством Вейерштрасса она завершала три самостоятельных исследования из разных областей математического анализа, и каждое из них, по мнению ее строгого учителя, вполне «тянуло» на диссертацию. Но Софа панически боялась публичного испытания. После долгих лет уединенной жизни она отвыкла от посторонних людей. Очутиться вдруг перед целым синклитом важных профессоров, среди которых окажутся и предубежденные против «ученых женщин», – мысль об этом наводила на нее ужас.
Вейерштрасс отыскал в университетском уставе пункт, позволяющий в порядке исключения присуждать иностранцам степень заочно, без публичной защиты и экзамена, на основании представленных научных работ. Он написал в Геттинген профессору Фуксу, прося его о содействии и подчеркивая, что «в данном случае дело идет о личности», относительно которой он уверен, что «ей предстоит большая будущность, и дипломирование ее никогда не станет бесчестьем для Геттингенского университета».
Ответ был благосклонным, но на скорое решение рассчитывать не приходилось, а потому и возвращение в Россию откладывалось.
Владимир Онуфриевич продолжал ежедневно ходить в музей.
«Не знаю, что сообщить тебе о своих занятиях, – писал он брату в начале января 1874 года, – я нахожу, что они не совсем клеятся, т[о] е[сть] я довольно многому выучиваюсь, но будут ли видимые [неразборчиво], не знаю. Во всяком случае, я напишу что-нибудь геологическое о пресноводных этажах меловой формации и при этом научусь многому. Нельзя быть все такой писальной машиной, и считая, что у меня 40 листов напечатанных да еще 15 будет конец антракотериев, да еще листов 10 – 12 геологических работ к середине лета, это совершенно достаточно для моих прав на место. Беда, что я не могу ограничиться только выбранным предметом, например, чисто пресноводными этажами мела, а все хочется лезть в философию и разбор всей формации, а это сейчас принимает огромные размеры».
Расширение замысла работы о меловой формации показало Ковалевскому, что он слишком поторопился предыдущей осенью и собранного им материала недостаточно. Надо было снова ехать в Марсель, и так как, по его шутливому замечанию, «наш домашний консул fur auswartige Angelegenheiten Софа визирует мой пасс, то я, вероятно, поеду 15 марта, чтобы попасть туда в такое время, когда там еще не жарко».
Поездку, которой он снова охватил основные музеи Европы, он считал нужной также «для новых работ по млекопитающим, которые и буду писать уже зимою в России». В середине марта выехать ему не удалось, так как не было денег, но в начале апреля он получил 300 рублей от Московского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, в журнале которого готовились к печати его две статьи. Он долго колебался, прежде чем обратиться за этой помощью, да и брат не советовал, опасаясь, что Владимир нарвется на отказ. Однако председатель общества профессор Щуровский высоко ценил труды Ковалевского и «выбил» субсидию без особых затруднений. То были первые деньги, «заработанные» научной деятельностью. «Ты можешь вообразить мой триумф», – писал Ковалевский брату, сообщая эту новость. «Мой путь идет на Прагу, где я пробуду 1 день в музее, затем заеду в Donausching, где есть старая коллекция Лейхт, в которой я могу найти кое-что новое по млекопитающим, затем – через Цюрих – в Женеву, где осмотрю коллекцию, а там во Францию».
В Марселе Ковалевский опять простудился, но стараниями Мариона, который водил к нему лучших врачей и опекал, как только мог, быстро поправился и совершил все нужные экскурсии. «Работа выйдет очень большая и будет моей докторской диссертацией», – писал Ковалевский брату.
В конце июля 1874 года Софье Васильевне прислали из Геттингена торжественный, золотым тиснением исполненный докторский диплом, а Вейерштрасс преподнес черный бархатный футляр, куда диплом и уложили, бережно свернув «в трубочку».
Теперь два доктора иностранных университетов могли возвращаться на родину.

Часть третья
Растрата


Глава тринадцатая
«Роковое стечение обстоятельств»

1
Остаток лета, к большой радости непоправимо стареющих родителей Софы, Ковалевские и приехавшие следом за ними Жаклары провели в Палибине.
Погода стояла отменная, даже в сентябре было жарко как в июле, можно было купаться, можно было всем обществом выезжать в лес, устраивать веселые пикники. Владимир Онуфриевич сдружился с Федей, младшим братом жены, которого оставил маленьким мальчиком, а теперь застал взрослым девятнадцатилетним юношей, каким был сам, когда окончил Училище правоведения.
