Никогда еще моральная противоположность, молчаливая двусмысленность, которые лежат в глубине франко-русского союза, не являлись мне с такой силой.
В три часа президент принимает делегатов французских колоний Петербурга и всей России. Они приехали из Москвы, из Харькова, из Одессы, из Киева, из Ростова, из Тифлиса. Представляя их Пуанкаре, я могу сказать ему с полной искренностью:
– Их готовность явиться вас приветствовать нисколько меня не удивила, так как я каждый день вижу, с каким усердием и любовью французские колонии в России хранят культ далекой родины. Ни в одной из провинций нашей старой Франции, господин президент, вы не найдете лучших французов, чем те, которые находятся здесь, перед вами.
В четыре часа шествие снова выстраивается, чтобы сопровождать президента в Зимний дворец, где должно состояться дипломатическое собрание.
На всем пути нас встречают восторженными приветствиями. Так приказала полиция. На каждом углу кучки бедняков оглашают улицы криками «ура», под наблюдением полицейского.
Зимний дворец выглядит, как в самые торжественные дни. Этикет требует, чтобы посланники один за другим вводились к президенту, слева от которого стоит Вивиани. А я представляю ему моих иностранных коллег.
Первым входит германский посол, граф Пурталес, старейшина дипломатического корпуса. Я предупредил Пуанкаре, что мой предшественник, Делькассэ, едва соблюдал необходимую вежливость по отношению к этому учтивому человеку, и я просил президента оказать ему хороший прием. Итак, президент принимает его с подчеркнутой приветливостью. Он спрашивает его о французском происхождении его семьи, о родстве его жены с фамилией Кастеллан, о поездке на автомобиле, которую граф и графиня предполагают сделать через Прованс и именно в Кастеллан и т. д. Ни слова о политике. Затем я представляю моего японского коллегу, барона Мотоно, которого Пуанкаре когда-то знал в Париже. Разговор их краток, но не лишен значения. В нескольких фразах выражен и предположительно решен принцип присоединения Японии к тройственному согласию.
После Мотоно я ввожу моего английского коллегу, сэра Джорджа Бьюкенена. Пуанкаре заверяет его, что император решил держаться самого примирительного образа действий в персидских делах, и он настаивает на том, чтобы британское правительство поняло, наконец, необходимость преобразовать тройственное согласие в тройственный союз.
Совсем поверхностный разговор с послами Италии и Испании.
Наконец, приходит мой австро-венгерский коллега, граф Сапари, типичный венгерский дворянин, безукоризненный по манерам, посредственного ума, неопределенного образования. В течение двух месяцев он отсутствовал из Петербурга, вынужденный оставаться при больных жене и сыне. Он неожиданно вернулся третьего дня. Из этого я вывел заключение, что австро-сербская распря усиливается, что там произойдет взрыв и что необходимо, чтобы посол был на своем посту, дабы поддерживать спор и принять свою долю ответственности. Пуанкаре, которого я предупредил, ответил мне:
– Я попытаюсь выяснить это.
После нескольких слов сочувствия по поводу убийства эрцгерцога Франца-Фердинанда, президент спрашивает у Сапари:
– Имеете ли вы известия из Сербии?
– Судебное следствие продолжается, – холодно отвечает Сапари.
Пуанкаре снова говорит:
– Результаты этого следствия не перестают меня занимать, господин посол, так как я вспоминаю два предыдущих следствия, которые не улучшили ваших отношений с Сербией… Вы помните, господин посол… дело Фридъюнга и дело Прохаски…
Сапари сухо возражает:
– Мы не можем терпеть, господин президент, чтобы иностранное правительство допускало на своей территории подготовку покушения против представителей нашей верховной власти.
Самым примирительным тоном Пуанкаре старается доказать ему, что при нынешнем состоянии умов в Европе, все правительства должны усвоить осторожность.
– При некотором желании это сербское дело легко может быть покончено. Но так же легко оно может разрастись. У Сербии есть очень горячие друзья среди русского народа. И у России – союзница – Франция. Скольких осложнений следует бояться!
