Батюшка отвалит крышку гроба, запоёт: «Христос воскрес» – тогда и воскреснет Боженька…
– И расточатся врази Его? – тщательно выговаривал Ники непонятные, но твёрдо заученные слова.
– И расточатся врази Его, – подтверждала мать.
– Я хочу, чтобы батюшка сейчас сказал: «Христос воскрес»… Вы думаете, хорошо Ему там, во гробе? Хочу, чтобы батюшка сейчас сказал… – тянул капризно Ники, надувая губы.
– А этого нельзя. Батюшка тебя не послушается.
– А если папа скажет? Он – великий князь.
– И великого князя не послушает.
Ники задумывался и, сделав глубокую паузу, робко спрашивал:
– А дедушку послушается?
– Во-первых, дедушка этого не прикажет.
– А если я его попрошу?
– И тебя дедушка не послушается.
– Но ведь я же его любимый внук? Он сам говорил.
– Нет, я – его любимый внук, – вдруг, надувшись, басом говорил Жоржик. – Он мне тоже говорил.
Ники моментально смирялся: он никогда и ни в чём не противоречил Жоржику. И только много спустя говорил в задумчивости:
– Приедет дедушка, спросим.
На самом же деле любимицей императора Александра Второго была маленькая Ксения. Приезжая во дворец, император не спускал её с колен, тетёшкал и называл «моя красноносенькая красавица».
Несмотря на все недостатки воспитания, слишком оторванного от земли, – теперь, с горы времён, мне это видно, – несмотря на оторванность от живой жизни, дети оставались детьми и ничто детское им не было чуждо. Привозились самые занятные, самые драгоценные игрушки, сделанные в России и за границей, но всё это занимало их внимание только какой-то первый момент. Иное дело выстроить из песку домик для дедушки или из снегу – крепость для защиты России, – это было своё, это было драгоценно. Каждый день летом подавалось мороженое, сделанное по драгоценным рецептам. Это имело успех, но что это было в сравнении с тем мороженым, которое мы сами делали из песку с водой? Продавцом этого мороженого был всегда, к нашей глубокой зависти, Жоржик. У него была какая-то ложка, сделанная из битой бутылки, и эта ложка, сделанная нами самими, хранилась под заветным деревом в саду, и была произнесена страшная клятва, чтобы никому, даже дедушке, не выдавать её местопребывания.
И потому, когда я сказал, что иду сейчас в мамину квартиру, где Аннушка красит яйца, то впечатление было такое, будто гром ударил среди ясного неба!
Что такое: красить яйца? Как это так: красить яйца? Разве можно красить яйца? И в сравнении с этим любопытством чего стоили все писанки, изготовленные на Императорском заводе?
Вырваться из царских комнат не так-то легко, и тут нужен был весь опыт приснопамятной Псковской улицы, чтобы выдаться в эту сложную и трудноодолимую экспедицию. Нужно было главным образом преодолеть бдительность мамы. На наше счастье её, через посланца, вызвала к себе М. П. Флотова в четвёртый этаж. И не успела ещё отскрипеть верёвка лифта, как мы, всей компанией, пробрались в заветный коридор, встретив на пути одного только Чукувера, который нёс к себе какие-то пакеты и не обратил на нас ни малейшего внимания.
Аннушка делала какую-то особенно прочную краску из лукового настоя, который разводила в глиняной миске. Вся мамина квартира пропахла луком, так что Ники даже осведомился:
– Чего это так в глаза стреляет?
Но когда он увидел, как обыкновенное белое яйцо, опущенное в миску, делается сначала бурым, а потом – красным, – удивлению его не было границ. Аннушка, добрая девка, снизошла к нашим мольбам, засучила нам троим рукава, завесила грудь каждому какими-то старыми фартуками и научила искусству краски. И когда изумлённый Ники увидел, как опущенное им в миску яичко выкрасилось, он покраснел от радости и изумления и воскликнул:
– Это я подарю мамочке!
Мать вернулась от Марьи Петровны, хватилась нас, безумно испугалась. Кинулись в сад – нас нет. В кухню – нас нет. Подняли всю дворню на ноги, поднялся шум, суматоха, и тут всех выручил Чукувер. Нас нашли, но в каком виде! И тут оба великих князя оказали бурное сопротивление: ни за что не хотели уходить из кухни Аннушки – Жоржик даже брыкался. Разумеется, мне, как заводиле, влетело больше всех. Влетело и Аннушке, а Аннушка огрызалась.
– Ну что ж, что царята? Дети как есть дети. Всякому лестно.