Смуглый, круглолицый, с веселыми темными глазами, Федя как две капли воды был похож на Софу и уже одним этим расположил к себе Владимира Онуфриевича, который нашел его «очень милым, талантливым и хорошим молодым человеком». Правда, он, как и сестра, страстно увлекался математикой, так что Владимир в их обществе чувствовал себя «in der Klemme». Но он от души радовался желанию Феди зимой поселиться вместе с ними в Петербурге.
Впервые за долгие годы Ковалевский по-настоящему отдыхал. То есть много спал, гулял в лесу, скакал верхом по окрестностям, не раз вместе с Федей отправлялся на охоту, хотя так и не подстрелил ни одного зайца, участвовал в домашних спектаклях…
«С утра до ночи не перестаем есть, что вначале поражало меня после берлинской жизни, – писал Ковалевский брату, – но мало-помалу и я втянулся в это. Утром я встаю в 8, пью молоко с зельтерской водой, чай продолж[ается] до 10, в 12 большой завтрак, в 5 обед и чай, а в 9 часов вечерний чай, если от этого не растолстеешь, то придется „lasciare ogni speranza“.
Словом, дни проходили в полном ничегонеделании, да к тому же не требовалось никаких расходов. Старики Круковские, откровенно счастливые тем, что их своевольные дочери с непутевыми мужьями вернулись наконец в отчий дом и не гнушаются родительским хлебом, не знали, как им угодить. Деревенская жизнь, еще несколько лет назад казавшаяся Софе, Анюте и горячо сочувствовавшему им Владимиру Онуфриевичу хуже самой отвратительной тюрьмы, теперь представлялась истинным блаженством.
«Если бы будущим летом работать хорошенько три месяца за границею, а 2 1/2 месяца разбирать привезенное и отдыхать здесь, – делился Ковалевский с братом, – и повторять это ежегодно, то, я думаю, и здоровье было бы хорошо, и научные интересы не уходили».
Увы, увы! Мечтам этим не суждено будет осуществиться.
2
После того как Софья Васильевна заочно удостоилась докторского диплома, она упросила Вейерштрасса похлопотать и о Юлии Лермонтовой, которая подготовила в лаборатории профессора Гофмана превосходную диссертационную работу. Однако на химиков Вейерштрасс не имел такого влияния, как на математиков. Юлии Всеволодовне пришлось поехать в Геттинген и после трехнедельной подготовки выдержать трудное испытание.
И вот, в октябре 1874 года еще одна русская женщина – доктор заграничного университета возвратилась на родину. На несколько дней она задержалась в Петербурге и остановилась у Ковалевских.
Летом, когда они все еще жили в Берлине, лабораторию профессора Гофмана посетил Дмитрий Иванович Менделеев. Встретив там Юлию Всеволодовну, он без лишних церемоний изъявил желание навестить ее и ее друзей.
Понимая, что более тесное знакомство с Менделеевым может быть очень полезно Юле, Ковалевские снова пригласили к себе Дмитрия Ивановича. Он охотно пришел и, по выражению Владимира Онуфриевича, «дрался с Софой из-за математики и значения ее до полуночи». «Он очень милый и, конечно, самый живой человек здесь», – делился своим впечатлением Ковалевский, хотя от него не ускользнуло, что «мил он пока дружен, но, я думаю, что в своих ненавистях он должен быть rucksichtslos, и иметь его своим противником должно быть очень солоно».
В честь двух ученых женщин Менделеев устроил званый вечер, на который собрался чуть ли не весь цвет петербургской науки. Хозяин «хлопотал об нас ужасно», как сообщил Владимир Онуфриевич брату, и «вообще он стал нашим главным скоморохой». Юля оказалась в центре внимания химиков; Бутлеров усиленно приглашал ее работать в своей лаборатории, она много говорила с его ассистентом Львовым; Софа до часу ночи оживленно беседовала с Чебышевым, Гадолиным и другими видными математиками; Владимир Онуфриевич схватился в жарком споре с Бутлеровым. «Ко мне начинают привыкать, – писал после этого Ковалевский брату, – а то они вообразили по „пашквилю“, что я ругатель и дикий нигилист».
После долгого аскетического затворничества, после дурной пищи, скверных, сырых «меблирашек» и доводивших до изнеможения умственных занятий Софья Васильевна со всей страстностью своей переменчивой натуры окунулась в удовольствия столичной жизни.
«Ученая женщина», а тем более математик, представляла собой большую редкость, потому, едва она появилась в Петербурге, о ней «успели прокричать два-три журнала». Совсем новая роль знаменитости, по собственным словам Софьи Васильевны, «хотя и смущала меня немного, но все же очень тешила на первых порах».