Затем он благодарит посла за его визит. Сапари кланяется и выходит, не говоря ни слова.
Когда мы все трое остаемся одни, Пуанкаре нам говорит:
– Я вынес дурное впечатление из этого разговора. Посол явно получил приказание молчать… Австрия подготовляет неожиданное выступление. Необходимо, чтобы Сазонов был тверд и чтобы мы его поддержали…
Мы переходим затем в соседнюю залу, где представители второстепенных держав выстроены по старшинству.
Стесненный временем, Пуанкаре проходит перед ними быстрым шагом, пожимая им руки. Их разочарование можно угадать по их лицам. Они все надеялись услышать от него несколько содержательных и туманных слов, из которых бы они составили длинные донесения своим правительствам. Он останавливается только перед сербским посланником Спалайковичем, которого утешает двумя или тремя сочувственными фразами.
В шесть часов – посещение французской больницы, где президент закладывает первый камень здания аптеки.
В восемь часов – парадный обед в посольстве. Стол накрыт на восемьдесят шесть приборов. Дом, отделанный заново, выглядит торжественно. Государственные мебельные кладовые уступили мне удивительную серию гобеленов, среди них «Триумф Марка-Антония» и «Триумф Мардохея», работы Натуара, которые пышно украшают парадную залу. Я обновил также ливреи. Наконец, я выписал из Парижа садовника Леметра, у которого такой изобретательный вкус: все посольство украшено розами и орхидеями.
Приглашенные приезжают, одни наряднее других. Их выбор был для меня сущим мучением, вследствие бесконечного соперничества и зависти, которые вызывает жизнь при Дворе: распределение мест за столом было еще более трудной задачей. Но мне так удачно помогают мои секретари, что обед и вечер проходят прекрасно.
В одиннадцать часов президент удаляется. Я сопровождаю его в здание городской думы, где петербургское общественное управление дает праздник офицерам французской эскадры. Впервые здесь глава иностранного государства удостаивает своим присутствием прием городского управления. Зато и встреча из самых горячих.
В полночь президент отправляется обратно в Петергоф.
Большие демонстрации продолжались сегодня в фабричных кварталах Петербурга. Градоначальник уверял меня сегодня вечером, что движение остановлено и что работа завтра возобновится. Он утверждал, наконец, что среди арестованных вожаков опознали несколько известных агентов немецкого шпионажа. С точки зрения союза, это обстоятельство достойно внимания.
Среда, 22 июля.
В полдень император дает завтрак президенту Республики в Петергофском дворце. Ни императрица и ни одна дама не присутствуют. Приборы накрыты на маленьких столиках, каждый на десять или двенадцать приглашенных. На дворе стоит сильная жара, но через открытые окна тень и воды парка посылают нам дуновения свежести. Я сижу за столом императора и президента, с Вивиани, адмиралом Ле-Бри, командующим французской эскадрой, Горемыкиным, председателем Совета министров, графом Фредериксом, министром Двора, и, наконец, Сазоновым и Извольским.
Я сижу слева от Вивиани; справа от него граф Фредерике. Граф Фредерике, которому скоро минет семьдесят семь лет, вполне олицетворяет жизнь Двора. Из всех подданных царя на него сыплется больше всего почестей и титулов. Он – министр императорского Двора и уделов, генерал-адъютант, генерал от кавалерии, член Государственного Совета, канцлер императорских орденов, главноуправляющий кабинетом его величества.
Все его долгое существование протекало во дворцах и придворных церемониях, в шествиях и в каретах, под шитьем и галунами. По своей должности он превосходит самых высоких сановников Империи и посвящен во все тайны императорской фамилии. Он раздает от имени императора все милости и все дары, все выговоры и все кары. Великие князья и великие княгини осыпают его знаками внимания, так как это он управляет их делами, он заглушает их скандалы, он платит их долги. Несмотря на всю трудность его обязанностей, нельзя указать ни одного его врага, столько у него вежливости и такта. К тому же он был одним из самых красивых людей своего поколения, одним из самых изящных кавалеров, и его успехи у женщин неисчислимы. Он сохранил свою стройную фигуру, свои очаровательные манеры. В отношении физическом и моральном он – совершенный образец своего звания, высший блюститель обрядов и чинопочитания, приличий и традиций, учтивости и светскости.
