– Упражнения по чистописанию шестидесятилетнего старца,– смущенно пробормотал Такитиро,– однако кое-что можно использовать и для эскизов – эти, например, будто струящиеся знаки каны, принадлежащие кисти Фудзивары.
– …
– Только, к сожалению, дрожит рука.
– А вы попробуйте писать крупно.
– Все равно дрожит.
– Откуда эти старые четки на тушечнице?
– Выпросил у настоятельницы.
– Вы молитесь, перебирая четки?
– Четки иногда считают талисманом. Но временами у меня бывает такое настроение, что хочется разгрызть их зубами.
– Что вы, отец! Ведь они такие грязные! Сколько лет их перебирали немытыми руками.
– Не говори так! Это святая грязь – от двух, а может, и трех поколений монахинь.
Тиэко умолкла, почувствовав, что невольно коснулась отцовской печали, разбередила ему сердце. Она отнесла посуду и остатки тофу на кухню и вернулась к отцу.
– А где настоятельница? – спросила она.
– Ушла. Ты сейчас куда?
– Хочу прогуляться по Саге, а потом – домой. У горы Арасияма сейчас полно народу. Схожу к храму Нономия, потом в храм Нисонъин и в Адасино – я эти места очень люблю.
– Ты еще молода, и это твое увлечение меня беспокоит. Беспокоит и твое будущее. Нет, ты совсем на меня не похожа.
– Разве женщина должна быть похожа на мужчину?
Такитиро долго стоял на веранде, глядя вслед уходившей Тиэко.
Вскоре вернулась старая монахиня и занялась уборкой сада.
Такитиро сел за стол, и перед его глазами стали всплывать картины, написанные Сотацу и Корином: папоротник, весенние полевые цветы и травы… Он думал о только что ушедшей Тиэко.
Тиэко вышла на сельскую дорогу, и храм, где уединился отец, сразу отдалился, исчез за бамбуковой рощей.
Она стала подниматься по выщербленным каменным ступеням к храму Нэмбуцу в Адасино, но, поравнявшись с двумя изваяниями будд, возвышавшимися по левую руку на скале, остановилась: сверху доносились раздражающе громкие голоса.
Там было множество надгробных каменных столбиков, установленных на безымянных могилах. Последнее время среди этих могил часто стали фотографироваться иностранки в чудных, почти прозрачных платьях. Наверно, и сегодня на кладбище в Адасино происходило нечто в этом роде. Тиэко повернулась и стала поспешно спускаться вниз. Ей вспомнилось только что слышанное от отца предупреждение.
Она избегала публики, развлекавшейся в весенние дни на горе Арасияма, но, по-видимому, и здесь, в Адасино и Нономия, молодой девушке бывать не пристало. Даже в большей степени, чем носить чересчур скромные кимоно, раскрашенные по эскизам Такитиро…
Кажется, отец, уединившись в этом женском монастыре, проводит дни в праздности. И о чем только он думает, грызя эти грязные, захватанные руками четки? – с грустью размышляла Тиэко.
Она видела, как дома отец нередко пытался сдержать порывы внезапного раздражения. В такие минуты он разгрыз бы эти четки на мелкие кусочки, будь они под рукой.
«Уж лучше я бы пожертвовала собственными пальцами: пусть грызет их, лишь бы это помогло умерить его гнев»,– пробормотала Тиэко, горестно покачав головой. Ее мысли перенеслись на другое: вспомнилось, как они вдвоем с матерью ударяли в колокол храма Нэмбуцу.
Звонница храма была выстроена заново. У низенькой матери все не получалось ударить в колокол так, чтобы он зазвучал как следует.
– Матушка, здесь нужно умение. Давайте вместе.– Тиэко положила ладонь на руку матери, и они толкнули деревянное било. Колокол громко зазвенел.
– И правда! – радостно воскликнула мать.
– Это что! Вот когда умелой рукой ударяет монах, колокол действительно звучит громко и долго,– засмеялась Тиэко.
Охваченная воспоминаниями, она шла по тропинке к храму Нономия. Еще в не столь отдаленные времена об этой тропинке писали, будто «вступаешь под сень бамбуковой рощи». Теперь от рощи не осталось и следа. К тому же сюда отчетливо доносились зазывные голоса торговцев из лавчонок, появившихся перед храмовыми вратами.
Но сам этот скромный храм нисколько не изменился. В былые времена, о чем упоминается и в «Повести о Гэндзи», здесь находилось святилище, где невинные и непорочные дочери императора перед тем, как посвятить себя служению в храме Исэ дзингу, в течение трех лет должны были совершать очистительные омовения.
Тории из бревен, с которых не снята кора, и необычный плетень – достопримечательности Нономия.