Забрав в руки плоды своего искусства, мы под стражей, с невероятно вымазанными руками, следовали на свою половину. Мать принимала валериановые капли, услужливо поднесённые целителем Чукувером. А для нас весь мир исчез. Важно было донести целыми и не раздавить яички, предназначенные то маме, то папе, то дедушке.
Начали мыть нам руки, принесли песку, но краска так и не отмылась до самой Фоминой.
Во время христосования отец Ники вдруг потянул носом и спросил:
– Что-то ты, брат, луком пахнешь, а?
И тут заметил его неоттёртые руки!
– А ну ты, Жорж? Ты, Володя?
Понюхали всех. От всех несло луком.
– В чём дело?
Мать со слезами объяснила происшествие. Александр Александрович расхохотался на весь дворец.
– Так вы малярами стали? Молодцы! А где же ваша работа?
Мы бросились в опочивальню и принесли свои узелки.
– Вот это папе, это маме, это – дедушке.
Александр Александрович развёл руками.
– Вот это – молодцы, это – молодцы! Хвалю. Лучше всякого завода. Кто научил?
– Аннушка.
– Шаль Аннушке! И пятьдесят рублей денег. А вам по двугривенному. Сколько лет живу на свете – не знал, что из лука можно гнать краску!
И через несколько минут после его ухода нам принесли по новенькому двугривенному.
СЕМЬЯ
Однажды ламповщик, прихода которого мы с тайной в душе поджидали, прошёл в своё обычное время со своими обычными машинами в игральную комнату. Хотя мамы с нами не было и в особой таинственности нужды тоже не было, всё-таки мы с Ники показали друг другу пальцы в том их сочетании, которое значило: «нужно идти к ламповщику».
Распевая искусственную песенку: та-ра-ра-ра и почему-то глядя в потолок, заложив руки за спину, я как ни в чём не бывало вдоль стен пробираюсь в игральную. И так же запев песню без определённого мотива, собственного сочинения, следом за мной последовал Ники. Жоржа было брать опасно: по неопытности или по озорству разболтает – и тогда прощай, сладчайшая тайна, которая красит жизнь! Но от наблюдательного взора Жоржа трудно было уйти. Он сначала сделал вид, будто ничего не понимает в наших демаршах и ни на что будто бы не обратил ни малейшего внимания, но, выждав время, нагрянул по нашим следам и застал нас на месте преступления.
Ламповщик, тоже таинственно оглядываясь, подальше от окна, достал из-за пазухи какую-то бумагу, сладковато и непонятно пахнувшую и свёрнутую трубкой, и таинственно же развернул её. Бумага не поддавалась и завёртывалась углами. Ламповщик начал её свёртывать с противоположной стороны, и при этой манипуляции мелькнуло что-то нарисованное. Жоржик, уследив нарисованное, пришёл немедленно в большое волнение.
– Калтинка! – с восторгом прошептал он.
– Не калтинка, а картинка, – сердито поправил его Ники, недовольный, что Жорж появился в игральной.
– Калтинка! – продолжал стоять на своём Жоржик.
Это оказался лубок довольно большого размера, изображавший в медальонах героев русско-турецкой войны. Ламповщик, водя по лоснистой поверхности лубка твёрдым ногтем, представил шёпотом нам всех героев-генералов, и нам почему-то особенно запомнились Радецкий и Гурко (Жоржик, вызывая наше патриотическое возмущение, говорил: «турка»). Тут же были портреты и турецких полководцев в фесках, и особенно был интересен Осман-паша. Жоржик раскрыл ротик и прошептал:
– Я хочу такую.
– Что «такую»? – сердито спросил Ники.
– Такую… Шапочку…
– Э, – сказал ламповщик, – кто в Бога верует, тому нельзя.
Посередине, в отличном от других большом медальоне, был нарисован дедушка с синими усами, и это привело великих князей в состояние необыкновенной гордости.
– У всех усы чёрные или белые, а у дедушки синие.
– Нет, – медленно вращая языком, говорил Жоржик, – у дедушки не синие…
– Как не синие? – сердился взволнованный Ники. – А это что? Конечно, синие.
– Нет, у дедушки серо-буро-малиновые, – ответил Жоржик.
И я до сих пор не могу понять, откуда и как, какими путями в затворническую головёнку маленького Жоржика могла залететь эта простонародная насмешливая фраза? Где он её подслушал и как? Повторяю ещё раз, что по остроте наблюдательности великие князья шли далеко впереди меня.
– У меня тоже будут усы синие, – сказал Ники и от носа протянул рукой до уха, показывая величину будущих усов.