В половине четвертого мы уезжаем в императорском поезде в деревню и лагерь Красное Село, где я буду вспоминать об Анне Карениной.
Сверкающее солнце освещает обширную равнину, волнистую и бурую, ограниченную холмами на горизонте. В то время, как император, императрица, президент Республики, великие князья, великие княгини и вся императорская свита осматривают расположение войск, я жду со статскими и министрами, на возвышении, где раскинуты палатки. Цвет петербургского общества теснится на нескольких трибунах. Светлые туалеты женщин, их белые шляпы, белые зонтики блистают, как купы азалий.
Но вот вскоре показывается и императорский кортеж. В коляске, запряженной цугом, императрица и справа от нее президент Республики, напротив нее – две ее старшие дочери. Император скачет верхом справа от коляски в сопровождении блестящей толпы великих князей и адъютантов. Все останавливаются и занимают места на холме, который господствует над равниной. Войска, без оружия, выстраиваются шеренгой, сколько хватает глаз, перед рядом палаток. Их линия проходит у самого подножья холма.
Солнце опускается к горизонту, на пурпурном и золотом небе, на небе для апофеоза. По знаку императора, пушечный залп дает сигнал к вечерней молитве. Музыка исполняет религиозный гимн. Все обнажают головы. Унтер-офицер читает громким голосом «Отче наш»: тысячи и тысячи людей молятся за императора и за Святую Русь. Безмолвие и сосредоточенность этой толпы, громадность пространства, поэзия минуты, дух союза, который парит над всем, сообщают обряду волнующую величественность.
Из лагеря мы возвращаемся в деревню Красное Село, где великий князь Николай Николаевич, командующий войсками гвардии и петербургского военного округа, предполагаемый верховный главнокомандующий русских армий, дает обед президенту Республики и чете монархов.
Три длинных стола поставлены под полуоткрытыми палатками около сада в полном цвету. Клумбы цветов, только что политые, испускают в тепловатом воздухе свежий растительный запах, который приятно вдыхать после этого жаркого дня.
Я приезжаю одним из первых. Великая княгиня Анастасия и ее сестра великая княгиня Милица, встречают меня с энтузиазмом. Обе черногорки говорят одновременно.
– Знаете ли вы, что мы переживаем исторические дни, священные дни? Завтра, на смотру, музыканты будут играть только Лотарингский марш и марш Самбры и Мезы. Я получила сегодня от моего отца телеграмму в условных выражениях: он объявляет мне, что раньше конца месяца у нас будет война. Какой герой, мой отец… Он достоин «Илиады»… Вот посмотрите эту бонбоньерку, которая всегда со мной, она содержит землю Лотарингии, да, землю Лотарингии, которую я взяла по ту сторону границы, когда я была с моим мужем во Франции, два года назад. И затем посмотрите еще там, на почетном столе: он покрыт чертополохом, я не хотела, чтобы там были другие цветы. Ну, что же, это – чертополох Лотарингии. Я сорвала несколько веток его на отторгнутой территории. Я привезла их сюда и распорядилась посеять их семена в моем саду… Милица, поговори еще с послом, скажи ему обо всем, что представляет для нас сегодняшний день, пока я пойду встречать императора.
На обеде я сижу слева от великой княгини Анастасии. И дифирамб продолжается, прерываемый предсказаниями: «Война вспыхнет… от Австрии больше ничего не останется… Вы возьмете обратно Эльзас и Лотарингию… Наши армии соединятся в Берлине… Германия будет уничтожена»… Затем внезапно:
– Я должна сдерживаться, потому что император на меня смотрит…
И под строгим взглядом царя черногорская сивилла внезапно успокаивается.
Когда обед кончен, мы идем смотреть балет в красивом императорском театре при лагере.
Четверг, 23 июля.