Если от него пройти чуть дальше по тропинке, открывается чудесный вид на гору Арасияма.
Перед мостом Лунной Переправы у сосновой аллеи Тиэко села в автобус.
Как рассказать матери об отце? Мать такая чувствительная…– раздумывала она по дороге.
Многие постройки в районе Накагё еще до революции Мэйдзи сгорели по недосмотру во время праздников огня или при жарке тэппояки. Не избежал пожара и дом Такитиро.
Поэтому, хотя в округе и сохранились дома старинного киотоского стиля с покрашенными индийской охрой решетками и оконцами с частым переплетом на втором этаже, этим постройкам не более ста лет.
Изображение бога Дзидзо позади лавки Такитиро, как говорят, осталось в целости после пожара. Такитиро и теперь сохранял лавку в прежнем виде: то ли ему претила всякая перестройка, то ли не хватало денег, поскольку торговля шла не слишком успешно.
Тиэко подошла к дому и отворила решетчатую дверь. Отсюда внутренняя часть их жилища просматривалась на всю глубину.
Ее мать сидела за отцовским столом и курила. Подперев левой рукой щеку, она низко склонилась над столом, и Тиэко сначала показалось, будто она что– то пишет, но стол был пуст.
– Вот и я,– сказала Тиэко, подходя к матери.
– А-а, Тиэко, устала, наверно? Как там отец? – спросила она, очнувшись от задумчивости.
– Я купила для него тофу,– сказала девушка, стараясь выиграть время для обдумывания ответа.
– В харчевне «Морика»? Ты отварила его? Отец, должно быть, обрадовался…
Тиэко кивнула.
– Как на Арасияме?
– Полно людей.
– Отец проводил тебя до Арасиямы?
– Нет, настоятельница ушла, и ему не на кого было оставить храм… Отец занимается каллиграфией,– ответила наконец она на первый вопрос матери.
– Каллиграфией? – без особого удивления переспросила Сигэ.– Когда выводишь иероглифы, душа успокаивается. Знаю по себе.
Тиэко поглядела на белое, с тонкими чертами лицо матери. Оно было неподвижно, и девушка не могла догадаться, о чем та думает.
– Тиэко,– тихо сказала Сигэ,– ты вовсе не обязана унаследовать наше торговое дело.
– …
– Если пожелаешь выйти замуж, мы мешать не станем.
– …
– Ты слушаешь меня?
– Матушка, почему вы об этом заговорили?
– В двух словах не объяснишь. Твоей матери уже за пятьдесят. Прежде чем говорить, она думает.
– Вы хотите закрыть дело?.. – На прекрасных глазах девушки выступили слезы.
– Ну, так уж сразу.– Сигэ улыбнулась.– Тиэко, ты серьезно говорила о том, что не хотела бы заниматься нашей лавкой? – В негромком голосе матери вдруг послышались суровые нотки. Тиэко подумала, что ей лишь показалось, будто она минутою раньше видела улыбку матери.
– Серьезно,– ответила она, чувствуя, как тоска пронзает ей сердце.
– Отчего такой убитый вид? Я на тебя не сержусь. Ты ведь и сама понимаешь, кому тоскливей: юной, которая говорит, или пожилой, которая слушает.
– Матушка, простите меня.
– Прощай не прощай – делу не поможешь! – На этот раз Сигэ рассмеялась от души.– Тебе, наверное, кажется, что я себе противоречу?..
– Я и сама не пойму, что наговорила.
– Человек по возможности не должен менять раз высказанное мнение. Это касается и женщин.
– Матушка!
– Отцу ты ничего не сказала?
– Нет, об этом ни слова…
– Вот как? А следовало бы! Он, как и все мужчины, вспыльчив, но в глубине души обрадовался бы твоему признанию.– Сигэ прижала ладонь ко лбу.– Я перед твоим приходом долго сидела за столом отца и думала о нем.
– Вы, матушка, так прозорливы, все наперед видите.
– Ошибаешься.
Мать и дочь помолчали. Не выдержав, Тиэко первая прервала молчание:
– Пойду на базар в Нисики – что-нибудь куплю на ужин.
– Сделай одолжение.
Тиэко прошла в лавку и спустилась в дома. Прежде это узкое помещение пересекало весь дом и заканчивалось кухней, где находился «черный» очаг – кудо. Теперь, понятно, на очаге не готовили пищи. На то была газовая плита, которую установили позади очага, настлав под ней дощатый пол. А прежде вокруг очага земляной пол был просто покрашен известкой, и готовить пищу, стоя на сквозняке на таком полу, было сущим наказанием в холодные киотоские зимы.