Ламповщик, всё с непрекращающейся таинственностью, оставил нам картину с генералами, и мы с трепещущим сердцем поняли, что наших сокровищ прибавилось.
Но как и куда спрятать её от посторонних взоров? Я предложил проект: зарыть её в саду вместе с договором, но Ники не согласился и сказал:
– Ну как же в саду? А если ночью посмотреть захочется?
И с редкой для ребёнка изобретательностью (это я теперь понимаю) предложил вовсе не прятать её, а положить небрежно среди игрушек, как самую обыкновенную вещь.
– Мама заметит! – говорил я испуганно.
– А я тебе говорю: не заметит, – отвечал Ники и оказался прав. На картинку никто и никогда не обратил внимания.
И вот однажды приехал в Аничков дворец навестить своих внуков дедушка, император Александр Второй. Боже! Какой это был дедушка и какое счастье было иметь такого дедушку!
Во-первых, от него очаровательно пахло, как от цветка. Он был весёлый и не надутый. В его глаза хотелось бесконечно смотреть. В этих глазах сидела такая улыбка, за которую можно было жизнь отдать. И как он умел играть, этот милый дедушка, и какой мастер был на самые забавные выдумки! Он играл в прятки и залезал под кровать. Он становился на четвереньки и был конём, а Жоржик – ездоком, и конь кричал:
– Держись твёрже, опрокину!
Потом садился на стул, как-то отодвигал в сторону лампу, начинал по-особенному двигать пальцами, и по стенке начинал бегать то заяц, то горбатый монах. Мы смотрели разинув глаза и не дышали. Дедушка начинал учить нас складывать пальцы, но у нас не выходило, он вытирал с лица пот и говорил:
– Ну потом как-нибудь, в другой раз… Когда подрастёте.
Он был счастлив с детьми, этот дедушка, как-то по-особенному и по-смешному умел щекотать нас за ушами и подкидывал маленькую Ксению чуть не под потолок, и она, падая ему в руки, как-то вкусно всхлипывала, смеялась и кричала:
– Ещё, ещё!
Император в изнеможении бросался в кресла и, как после танцев, широко обмахивался платком, а потом опять набирался сил и искал свои перчатки. Как сейчас вижу эти ослепительно белые, просторные перчатки. Император заводил два пальца в перчатку, и перчатка начинала тоненьким голосом разговаривать:
– А отчего у Жоржика вихор на затылке? А отчего у Ксеньюшки носик красненький?
И вдруг подходит к нему Жоржик, втирается меж колен и спрашивает:
– А отчего, дедушка, у тебя сегодня синих усов нет? Ты их дома оставил?
Дедушка вдруг опешил и спросил:
– Какие синие усы? Что ты, брат, выдумал?
– Ты сегодня другие усики надел? – приставал Жоржик. – Тебе синие надоели? Если надоели, подари мне. Мне очень нравятся синие усы. Я буду на тебя похож.
Император несколько мгновений с изумлением смотрел на внука.
– Ничего не понимаю, брат. Что ты тут несёшь?
– Я тебя спрашиваю, где твои синие усы? – продолжал нараспев Жоржик, крутя то пуговицу, то аксельбант.
– Но, друг мой, у меня никогда синих усов не бывало, – говорил император.
– Нет, бывало, – упорствовал Жоржик. – Я видел.
– Где ты видел?
– Я видел.
– Выдумал, братец. Во сне видел?
– Нет, не во сне. На картинке.
Мы с Ники обомлели и показали друг другу пальцы в самой замысловатой позиции, что означало: пропали.
– На какой картинке?
– На очень хорошей картинке. Хочешь, покажу?
– Ну пожалуйста, мой друг, очень любопытно.
Жоржик, не взглянув на нас, медленно проследовал в игральную комнату. Ники снова шевельнул пальцами, скрючил средний, вышло: пропали!
А из игральной уже показался Жоржик с заветной картиной. Все притихли, насторожились. Я взглянул на маму и увидел, что она – краше в гроб кладут.
Жоржик медленно и неуклюже разворачивал картинку. Император ему помог, вытягивая её углом.
Развернули, и торжествующий Жоржик сказал, показывая пальчиком:
– Видишь? Синие.
Император внимательно посмотрел и серьёзно ответил:
– Ты прав. Синие. Господа! Саша! Взгляни. Усы действительно небесного цвета.
– Ха-ха-ха! А что же это вообще такое?
– Это – генералы, – храбро выступил Ники. – Всех знаем. Можете спросить.
– Ну, вот это кто?
И Ники рапортовал:
– Это его императорское высочество, великий князь, наследник цесаревич Александр Александрович.