Сегодня утром смотр в Красном Селе. Шестьдесят тысяч человек участвуют в нем. Великолепное зрелище могущества и блеска. Пехота проходит под марш Самбры и Мезы и Лотарингский марш. Как внушителен этот военный аппарат, который царь всей России развертывает перед президентом союзной Республики, сыном Лотарингии.
Император верхом у подножья холма, на котором возвышается императорский павильон. Пуанкаре сидит справа от императрицы, перед павильоном: несколько взглядов, которыми он обменивается со мной, показывают мне, что у нас одни и те же мысли.
Сегодня вечером прощальный обед на борту «Франции». Тотчас после него французская эскадра снимется с якоря и направится в Стокгольм.
Императрица сочла долгом сопровождать императора. Все великие князья и все великие княгини находятся здесь.
Около семи часов короткий шквал немного попортил цветочные украшения палубы. Тем не менее, вид стола прекрасен: он имеет даже род наводящей ужас величественности, чему способствуют четыре гигантские 305-миллиметровые пушки, которые вытягивают свои громадные стволы над гостями. Небо уже прояснилось, легкий ветерок ласкает волны, на горизонте встает луна.
Между царем и президентом беседа не прерывается. Издали, несколько раз, великая княгиня Анастасия поднимает ко мне бокал с шампанским, указывая мне круговым жестом на воинственную обстановку, которая нас окружает.
Наконец начинаются тосты. Пуанкаре кидает заключительную фразу:
– У обеих стран один общий идеал мира – в силе, чести и величии.
Эти последние слова, которые, действительно было необходимо услышать, вызывают бурю аплодисментов. Великий князь Николай Николаевич, великая княгиня Анастасия, великий князь Николай Михайлович глядят на меня сверкающими глазами.
Между тем, время отхода приближается. Император выражает Пуанкаре желание продлить разговор еще на несколько минут.
– Если бы мы поднялись на мостик, г. президент? Там нам было бы спокойнее.
Таким образом, я остаюсь один с императрицей, которая предлагает мне сесть в кресло, с левой стороны от себя. Бедная государыня кажется измученной и усталой. С судорожной улыбкой она говорит мне слабым голосом: «Я счастлива, что пришла сегодня вечером. Я очень боялась грозы… Украшения корабля великолепны… Во время переезда президента будет хорошая погода»… Но вдруг она подносит руки к ушам. Затем застенчиво, со страдающим и умоляющим видом, она указывает мне на музыкантов эскадры, которые совсем близко от нас начинают яростное allegro, подкрепляемое медными инструментами и барабаном:
– Не могли ли бы вы… – шепчет она. Я догадываюсь, откуда происходит ее неприятное чувство, и делаю рукой знак капельмейстеру, который, ничего не понимая, совсем останавливает оркестр.
– О, благодарю, благодарю, – говорит мне императрица, вздыхая.
Молодая великая княжна Ольга, которая сидит на другом борту корабля с остальной частью императорской фамилии и членами французской миссии, наблюдает за нами с беспокойством в течение нескольких минут.
Она быстро встает, скользит к своей матери с легкой грацией и говорит ей два-три слова совсем тихо.
Затем, обращаясь ко мне, она продолжает:
– Императрица немного устала, но она просит вас, господин посол, остаться и продолжать с ней разговаривать.
В то время, как она удаляется легкими и быстрыми шагами, я возобновляю разговор. Как раз в этот момент появляется луна, в окружении хлопковатых, медлительных облаков: весь Финский залив освещен ею. Моя тема найдена: я восхваляю очарование морских путешествий. Императрица молчаливо меня слушает, с пустым и напряженным взглядом, со щеками, покрытыми пятнами, с неподвижными и надутыми губами. Через десять минут, которые мне кажутся бесконечными, император и президент Республики спускаются с мостика.
Одиннадцать часов. Наступает время отъезда. Стража берет на караул, раздаются короткие приказания, шлюпка «Александрии» подходит к «Франции». При звуках русского гимна и марсельезы обмениваются прощальными приветствиями. Император выказывает по отношению к президенту Республики большую сердечность. Я прощаюсь с Пуанкаре, который любезно назначает мне свидание в Париже, через две недели.
