Старушка возится в саду. Просто катастрофа, и я не в силах понять, как это могло получиться.Может, люди когда-нибудь прочтут мои записи, значит, нужно рассказать все по порядку. Я проснулась — все тело было тяжелым, голова раскалывалась на части, глаза опухли, вдобавок меня тошнило. Встаю. Смотрю — день уже в разгаре. День, хотя должно быть семь утра! В это время года в семь утра солнца не бывает.Иду к двери, — он запер меня, закрыл! — но нет, дверь открывается. Открывается, а в доме — тихо, очень тихо, ни звука, только радио бубнит внизу; бегом бросаюсь вниз по лестнице, влетаю как сумасшедшая: «В чем дело, что случилось?» Старушка, с лейкой в руках, делает большие глаза: «Что с вами, Джини?» — «Где они?» — «Вам прекрасно известно, что они собирались в горы, Джини. Вы заболели?» — «Но вы же знаете, что я должна была поехать с ними!» Обеспокоенная — это видно по глазам, она отшатывается, вода из лейки течет на ковер. «Джини, я тут ни при чем». — «Почему вы не разбудили меня, — заорала я не своим голосом, — почему?» — «Помилуйте, Джини, вы же оставили в кухне записку…»— «Что?! Что!»Как есть — в чиненой-перечиненной ночной рубашке, со всклокоченными волосами, я надвигаюсь на нее. Она натыкается на стол. «Эта записка в кухне… Вам плохо, Джини?» Бегу на кухню, на столе — клочок бумаги, белый такой листок; я останавливаюсь, уставившись на него.Подхожу. Протягиваю руку — вижу, как рука тянется к листку, — странно, он совсем чистый. Беру листок — клочок бумаги, а на нем всего две строчки:«Вообще-то я слишком устала и предпочитаю выспаться, извините. Надеюсь, что вы хорошо проведете время.Джини».Две строчки моим почерком.На самом деле это не мой почерк, но похоже. Кладу листок на место оборачиваюсь. Говорю Старушке: «Извините». И тоже вдруг чувствую себя очень старой; поднимаюсь по лестнице, иду в хозяйкину спальню… «Когда ты прочитаешь эти строчки, будет уже слишком поздно…» Негодяй, вот негодяй; мне хочется плакать, не желаю я плакать: когда отец меня колотил, я не плакала. Не плакала, когда узнала, что закатают меня на два года. Мне хочется плакать — отвратительное состояние, — как же я устала!Телефон звонит. Мне страшно. Старушка снимает трубку. Я ничего не слышу. Спазм в желудке. Она опускает трубку на место. Зовет меня. Господи Боже мой, умоляю тебя.
Шэрон свалилась со скалы. С высоты в две сотни метров.Шэрон мертва.
На какой-то момент нервы мои расслабились. И теперь мне лучше, но тело все еще как ватное. Они пока не вернулись, но скоро явятся. Старушка театрально плачет, заламывая руки. Она, должно быть, звонила в больницу, чтобы сообщить родителям Шэрон. Не хотела бы я быть на ее месте. Настоящая трагедия — другого слова не подберешь.Но я не допущу, чтобы все это вот так дальше и продолжалось. Ни о каком отъезде и речи теперь быть не может. Шэрон была славной девочкой — храброй и умной. Клянусь, что ее смерть не пройдет безнаказанно. А вмешивать в свои дела фараонов я не привыкла. Сведу счеты с этим свиненышем без посторонней помощи. Самым решительным образом. И да простит меня Господь.