И все же очаг сохранился. Может, из веры в бога – хранителя домашнего очага (такие очаги можно и сейчас увидеть во многих домах Киото). Позади очага висели талисманы от пожара, а на полочке выстроились фигурки бога изобилия Хотэя. Фигурок бывает до семи, каждый год в первый день Лошади покупают по одной фигурке в храме Инари в Фусэми. Если кто-то в семье умирает, фигурки начинают собирать сызнова – каждый год по одной.
В доме у них стояли семь фигурок бога Хотэя. Это означало, что по меньшей мере последние семь лет никто в их семье не ушел в мир иной,– их как было, так и оставалось трое: отец, мать и Тиэко.
Сбоку от выстроившихся в ряд фигурок Хотэя – цветочная ваза из белого фарфора. Каждые два-три дня Сигэ меняет в ней воду и тщательно протирает полку.
Едва Тиэко вышла из дому, как в дверь постучал молодой человек.
«Из банка». Девушка сразу узнала его, но тот, по-видимому ее не заметил. Именно этот банковский служащий обычно приходил к ним – значит, нет никакой причины для беспокойства, подумала Тиэко, но вдруг почувствовала, как отяжелели ноги. Она приблизилась к решетке у входа в лавку и медленно пошла вдоль нее, слегка касаясь пальцами каждой дощечки. Когда решетка окончилась, она обернулась и поглядела на второй этаж.
Там под маленьким оконцем висела старая вывеска, а над ней миниатюрная крыша – своеобразное украшение, а также признак того, что фирма старинная.
Неяркие лучи предзакатного весеннего солнца тускло отражались от облупившейся позолоты вывески. На Тиэко повеяло грустью. Узкая занавеска из плотной хлопчатобумажной ткани, что над входом, выцвела и обтрепалась, там и сям из нее вылезли толстые нити.
Такое настроение, что даже цветущие вишни в храме Хэйан дзингу не развеют грусти,– подумала Тиэко и заспешила в сторону Нисики.
На базаре в Нисики, как всегда, было многолюдно.
На обратном пути вблизи отцовской лавки она увидала девушку-цветочницу из Сиракавы.
Тиэко окликнула ее.
– Ах, это вы, барышня? Вот приятная встреча! Куда изволили ходить?
– В Нисики.
– Путь не близкий.
– У вас, как всегда, божьи цветы…
– Да-да, взгляните, пожалуйста. Я знаю – вы их любите.
Собственно, то были не цветы, а деревце сакаки. И даже не деревце, а только несколько веточек с молодыми листьями.
По первым и пятнадцатым числам эта девушка приносила им цветы в дом.
– Как удачно, что я вас встретила, барышня,– сказала она.
Тиэко с душевным трепетом выбрала несколько веточек сакаки. Сжимая их в руке, она вошла в дом.
– Матушка, вот и я! – сообщила она. Лицо ее прояснилось.
Тиэко приоткрыла решетчатую дверь и выглянула наружу. Девушка из Сиракавы еще не ушла.
– Не зайдете ли передохнуть, я сейчас заварю чай,– предложила она.
– Благодарю вас, вы всегда так добры ко мне…– Девушка поклонилась.–
Возьмите в подарок эти полевые цветы. Они, правда, такие непривлекательные…
– Что вы! Я очень люблю полевые цветы, спасибо вам,– сказала Тиэко, разглядывая скромный букет.
Они прошли к очагу, перед которым был старый колодец. На колодце – крышка из плетеного бамбука. Тиэко положила на крышку цветы и веточки.
– Схожу за ножницами,– сказала она,– но сначала надо обмыть листья сакаки…
– Возьмите мои.– Девушка протянула ножницы и пощелкала ими.– Очаг в вашем доме всегда чистый. Таким людям, как вы, и цветы продавать приятно.
– Это все матушка…
– Должно быть, и ваша заслуга, барышня.
– Последнее время во многих домах за чистотой не следят: в очагах и колодцах грязь, с цветочных ваз пыль не вытирают. В такие дома не хочется приносить цветы. У вас – другое дело: гляжу вокруг – и в душе ликование. Спасибо, что пригласили.
Тиэко не могла сказать цветочнице из Сиракавы о главном, о том, что дела в их лавке с каждым месяцем идут все хуже…
Сигэ по-прежнему сидела за отцовским столом.
Тиэко позвала ее на кухню показать покупки. Сигэ разглядывала скромную снедь, которую Тиэко выкладывала на стол из корзины, и думала: да, девочка стала экономной. А может, это потому, что отца сейчас нет дома…
– Дай-ка я тебе помогу,– сказала Сигэ, становясь за кухонный стол.– Это была та цветочница, которая всегда приходит?
– Да.
– Видела у отца альбомы, которые ты ему подарила?