Когда я почтительно кланяюсь императору у траппа, он говорит мне:
– Господин посол, поедемте со мной, прошу вас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
В три часа президент принимает делегатов французских колоний Петербурга и всей России. Они приехали из Москвы, из Харькова, из Одессы, из Киева, из Ростова, из Тифлиса. Представляя их Пуанкаре, я могу сказать ему с полной искренностью:
– Их готовность явиться вас приветствовать нисколько меня не удивила, так как я каждый день вижу, с каким усердием и любовью французские колонии в России хранят культ далекой родины. Ни в одной из провинций нашей старой Франции, господин президент, вы не найдете лучших французов, чем те, которые находятся здесь, перед вами.
В четыре часа шествие снова выстраивается, чтобы сопровождать президента в Зимний дворец, где должно состояться дипломатическое собрание.
На всем пути нас встречают восторженными приветствиями. Так приказала полиция. На каждом углу кучки бедняков оглашают улицы криками «ура», под наблюдением полицейского.
Зимний дворец выглядит, как в самые торжественные дни. Этикет требует, чтобы посланники один за другим вводились к президенту, слева от которого стоит Вивиани. А я представляю ему моих иностранных коллег.
Первым входит германский посол, граф Пурталес, старейшина дипломатического корпуса. Я предупредил Пуанкаре, что мой предшественник, Делькассэ, едва соблюдал необходимую вежливость по отношению к этому учтивому человеку, и я просил президента оказать ему хороший прием. Итак, президент принимает его с подчеркнутой приветливостью. Он спрашивает его о французском происхождении его семьи, о родстве его жены с фамилией Кастеллан, о поездке на автомобиле, которую граф и графиня предполагают сделать через Прованс и именно в Кастеллан и т. д. Ни слова о политике. Затем я представляю моего японского коллегу, барона Мотоно, которого Пуанкаре когда-то знал в Париже. Разговор их краток, но не лишен значения. В нескольких фразах выражен и предположительно решен принцип присоединения Японии к тройственному согласию.
После Мотоно я ввожу моего английского коллегу, сэра Джорджа Бьюкенена. Пуанкаре заверяет его, что император решил держаться самого примирительного образа действий в персидских делах, и он настаивает на том, чтобы британское правительство поняло, наконец, необходимость преобразовать тройственное согласие в тройственный союз.
Совсем поверхностный разговор с послами Италии и Испании.
Наконец, приходит мой австро-венгерский коллега, граф Сапари, типичный венгерский дворянин, безукоризненный по манерам, посредственного ума, неопределенного образования. В течение двух месяцев он отсутствовал из Петербурга, вынужденный оставаться при больных жене и сыне. Он неожиданно вернулся третьего дня. Из этого я вывел заключение, что австро-сербская распря усиливается, что там произойдет взрыв и что необходимо, чтобы посол был на своем посту, дабы поддерживать спор и принять свою долю ответственности. Пуанкаре, которого я предупредил, ответил мне:
– Я попытаюсь выяснить это.
После нескольких слов сочувствия по поводу убийства эрцгерцога Франца-Фердинанда, президент спрашивает у Сапари:
– Имеете ли вы известия из Сербии?
– Судебное следствие продолжается, – холодно отвечает Сапари.
Пуанкаре снова говорит:
– Результаты этого следствия не перестают меня занимать, господин посол, так как я вспоминаю два предыдущих следствия, которые не улучшили ваших отношений с Сербией… Вы помните, господин посол… дело Фридъюнга и дело Прохаски…
Сапари сухо возражает:
– Мы не можем терпеть, господин президент, чтобы иностранное правительство допускало на своей территории подготовку покушения против представителей нашей верховной власти.
Самым примирительным тоном Пуанкаре старается доказать ему, что при нынешнем состоянии умов в Европе, все правительства должны усвоить осторожность.
– При некотором желании это сербское дело легко может быть покончено. Но так же легко оно может разрастись. У Сербии есть очень горячие друзья среди русского народа. И у России – союзница – Франция. Скольких осложнений следует бояться!
Затем он благодарит посла за его визит. Сапари кланяется и выходит, не говоря ни слова.