– Наш папа, – вступил Жоржик.
– А это? – экзаменовал удивлённый император.
– Это Осман-паша. Дедушка! Купи мне, пожалуйста, такую шапочку. Мне очень хочется.
– Нельзя! – ответил строго Ники. – Вера не позволяет.
– Правильно. На двенадцать баллов. – Император, ещё более удивлённый, повернувшись к удивлённому сыну, сказал: – Но они у тебя совершенно замечательные!..
Я торжествующе посмотрел на маму и с немалым удивлением увидел, что она как-то странно ловит ртом воздух. Бедная мамочка! Ей эти наши штуки стоили страшной болезни печени, которая и свела её совершенно преждевременно в могилу.
– Но это же замечательно!
И поняв, что наши дела имеют успех, мы наперегонки стали рассказывать про ламповщика. И император умилённо сказал:
– Пари держу, что это папин солдат.
И тут, забыв нас, взрослые заговорили очень оживлённо, и дедушка, размахивая своим лёгким как пух платком, начал взволнованно держать речь:
– Лучшими учителями детей, самыми талантливыми, были всегда папины солдаты, да-с! Не мудрствовали, никакой такой специальной педагогики, учили по букварю, а как учили! Молодец солдат! Передайте ему моё спасибо! Один такой солдат лично мне со слезами на глазах говорил однажды: где поднят русский флаг, там он никогда уже не опускается. А Ломоносов?
Мама не знала, что ей делать и за что зацепиться. Мы вдруг выбыли из центра внимания, и Жоржик подцепил дедушкины перчатки, от которых так восхитительно пахло, как от цветка. Жоржик подошёл к дедушке и сказал:
– Дедушка, подари мне эти перчатки.
Дедушка не расслышал вопроса, машинально подтянул Жоржика к себе и усадил на колени. Жоржик с гордостью посмотрел на нас и весь ушёл в созерцание перчаток.
И вот теперь, через такую уйму времени, я, как в двух шагах, вижу эту восхитительную сцену: великого Императора Российского и маленького хорошенького мальчика, уютно устроившегося у него на коленях. Император не обращает на него никакого внимания, продолжает живой и, видимо, интересный разговор, а Жоржик тянется к его лицу и волосок за волоском перебирает сильно поседевшие усы. И когда императору больно, то он отдёргивает Жоржикову руку, тот выждет время и опять за своё.
Какая семья! И отчего у меня нет такого дедушки? И вообще, почему я такой неудачный? Нет ни дедушки, ни отца – одна мама. Я подхожу к ней, хочу приласкаться и слышу, как она дрожит мелкой лихорадкой.
ВОРОБЕЙ
Вспоминаю теперь – это был очень интересный и памятный момент моей жизни, когда я впервые и вдруг почувствовал своё превосходство и, так сказать, взрослость над царскими детьми.
Я рассказывал, как перед светлым праздником мы всей компанией красили яйца в комнате Аннушки, как эти яйца в торжественный момент были, после христосования, поднесены августейшим родителям, как те пришли в восторг от трогательной детской инициативы и как за это дело Аннушке была пожалована шаль с каймой расписной, с пятьюдесятью рублями, а нам – по новенькому двугривенному.
Эти двугривенные серьёзно и надолго поразили воображение маленьких великих князей.
– Что это такое? – надув от усердия губы, спрашивал Георгий. – Колёсико?
Я разразился презрительным смехом. Боже! Не знать таких вещей и волшебный двугривенный (потом в Корпусе его называли по-татарски «абазом») считать колёсиком! Ха-ха-ха!
– А вот орлик, – продолжал Георгий, водя пальчиком, – а вот что-то написано по русскому языку…
– «Двадцать копеек» написано, вот что! – с необычайной гордостью сказал я.
– А что такое «двадцать копеек»? – продолжал любознательный Георгий.
– Это восемь пирожков, – объяснил я.
– Восемь пирожков? – теперь, в свою очередь, спросил Ники, тоже призадумавшийся над хорошенькой и сверкающей монеткой. – Как это восемь пирожков?
– Ну да, за неё дадут восемь пирожков или двадцать маковок, четыре карандаша чёрных или три карандаша красно-синих. За неё дадут шесть тетрадок и ещё две копейки сдачи.
– Ты ещё скажешь, и промокашку дадут? – спросил Ники, смотревший на промокательную бумагу как на вещь волшебную.
Он очень любил нарочно писать густо, с нажимом, и потом сейчас же сразу промокнуть и смотреть, как всё это волшебно впитывалось и отпечатывалось на рыхлой розовой бумаге и всё шиворот-навыворот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
– И расточатся врази Его? – тщательно выговаривал Ники непонятные, но твёрдо заученные слова.