Перечитываю написанное и в ужас прихожу от того, какая сильная жажда мести на меня напала. Надо все хорошенько обдумать. Звонят — это они. И еще какието голоса, — наверное, полиция. Дневник убийцы
Я сделал это. Сделал-таки! Она подошла к краю пропасти, чтобы посмотреть на деревню внизу. На лыжах она катается лучше нас и пустилась по опасной лыжне — через лес. Благодарение младенцу Иисусу — стал наползать туман, густой тяжелый туман, и поневоле мы все потеряли друг дружку.А она, сделав разворот, на миг остановилась на самом краю пропасти, склонилась вперед, чтобы полюбоваться красивым видом, открывавшимся внизу… Я подъехал к ней тихо, бесшумно — было слышно, лишь как снег падает в тумане. Чудесное мгновение — воспоминание об этом белом снеге с белого неба, а на его фоне — фигура Шэрон в красном.Она повернула голову, увидела меня, подняла лыжную палку, приветствуя; волосы у нее развевались, в них застряли снежинки. Улыбнулась — мне улыбнулась, — обрадовалась, увидев меня.Я ехал прямо на нее и чувствовал, что мое лицо тоже улыбается, чувствовал, как напряглись мускулы по обеим сторонам рта, как холодно стало зубам, значит, я, должно быть, улыбался; но ее рука опустилась, потом я увидел, что лицо у нее внезапно стало каким-то задумчивым, затем — резко — встревоженным, словно оцепеневшим. Она протянула руку, чтобы оттолкнуть меня, а я улыбался, улыбался, и от страха глаза ее стали совсем огромными.Я наехал на нее на полной скорости. Она попыталась свернуть в сторону, палка метнулась к моему лицу — я схватил ее, бросил на землю; я улыбался. «Нет, нет», — звучал ее голос. Она закричала: «Знала ведь я, помогите!» Повторила: «Ведь знала!» Ее лицо — совсем рядом с моим… Со всего размаху я толкнул ее назад, она заскользила по насту. «Нет, нет!» — звучал ее голос, голос с этого надменного лица! Она отчаянно размахивала руками, в глазах застыл ужас.Я затормозил у самого края обрыва, а она — с пронзительным криком она полетела: полы куртки развевались, она была похожа на птичку. Несколько секунд она парила в тумане. Я уехал оттуда — ее не было больше видно; она летела среди снежинок, лыжи тянули ее к земле, а земля была далеко внизу. Сильно оттолкнувшись, я покатил оттуда через лес, срезая путь, спустился к началу канатной дороги, снова поднялся наверх, — мы опять собрались все вместе на лыжне и какое-то время катались, пока папа не забеспокоился.Ее нашли почти сразу — катавшиеся внизу лыжники проезжали возле того места. Она разбилась на кусочки. Зрелище, похоже, было своеобразное: сплошные прямые углы. Опознать ее пошел папа.А мы ждали его в баре. Люди показывали на нас пальцами и сочувствовали. Мы скорбели. У Марка в глазах стояли слезы, на какое-то время он был вынужден даже выйти на воздух; Старк беспрестанно хрустел суставами пальцев, Кларк выпил рюмку коньяка — он побелел как полотно, а Джек, уставившись невидящим взором в пространство, грыз ногти.Папа вернулся с полицейскими, — конечно же, несчастный случай: в тумане не заметила поворота, никаких вех там не стоит, лыжня опасная, в плохую погоду ездить по ней запрещено; она была слишком самоуверенной — это точно; на сей раз это ее и подвело.В машине все молчали. Папа кусал губы, быстро и скверно вел машину. Когда случается что-то непредвиденное, люди всегда реагируют на это не лучшим образом, нервы у них никуда не годятся. Лично я в душе был очень спокоен. Пока мои глаза, как у остальных, роняли слезы, я мысленно насвистывал.А уж здесь, разумеется, ну чистый фольклор! Джини плачет, мама тоже. Должны приехать родители Шэрон. Сама она в морге, там ее приготовят к похоронам.А тебя, Джини, там не было.Почему тебя там не было? Она бы не умерла, ты ведь знаешь. Дневник Джини