Когда мы все трое остаемся одни, Пуанкаре нам говорит:
– Я вынес дурное впечатление из этого разговора. Посол явно получил приказание молчать… Австрия подготовляет неожиданное выступление. Необходимо, чтобы Сазонов был тверд и чтобы мы его поддержали…
Мы переходим затем в соседнюю залу, где представители второстепенных держав выстроены по старшинству.
Стесненный временем, Пуанкаре проходит перед ними быстрым шагом, пожимая им руки. Их разочарование можно угадать по их лицам. Они все надеялись услышать от него несколько содержательных и туманных слов, из которых бы они составили длинные донесения своим правительствам. Он останавливается только перед сербским посланником Спалайковичем, которого утешает двумя или тремя сочувственными фразами.
В шесть часов – посещение французской больницы, где президент закладывает первый камень здания аптеки.
В восемь часов – парадный обед в посольстве. Стол накрыт на восемьдесят шесть приборов. Дом, отделанный заново, выглядит торжественно. Государственные мебельные кладовые уступили мне удивительную серию гобеленов, среди них «Триумф Марка-Антония» и «Триумф Мардохея», работы Натуара, которые пышно украшают парадную залу. Я обновил также ливреи. Наконец, я выписал из Парижа садовника Леметра, у которого такой изобретательный вкус: все посольство украшено розами и орхидеями.
Приглашенные приезжают, одни наряднее других. Их выбор был для меня сущим мучением, вследствие бесконечного соперничества и зависти, которые вызывает жизнь при Дворе: распределение мест за столом было еще более трудной задачей. Но мне так удачно помогают мои секретари, что обед и вечер проходят прекрасно.
В одиннадцать часов президент удаляется. Я сопровождаю его в здание городской думы, где петербургское общественное управление дает праздник офицерам французской эскадры. Впервые здесь глава иностранного государства удостаивает своим присутствием прием городского управления. Зато и встреча из самых горячих.
В полночь президент отправляется обратно в Петергоф.
Большие демонстрации продолжались сегодня в фабричных кварталах Петербурга. Градоначальник уверял меня сегодня вечером, что движение остановлено и что работа завтра возобновится. Он утверждал, наконец, что среди арестованных вожаков опознали несколько известных агентов немецкого шпионажа. С точки зрения союза, это обстоятельство достойно внимания.
Среда, 22 июля.
В полдень император дает завтрак президенту Республики в Петергофском дворце. Ни императрица и ни одна дама не присутствуют. Приборы накрыты на маленьких столиках, каждый на десять или двенадцать приглашенных. На дворе стоит сильная жара, но через открытые окна тень и воды парка посылают нам дуновения свежести. Я сижу за столом императора и президента, с Вивиани, адмиралом Ле-Бри, командующим французской эскадрой, Горемыкиным, председателем Совета министров, графом Фредериксом, министром Двора, и, наконец, Сазоновым и Извольским.
Я сижу слева от Вивиани; справа от него граф Фредерике. Граф Фредерике, которому скоро минет семьдесят семь лет, вполне олицетворяет жизнь Двора. Из всех подданных царя на него сыплется больше всего почестей и титулов. Он – министр императорского Двора и уделов, генерал-адъютант, генерал от кавалерии, член Государственного Совета, канцлер императорских орденов, главноуправляющий кабинетом его величества.
Все его долгое существование протекало во дворцах и придворных церемониях, в шествиях и в каретах, под шитьем и галунами. По своей должности он превосходит самых высоких сановников Империи и посвящен во все тайны императорской фамилии. Он раздает от имени императора все милости и все дары, все выговоры и все кары. Великие князья и великие княгини осыпают его знаками внимания, так как это он управляет их делами, он заглушает их скандалы, он платит их долги. Несмотря на всю трудность его обязанностей, нельзя указать ни одного его врага, столько у него вежливости и такта. К тому же он был одним из самых красивых людей своего поколения, одним из самых изящных кавалеров, и его успехи у женщин неисчислимы. Он сохранил свою стройную фигуру, свои очаровательные манеры. В отношении физическом и моральном он – совершенный образец своего звания, высший блюститель обрядов и чинопочитания, приличий и традиций, учтивости и светскости.