– И расточатся врази Его, – подтверждала мать.
– Я хочу, чтобы батюшка сейчас сказал: «Христос воскрес»… Вы думаете, хорошо Ему там, во гробе? Хочу, чтобы батюшка сейчас сказал… – тянул капризно Ники, надувая губы.
– А этого нельзя. Батюшка тебя не послушается.
– А если папа скажет? Он – великий князь.
– И великого князя не послушает.
Ники задумывался и, сделав глубокую паузу, робко спрашивал:
– А дедушку послушается?
– Во-первых, дедушка этого не прикажет.
– А если я его попрошу?
– И тебя дедушка не послушается.
– Но ведь я же его любимый внук? Он сам говорил.
– Нет, я – его любимый внук, – вдруг, надувшись, басом говорил Жоржик. – Он мне тоже говорил.
Ники моментально смирялся: он никогда и ни в чём не противоречил Жоржику. И только много спустя говорил в задумчивости:
– Приедет дедушка, спросим.
На самом же деле любимицей императора Александра Второго была маленькая Ксения. Приезжая во дворец, император не спускал её с колен, тетёшкал и называл «моя красноносенькая красавица».
Несмотря на все недостатки воспитания, слишком оторванного от земли, – теперь, с горы времён, мне это видно, – несмотря на оторванность от живой жизни, дети оставались детьми и ничто детское им не было чуждо. Привозились самые занятные, самые драгоценные игрушки, сделанные в России и за границей, но всё это занимало их внимание только какой-то первый момент. Иное дело выстроить из песку домик для дедушки или из снегу – крепость для защиты России, – это было своё, это было драгоценно. Каждый день летом подавалось мороженое, сделанное по драгоценным рецептам. Это имело успех, но что это было в сравнении с тем мороженым, которое мы сами делали из песку с водой? Продавцом этого мороженого был всегда, к нашей глубокой зависти, Жоржик. У него была какая-то ложка, сделанная из битой бутылки, и эта ложка, сделанная нами самими, хранилась под заветным деревом в саду, и была произнесена страшная клятва, чтобы никому, даже дедушке, не выдавать её местопребывания.
И потому, когда я сказал, что иду сейчас в мамину квартиру, где Аннушка красит яйца, то впечатление было такое, будто гром ударил среди ясного неба!
Что такое: красить яйца? Как это так: красить яйца? Разве можно красить яйца? И в сравнении с этим любопытством чего стоили все писанки, изготовленные на Императорском заводе?
Вырваться из царских комнат не так-то легко, и тут нужен был весь опыт приснопамятной Псковской улицы, чтобы выдаться в эту сложную и трудноодолимую экспедицию. Нужно было главным образом преодолеть бдительность мамы. На наше счастье её, через посланца, вызвала к себе М. П. Флотова в четвёртый этаж. И не успела ещё отскрипеть верёвка лифта, как мы, всей компанией, пробрались в заветный коридор, встретив на пути одного только Чукувера, который нёс к себе какие-то пакеты и не обратил на нас ни малейшего внимания.
Аннушка делала какую-то особенно прочную краску из лукового настоя, который разводила в глиняной миске. Вся мамина квартира пропахла луком, так что Ники даже осведомился:
– Чего это так в глаза стреляет?
Но когда он увидел, как обыкновенное белое яйцо, опущенное в миску, делается сначала бурым, а потом – красным, – удивлению его не было границ. Аннушка, добрая девка, снизошла к нашим мольбам, засучила нам троим рукава, завесила грудь каждому какими-то старыми фартуками и научила искусству краски. И когда изумлённый Ники увидел, как опущенное им в миску яичко выкрасилось, он покраснел от радости и изумления и воскликнул:
– Это я подарю мамочке!
Мать вернулась от Марьи Петровны, хватилась нас, безумно испугалась. Кинулись в сад – нас нет. В кухню – нас нет. Подняли всю дворню на ноги, поднялся шум, суматоха, и тут всех выручил Чукувер. Нас нашли, но в каком виде! И тут оба великих князя оказали бурное сопротивление: ни за что не хотели уходить из кухни Аннушки – Жоржик даже брыкался. Разумеется, мне, как заводиле, влетело больше всех. Влетело и Аннушке, а Аннушка огрызалась.
– Ну что ж, что царята? Дети как есть дети. Всякому лестно.