– Не обратила внимания.
– Он только их и взял с собой.
То были альбомы репродукций с картин Пауля Клее, Матисса, Шагала и некоторых более поздних художников-абстракционистов. Тиэко купила их для отца, рассчитывая, что они, возможно, помогут натолкнуть его на новые идеи.
– Зачем ему рисовать? Его дело продавать то, что изготовлено другими. Так нет же… – Мать умолкла, не закончив фразу.– А ты всегда носишь кимоно, сшитые по рисункам отца,– продолжила Сигэ после недолгого молчания.– Мне следовало бы поблагодарить тебя за это.
– Поблагодарить?! Мне они просто нравятся – вот я их и ношу.
– Отец не говорил, что кимоно и пояса, которые ты надеваешь, какие-то грустные?
– Матушка, они скромны, но если внимательно приглядеться, сразу чувствуешь, что сделаны они со вкусом. Некоторые даже очень их хвалят.
Тиэко вспомнила сегодняшний разговор с отцом.
– Что ж, красивой девушке бывают к лицу как раз скромные кимоно, хотя… – проговорила Сигэ, приподнимая с кастрюли крышку и помешивая жаркое деревянными палочками.– Твой отец почему-то перестал делать модные эскизы для нарядных кимоно.
– А ведь в былые времена он очень увлекался яркими, необычными рисунками…
Тиэко кивнула.
– Матушка, а почему вы никогда не надеваете кимоно, изготовленные по эскизам отца? – спросила она.
– Твоя мать слишком стара для этого.
– Вы все говорите: стара, стара, а сколько же вам лет?
– Старуха я,– только и ответила Сигэ, не вдаваясь в подробности.
– Кимоно с тонким и скромным эдоским узором работы Комйи, которого называют «сокровищем культуры» или иначе – «национальным достоянием», очень к лицу молодым. Прохожие даже оглядываются.
– Ты не сравнивай Такитиро с великим мастером Комия.
– Почему же? Наш отец выискивает в самых глубинах человеческого духа…
– Не говори так сложно, мне этого не понять,– оборвала ее Сигэ, склоняя свое белое, типичное для женщины Киото лицо.– А знаешь, Тиэко, отец к твоей свадьбе обещал изготовить совершенно замечательное кимоно… Вот и я давно жду, когда наступит этот день…
– К моей свадьбе?!– Лицо Тиэко слегка омрачилось. Потом она подняла на мать глаза и спросила: – Скажите, матушка, с вами случалось когда-нибудь в жизни такое, что потрясло ваше сердце, перевернуло душу?
– Дважды, Может, я тебе и говорила об этом – когда я вышла замуж за Такитиро и когда мы с ним похитили крошечную девочку Тиэко. Мы тебя привезли тогда на машине. С тех пор минуло двадцать лет, но и теперь, когда я вспоминаю об этом, сердце готово выпрыгнуть из груди. Вот дотронься…
– Матушка, разве меня не подкинули?
– Нет, нет, ты ошибаешься! – Сигэ чересчур решительно затрясла головой.– Человек хоть раз в жизни совершает дурной, ужасный поступок,– продолжала она.– Похищение ребенка – преступление более тяжкое, чем кража денег, чем всякое иное воровство. Я думаю, это хуже, чем убить человека.
– …
– Представляю, как горевали твои родители,– ведь от такого можно сойти с ума! Когда я задумываюсь над этим, мне начинает казаться, что даже теперь я согласилась бы вернуть тебя им… Но нет, я тебя никому не отдам. Конечно, если бы ты их отыскала и пожелала возвратиться к настоящим отцу и матери, тут уж ничего не поделаешь, но… я бы не перенесла этого. Может быть, умерла бы от горя.
– Матушка, не говорите так! На свете у меня только одна мать – это вы…
– Знаю, и это делает мою вину еще более тяжкой… Мы с отцом понимаем, что нам уготовано место в аду, но что нам ад, если нам посчастливилось вырастить такую прекрасную дочь. По взволнованному лицу матери потекли слезы. Тиэко и сама заплакала.
– Скажите мне правду: я подкидыш? – с мольбой в голосе спросила она.
– Нет, нет! Я ведь тебе уже говорила… Почему ты сомневаешься в моих словах?
– Не могу поверить, что такие люди, как вы, как отец, могли похитить ребенка.
– Разве я тебе сейчас не говорила, что раз в жизни человек совершает дурной поступок?
– Скажите, где вы меня похитили?
– В Гионе,– без запинки ответила Сигэ.– Мы приехали туда вечером полюбоваться на цветущие вишни и увидали лежащего на скамейке под вишневым деревом ребеночка – прекрасного, как цветочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16