В половине четвертого мы уезжаем в императорском поезде в деревню и лагерь Красное Село, где я буду вспоминать об Анне Карениной.
Сверкающее солнце освещает обширную равнину, волнистую и бурую, ограниченную холмами на горизонте. В то время, как император, императрица, президент Республики, великие князья, великие княгини и вся императорская свита осматривают расположение войск, я жду со статскими и министрами, на возвышении, где раскинуты палатки. Цвет петербургского общества теснится на нескольких трибунах. Светлые туалеты женщин, их белые шляпы, белые зонтики блистают, как купы азалий.
Но вот вскоре показывается и императорский кортеж. В коляске, запряженной цугом, императрица и справа от нее президент Республики, напротив нее – две ее старшие дочери. Император скачет верхом справа от коляски в сопровождении блестящей толпы великих князей и адъютантов. Все останавливаются и занимают места на холме, который господствует над равниной. Войска, без оружия, выстраиваются шеренгой, сколько хватает глаз, перед рядом палаток. Их линия проходит у самого подножья холма.
Солнце опускается к горизонту, на пурпурном и золотом небе, на небе для апофеоза. По знаку императора, пушечный залп дает сигнал к вечерней молитве. Музыка исполняет религиозный гимн. Все обнажают головы. Унтер-офицер читает громким голосом «Отче наш»: тысячи и тысячи людей молятся за императора и за Святую Русь. Безмолвие и сосредоточенность этой толпы, громадность пространства, поэзия минуты, дух союза, который парит над всем, сообщают обряду волнующую величественность.
Из лагеря мы возвращаемся в деревню Красное Село, где великий князь Николай Николаевич, командующий войсками гвардии и петербургского военного округа, предполагаемый верховный главнокомандующий русских армий, дает обед президенту Республики и чете монархов.
Три длинных стола поставлены под полуоткрытыми палатками около сада в полном цвету. Клумбы цветов, только что политые, испускают в тепловатом воздухе свежий растительный запах, который приятно вдыхать после этого жаркого дня.
Я приезжаю одним из первых. Великая княгиня Анастасия и ее сестра великая княгиня Милица, встречают меня с энтузиазмом. Обе черногорки говорят одновременно.
– Знаете ли вы, что мы переживаем исторические дни, священные дни? Завтра, на смотру, музыканты будут играть только Лотарингский марш и марш Самбры и Мезы. Я получила сегодня от моего отца телеграмму в условных выражениях: он объявляет мне, что раньше конца месяца у нас будет война. Какой герой, мой отец… Он достоин «Илиады»… Вот посмотрите эту бонбоньерку, которая всегда со мной, она содержит землю Лотарингии, да, землю Лотарингии, которую я взяла по ту сторону границы, когда я была с моим мужем во Франции, два года назад. И затем посмотрите еще там, на почетном столе: он покрыт чертополохом, я не хотела, чтобы там были другие цветы. Ну, что же, это – чертополох Лотарингии. Я сорвала несколько веток его на отторгнутой территории. Я привезла их сюда и распорядилась посеять их семена в моем саду… Милица, поговори еще с послом, скажи ему обо всем, что представляет для нас сегодняшний день, пока я пойду встречать императора.
На обеде я сижу слева от великой княгини Анастасии. И дифирамб продолжается, прерываемый предсказаниями: «Война вспыхнет… от Австрии больше ничего не останется… Вы возьмете обратно Эльзас и Лотарингию… Наши армии соединятся в Берлине… Германия будет уничтожена»… Затем внезапно:
– Я должна сдерживаться, потому что император на меня смотрит…
И под строгим взглядом царя черногорская сивилла внезапно успокаивается.
Когда обед кончен, мы идем смотреть балет в красивом императорском театре при лагере.
Четверг, 23 июля.
Сегодня утром смотр в Красном Селе. Шестьдесят тысяч человек участвуют в нем. Великолепное зрелище могущества и блеска. Пехота проходит под марш Самбры и Мезы и Лотарингский марш. Как внушителен этот военный аппарат, который царь всей России развертывает перед президентом союзной Республики, сыном Лотарингии.