Забрав в руки плоды своего искусства, мы под стражей, с невероятно вымазанными руками, следовали на свою половину. Мать принимала валериановые капли, услужливо поднесённые целителем Чукувером. А для нас весь мир исчез. Важно было донести целыми и не раздавить яички, предназначенные то маме, то папе, то дедушке.
Начали мыть нам руки, принесли песку, но краска так и не отмылась до самой Фоминой.
Во время христосования отец Ники вдруг потянул носом и спросил:
– Что-то ты, брат, луком пахнешь, а?
И тут заметил его неоттёртые руки!
– А ну ты, Жорж? Ты, Володя?
Понюхали всех. От всех несло луком.
– В чём дело?
Мать со слезами объяснила происшествие. Александр Александрович расхохотался на весь дворец.
– Так вы малярами стали? Молодцы! А где же ваша работа?
Мы бросились в опочивальню и принесли свои узелки.
– Вот это папе, это маме, это – дедушке.
Александр Александрович развёл руками.
– Вот это – молодцы, это – молодцы! Хвалю. Лучше всякого завода. Кто научил?
– Аннушка.
– Шаль Аннушке! И пятьдесят рублей денег. А вам по двугривенному. Сколько лет живу на свете – не знал, что из лука можно гнать краску!
И через несколько минут после его ухода нам принесли по новенькому двугривенному.
СЕМЬЯ
Однажды ламповщик, прихода которого мы с тайной в душе поджидали, прошёл в своё обычное время со своими обычными машинами в игральную комнату. Хотя мамы с нами не было и в особой таинственности нужды тоже не было, всё-таки мы с Ники показали друг другу пальцы в том их сочетании, которое значило: «нужно идти к ламповщику».
Распевая искусственную песенку: та-ра-ра-ра и почему-то глядя в потолок, заложив руки за спину, я как ни в чём не бывало вдоль стен пробираюсь в игральную. И так же запев песню без определённого мотива, собственного сочинения, следом за мной последовал Ники. Жоржа было брать опасно: по неопытности или по озорству разболтает – и тогда прощай, сладчайшая тайна, которая красит жизнь! Но от наблюдательного взора Жоржа трудно было уйти. Он сначала сделал вид, будто ничего не понимает в наших демаршах и ни на что будто бы не обратил ни малейшего внимания, но, выждав время, нагрянул по нашим следам и застал нас на месте преступления.
Ламповщик, тоже таинственно оглядываясь, подальше от окна, достал из-за пазухи какую-то бумагу, сладковато и непонятно пахнувшую и свёрнутую трубкой, и таинственно же развернул её. Бумага не поддавалась и завёртывалась углами. Ламповщик начал её свёртывать с противоположной стороны, и при этой манипуляции мелькнуло что-то нарисованное. Жоржик, уследив нарисованное, пришёл немедленно в большое волнение.
– Калтинка! – с восторгом прошептал он.
– Не калтинка, а картинка, – сердито поправил его Ники, недовольный, что Жорж появился в игральной.
– Калтинка! – продолжал стоять на своём Жоржик.
Это оказался лубок довольно большого размера, изображавший в медальонах героев русско-турецкой войны. Ламповщик, водя по лоснистой поверхности лубка твёрдым ногтем, представил шёпотом нам всех героев-генералов, и нам почему-то особенно запомнились Радецкий и Гурко (Жоржик, вызывая наше патриотическое возмущение, говорил: «турка»). Тут же были портреты и турецких полководцев в фесках, и особенно был интересен Осман-паша. Жоржик раскрыл ротик и прошептал:
– Я хочу такую.
– Что «такую»? – сердито спросил Ники.
– Такую… Шапочку…
– Э, – сказал ламповщик, – кто в Бога верует, тому нельзя.
Посередине, в отличном от других большом медальоне, был нарисован дедушка с синими усами, и это привело великих князей в состояние необыкновенной гордости.
– У всех усы чёрные или белые, а у дедушки синие.
– Нет, – медленно вращая языком, говорил Жоржик, – у дедушки не синие…
– Как не синие? – сердился взволнованный Ники. – А это что? Конечно, синие.
– Нет, у дедушки серо-буро-малиновые, – ответил Жоржик.
И я до сих пор не могу понять, откуда и как, какими путями в затворническую головёнку маленького Жоржика могла залететь эта простонародная насмешливая фраза? Где он её подслушал и как? Повторяю ещё раз, что по остроте наблюдательности великие князья шли далеко впереди меня.
– У меня тоже будут усы синие, – сказал Ники и от носа протянул рукой до уха, показывая величину будущих усов.