Новые знакомые, число которых быстро увеличивалось, ждали от нее чего-то особенного, необычного, и она не обманывала ожиданий. В свои двадцать четыре года она только что расцвела, была здорова, весела, миловидна, полна энергии. Она включилась в работу по созданию Высших женских курсов, организовывала благотворительные вечера, часто бывала в театрах, на всевозможных званых обедах, в литературных кружках, охотно откликалась на всякое приглашение и оказалась живой, остроумной собеседницей, умеющей и немного пококетничать, и оценить хорошую шутку, и поспорить почти на любую тему.
Контраст со стереотипным представлением об «ученом сухаре в юбке» был столь велик, что окружающих немного пьянило ее очарование.
«Я находилась в самом благодушном настроении духа, так сказать, переживала свой „медовый месяц“ известности и в эту эпоху своей жизни, пожалуй, готова была воскликнуть: „Все устроено наилучшим образом в наилучшем из миров“, – вспоминала впоследствии Ковалевская.
Владимир Онуфриевич всюду сопровождал жену и, видя, что она счастлива, радовался вместе с нею. Но оба они хорошо сознавали, что положение их зыбко, неустойчиво, ибо светская жизнь требовала значительно больших расходов, чем те, какие они могли себе безнаказанно позволять при их скудных средствах. Срочно требовалось Владимиру Онуфриевичу пристроиться к какому-нибудь делу, дающему твердый заработок, и прежде всего получить наконец магистерскую степень, чтобы иметь возможность претендовать на штатное место в университете.
3
С профессором геологии А.А.Иностранцевым Ковалевский вступил в переписку уже давно. Вернее, поначалу он посылал Александру Александровичу свои научные работы, не сообщая обратного адреса. А предыдущей зимой, отправив ему из Берлина «пасквиль», попросил высказаться по поводу одесской истории. И если возможно, представить его доклад в Петербургское минералогическое общество.
«Я, вполне откровенно, считаю в высшей степени полезным такого рода публикацию, – ответил Иностранцев о „пасквиле“, – полезным потому, что мне известно весьма достаточное количество таких экземпляров профессоров, в которых недостает главного – это общего развития. […] Ваша брошюра читалась и читается нарасхват в ученом мире, как геологами, так и другими».
Иностранцев не только брался представить доклад коллеги, но даже выражал по этому поводу радость. «По известной апатии нашей ученой интеллигенции, – писал он иронически, – в Минералогическом обществе, как и в некоторых других ученых обществах в Петербурге, всегда есть два или три члена, которые на своих плечах вывозят ученую сторону заседаний, что же касается другой стороны, то есть чаепития, то в этом помогают и другие». Иностранцев вызвался «поправить ту ошибку», что Ковалевский еще не член общества.
У Владимира Онуфриевича, таким образом, были все основания надеяться, что он сможет близко сойтись и даже подружиться с профессором геологии, тем более что они оказались ровесниками.
Однако, явившись на кафедру представиться Иностранцеву, Ковалевский сразу же ощутил холодок в его чопорном поклоне и вялом рукопожатии. Высокий, стройный, подтянутый, аккуратно подстриженный и безупречно одетый профессор оказался прямой противоположностью своему учителю Менделееву, в котором годы нисколько не укротили искрящуюся живость, подвижность и бьющую через край энергию. Тщательная ухоженность усов и небольшой бородки, внимательный, но безразличный взгляд и безукоризненная вежливость показали Ковалевскому, что дистанция между ним и Иностранцевым никогда не сократится. И это же подтвердили последующие встречи.
Строгий не только к другим, но также и к самому себе, Александр Александрович жил по однажды установленному распорядку. Ежедневно, ровно в четверть одиннадцатого, он поднимался на третий этаж университетского здания и, молча раскланявшись с сотрудниками (все они, конечно, уже были на местах), проходил в кабинет. Разговоры допускались только деловые. И суть вопроса следовало излагать четко и ясно, не уклоняясь в сторону. Профессор дорожил своим временем и никому не позволял разбазаривать его.
Озадаченный холодной встречей после столь дружеской переписки, Владимир Онуфриевич вскоре убедился, что профессор отнесся к нему с максимальным дружелюбием, на какое вообще был способен. Петрограф по специальности, он не мог в полной мере оценить научного значения работ Ковалевского, но сознавал, сколько подвижнического труда вложено в эти объемистые монографии. Последняя из них – об ископаемом предке жвачных гелокусе и инадаптивной форме свиней энтелодоне – только что вышла из печати, и Иностранцев представил ее, а также магистерскую диссертацию Ковалевского на премию Минералогического общества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40