Император верхом у подножья холма, на котором возвышается императорский павильон. Пуанкаре сидит справа от императрицы, перед павильоном: несколько взглядов, которыми он обменивается со мной, показывают мне, что у нас одни и те же мысли.
Сегодня вечером прощальный обед на борту «Франции». Тотчас после него французская эскадра снимется с якоря и направится в Стокгольм.
Императрица сочла долгом сопровождать императора. Все великие князья и все великие княгини находятся здесь.
Около семи часов короткий шквал немного попортил цветочные украшения палубы. Тем не менее, вид стола прекрасен: он имеет даже род наводящей ужас величественности, чему способствуют четыре гигантские 305-миллиметровые пушки, которые вытягивают свои громадные стволы над гостями. Небо уже прояснилось, легкий ветерок ласкает волны, на горизонте встает луна.
Между царем и президентом беседа не прерывается. Издали, несколько раз, великая княгиня Анастасия поднимает ко мне бокал с шампанским, указывая мне круговым жестом на воинственную обстановку, которая нас окружает.
Наконец начинаются тосты. Пуанкаре кидает заключительную фразу:
– У обеих стран один общий идеал мира – в силе, чести и величии.
Эти последние слова, которые, действительно было необходимо услышать, вызывают бурю аплодисментов. Великий князь Николай Николаевич, великая княгиня Анастасия, великий князь Николай Михайлович глядят на меня сверкающими глазами.
Между тем, время отхода приближается. Император выражает Пуанкаре желание продлить разговор еще на несколько минут.
– Если бы мы поднялись на мостик, г. президент? Там нам было бы спокойнее.
Таким образом, я остаюсь один с императрицей, которая предлагает мне сесть в кресло, с левой стороны от себя. Бедная государыня кажется измученной и усталой. С судорожной улыбкой она говорит мне слабым голосом: «Я счастлива, что пришла сегодня вечером. Я очень боялась грозы… Украшения корабля великолепны… Во время переезда президента будет хорошая погода»… Но вдруг она подносит руки к ушам. Затем застенчиво, со страдающим и умоляющим видом, она указывает мне на музыкантов эскадры, которые совсем близко от нас начинают яростное allegro, подкрепляемое медными инструментами и барабаном:
– Не могли ли бы вы… – шепчет она. Я догадываюсь, откуда происходит ее неприятное чувство, и делаю рукой знак капельмейстеру, который, ничего не понимая, совсем останавливает оркестр.
– О, благодарю, благодарю, – говорит мне императрица, вздыхая.
Молодая великая княжна Ольга, которая сидит на другом борту корабля с остальной частью императорской фамилии и членами французской миссии, наблюдает за нами с беспокойством в течение нескольких минут.
Она быстро встает, скользит к своей матери с легкой грацией и говорит ей два-три слова совсем тихо.
Затем, обращаясь ко мне, она продолжает:
– Императрица немного устала, но она просит вас, господин посол, остаться и продолжать с ней разговаривать.
В то время, как она удаляется легкими и быстрыми шагами, я возобновляю разговор. Как раз в этот момент появляется луна, в окружении хлопковатых, медлительных облаков: весь Финский залив освещен ею. Моя тема найдена: я восхваляю очарование морских путешествий. Императрица молчаливо меня слушает, с пустым и напряженным взглядом, со щеками, покрытыми пятнами, с неподвижными и надутыми губами. Через десять минут, которые мне кажутся бесконечными, император и президент Республики спускаются с мостика.
Одиннадцать часов. Наступает время отъезда. Стража берет на караул, раздаются короткие приказания, шлюпка «Александрии» подходит к «Франции». При звуках русского гимна и марсельезы обмениваются прощальными приветствиями. Император выказывает по отношению к президенту Республики большую сердечность. Я прощаюсь с Пуанкаре, который любезно назначает мне свидание в Париже, через две недели.
Когда я почтительно кланяюсь императору у траппа, он говорит мне:
– Господин посол, поедемте со мной, прошу вас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28