Ламповщик, всё с непрекращающейся таинственностью, оставил нам картину с генералами, и мы с трепещущим сердцем поняли, что наших сокровищ прибавилось.
Но как и куда спрятать её от посторонних взоров? Я предложил проект: зарыть её в саду вместе с договором, но Ники не согласился и сказал:
– Ну как же в саду? А если ночью посмотреть захочется?
И с редкой для ребёнка изобретательностью (это я теперь понимаю) предложил вовсе не прятать её, а положить небрежно среди игрушек, как самую обыкновенную вещь.
– Мама заметит! – говорил я испуганно.
– А я тебе говорю: не заметит, – отвечал Ники и оказался прав. На картинку никто и никогда не обратил внимания.
И вот однажды приехал в Аничков дворец навестить своих внуков дедушка, император Александр Второй. Боже! Какой это был дедушка и какое счастье было иметь такого дедушку!
Во-первых, от него очаровательно пахло, как от цветка. Он был весёлый и не надутый. В его глаза хотелось бесконечно смотреть. В этих глазах сидела такая улыбка, за которую можно было жизнь отдать. И как он умел играть, этот милый дедушка, и какой мастер был на самые забавные выдумки! Он играл в прятки и залезал под кровать. Он становился на четвереньки и был конём, а Жоржик – ездоком, и конь кричал:
– Держись твёрже, опрокину!
Потом садился на стул, как-то отодвигал в сторону лампу, начинал по-особенному двигать пальцами, и по стенке начинал бегать то заяц, то горбатый монах. Мы смотрели разинув глаза и не дышали. Дедушка начинал учить нас складывать пальцы, но у нас не выходило, он вытирал с лица пот и говорил:
– Ну потом как-нибудь, в другой раз… Когда подрастёте.
Он был счастлив с детьми, этот дедушка, как-то по-особенному и по-смешному умел щекотать нас за ушами и подкидывал маленькую Ксению чуть не под потолок, и она, падая ему в руки, как-то вкусно всхлипывала, смеялась и кричала:
– Ещё, ещё!
Император в изнеможении бросался в кресла и, как после танцев, широко обмахивался платком, а потом опять набирался сил и искал свои перчатки. Как сейчас вижу эти ослепительно белые, просторные перчатки. Император заводил два пальца в перчатку, и перчатка начинала тоненьким голосом разговаривать:
– А отчего у Жоржика вихор на затылке? А отчего у Ксеньюшки носик красненький?
И вдруг подходит к нему Жоржик, втирается меж колен и спрашивает:
– А отчего, дедушка, у тебя сегодня синих усов нет? Ты их дома оставил?
Дедушка вдруг опешил и спросил:
– Какие синие усы? Что ты, брат, выдумал?
– Ты сегодня другие усики надел? – приставал Жоржик. – Тебе синие надоели? Если надоели, подари мне. Мне очень нравятся синие усы. Я буду на тебя похож.
Император несколько мгновений с изумлением смотрел на внука.
– Ничего не понимаю, брат. Что ты тут несёшь?
– Я тебя спрашиваю, где твои синие усы? – продолжал нараспев Жоржик, крутя то пуговицу, то аксельбант.
– Но, друг мой, у меня никогда синих усов не бывало, – говорил император.
– Нет, бывало, – упорствовал Жоржик. – Я видел.
– Где ты видел?
– Я видел.
– Выдумал, братец. Во сне видел?
– Нет, не во сне. На картинке.
Мы с Ники обомлели и показали друг другу пальцы в самой замысловатой позиции, что означало: пропали.
– На какой картинке?
– На очень хорошей картинке. Хочешь, покажу?
– Ну пожалуйста, мой друг, очень любопытно.
Жоржик, не взглянув на нас, медленно проследовал в игральную комнату. Ники снова шевельнул пальцами, скрючил средний, вышло: пропали!
А из игральной уже показался Жоржик с заветной картиной. Все притихли, насторожились. Я взглянул на маму и увидел, что она – краше в гроб кладут.
Жоржик медленно и неуклюже разворачивал картинку. Император ему помог, вытягивая её углом.
Развернули, и торжествующий Жоржик сказал, показывая пальчиком:
– Видишь? Синие.
Император внимательно посмотрел и серьёзно ответил:
– Ты прав. Синие. Господа! Саша! Взгляни. Усы действительно небесного цвета.
– Ха-ха-ха! А что же это вообще такое?
– Это – генералы, – храбро выступил Ники. – Всех знаем. Можете спросить.
– Ну, вот это кто?
И Ники рапортовал:
– Это его императорское высочество, великий князь, наследник цесаревич Александр Александрович.
– Наш папа, – вступил Жоржик.
– А это? – экзаменовал удивлённый император.
– Это Осман-паша. Дедушка! Купи мне, пожалуйста, такую шапочку. Мне очень хочется.
– Нельзя! – ответил строго Ники. – Вера не позволяет.
– Правильно. На двенадцать баллов. – Император, ещё более удивлённый, повернувшись к удивлённому сыну, сказал: – Но они у тебя совершенно замечательные!..
Я торжествующе посмотрел на маму и с немалым удивлением увидел, что она как-то странно ловит ртом воздух. Бедная мамочка! Ей эти наши штуки стоили страшной болезни печени, которая и свела её совершенно преждевременно в могилу.
– Но это же замечательно!
И поняв, что наши дела имеют успех, мы наперегонки стали рассказывать про ламповщика. И император умилённо сказал:
– Пари держу, что это папин солдат.
И тут, забыв нас, взрослые заговорили очень оживлённо, и дедушка, размахивая своим лёгким как пух платком, начал взволнованно держать речь:
– Лучшими учителями детей, самыми талантливыми, были всегда папины солдаты, да-с! Не мудрствовали, никакой такой специальной педагогики, учили по букварю, а как учили! Молодец солдат! Передайте ему моё спасибо! Один такой солдат лично мне со слезами на глазах говорил однажды: где поднят русский флаг, там он никогда уже не опускается. А Ломоносов?
Мама не знала, что ей делать и за что зацепиться. Мы вдруг выбыли из центра внимания, и Жоржик подцепил дедушкины перчатки, от которых так восхитительно пахло, как от цветка. Жоржик подошёл к дедушке и сказал:
– Дедушка, подари мне эти перчатки.
Дедушка не расслышал вопроса, машинально подтянул Жоржика к себе и усадил на колени. Жоржик с гордостью посмотрел на нас и весь ушёл в созерцание перчаток.
И вот теперь, через такую уйму времени, я, как в двух шагах, вижу эту восхитительную сцену: великого Императора Российского и маленького хорошенького мальчика, уютно устроившегося у него на коленях. Император не обращает на него никакого внимания, продолжает живой и, видимо, интересный разговор, а Жоржик тянется к его лицу и волосок за волоском перебирает сильно поседевшие усы. И когда императору больно, то он отдёргивает Жоржикову руку, тот выждет время и опять за своё.
Какая семья! И отчего у меня нет такого дедушки? И вообще, почему я такой неудачный? Нет ни дедушки, ни отца – одна мама. Я подхожу к ней, хочу приласкаться и слышу, как она дрожит мелкой лихорадкой.
ВОРОБЕЙ
Вспоминаю теперь – это был очень интересный и памятный момент моей жизни, когда я впервые и вдруг почувствовал своё превосходство и, так сказать, взрослость над царскими детьми.
Я рассказывал, как перед светлым праздником мы всей компанией красили яйца в комнате Аннушки, как эти яйца в торжественный момент были, после христосования, поднесены августейшим родителям, как те пришли в восторг от трогательной детской инициативы и как за это дело Аннушке была пожалована шаль с каймой расписной, с пятьюдесятью рублями, а нам – по новенькому двугривенному.
Эти двугривенные серьёзно и надолго поразили воображение маленьких великих князей.
– Что это такое? – надув от усердия губы, спрашивал Георгий. – Колёсико?
Я разразился презрительным смехом. Боже! Не знать таких вещей и волшебный двугривенный (потом в Корпусе его называли по-татарски «абазом») считать колёсиком! Ха-ха-ха!
– А вот орлик, – продолжал Георгий, водя пальчиком, – а вот что-то написано по русскому языку…
– «Двадцать копеек» написано, вот что! – с необычайной гордостью сказал я.
– А что такое «двадцать копеек»? – продолжал любознательный Георгий.
– Это восемь пирожков, – объяснил я.
– Восемь пирожков? – теперь, в свою очередь, спросил Ники, тоже призадумавшийся над хорошенькой и сверкающей монеткой. – Как это восемь пирожков?
– Ну да, за неё дадут восемь пирожков или двадцать маковок, четыре карандаша чёрных или три карандаша красно-синих. За неё дадут шесть тетрадок и ещё две копейки сдачи.
– Ты ещё скажешь, и промокашку дадут? – спросил Ники, смотревший на промокательную бумагу как на вещь волшебную.
Он очень любил нарочно писать густо, с нажимом, и потом сейчас же сразу промокнуть и смотреть, как всё это волшебно впитывалось и отпечатывалось на рыхлой розовой бумаге и всё шиворот-навыворот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53