Полиция, вопросы, прискорбная случайность… Теперь, когда шок прошел и мальчишки таращатся на меня, я рыдаю без передышки… Старушка висит на телефоне — люди звонят беспрестанно. Доктор наливает себе бренди, сидит и курит, а я реву. Фараоны сказали, что это действительно глупый несчастный случай, и смылись — воскресенье ведь!Поднялась наверх и нашла очередное свидетельство. («Свидетельство» — прямо хоть в газету печатай!) Закапала его слезами, потому что плакала, — наплевать. Раз он подсыпал мне снотворного, то может и чего похуже сделать. Наверное, оно было в отваре вербены.А я-то, дура этакая, боялась его подарка — джина! Из-за слез ничего не вижу, пишу вкривь и вкось.Лыжи свои они оставили в коридоре, нужно убрать их в гараж; там и лыжи Шэрон.Знаю, это я во всем виновата, и, когда произношу ее имя — Шэрон, — реву вдвое сильнее. Надо остановиться, иначе с ума сейчас сойду. Выпью стаканчик и лягу в постель, запру дверь на ключ и засну с пушкой в обнимку. Утро вечера мудренее. Нужно вычислить его и убить.Отнесла лыжи в гараж. Выстроила их вдоль задней стены. Там еще лежит старая одежда, в которой работают в саду. В куче тряпья валялись брюки. Клетчатые брюки. Все в грязи, но пятен крови нет. Значит, наврал. А пока я пребывала в заблуждении, у него хватило времени на то, чтобы спокойненько вычистить свои. Дурачит меня, как ребенка. Для него врать — что дышать. Надо научиться читать между строк.Лыжи Шэрон поменьше остальных. Я поставила их чуть поодаль. Одна из них сломана.Похороны послезавтра.
Нынче утром дом выглядит зловещим. Мальчишки болтаются без дела. Все молчат. Ночью мне снились кошмары. Снилось, будто меня накрыли простыней и душат. Я заорала. Проснулась — волосы слиплись от пота. Поднялась наверх, но ничего нового не было. На обед приготовила куриный бульон. Дневник убийцы
Через приоткрытую дверь я наблюдал, как Джини возится на кухне. Смотрел на ее красные руки, фартук, ступни, толстые ноги. Я не голоден.Все мы очень устали. Нам необходимо передохнуть. События последних дней развивались слишком стремительно. А мы ведь не машины, правда? Мне снилась Шэрон: накрытая белой простыней, она кричала. Я трахал ее до тех пор, пока она не смолкла.Снег больше не идет. Очень темно, хотя еще и трех часов нет. Послезавтра хоронят Шэрон. Мы заказали прекрасный венок из красных и белых цветов с надписью: «Нашей маленькой Шэрон». Жду не дождусь этих похорон. Во-первых, потому, что надену красивый костюм; во-вторых, потому, что во время похорон люди идут друг за другом, бросают на гроб землю и поют гимны. Обожаю все это. Родители Шэрон были против, ее мать хотела устроить похороны по еврейским обычаям, мамин брат требовал похорон по католическому обряду, в конце концов мать вынуждена была уступить… как видишь, от этой девицы даже после смерти одни неприятности.Не знаю, почему я продолжаю с тобой разговаривать, Джини. Несомненно, лишь по доброте душевной. Мне не очень нравится, что ты забираешь листки моего дневника. Советую больше так не делать.P. S. Я назначил дату твоей смерти. Дневник Джини
(магнитофонная запись)

Того и гляди, вырвет. Гм-гм — решила записать себя на магнитофон: это удобнее, потому как ручку мне не удержать. Вдобавок магнитофонную запись можно стереть, а еще я хочу отплатить ему той же монетой, значит, нужно научиться пользоваться этой машиной.Я вот что придумала: спрячу магнитофон в комнате Старушки и буду записывать все, что там происходит. Может, он заговорит или, не знаю уж, мало ли что, рассмеется, закашляет — ну сделает что-нибудь, что выдаст его…
Я опять тут; извиняюсь — ходила хлебнуть маленько для сугреву.Забавно говорить в какой-то аппарат: чувствуешь себя совершенной дурой. У-у, мистер Магнитофон, вы меня слышите? Поневоле шутить начнешь… А теперь — прыг в постель! Спокойной ночи, сволочь механическая.
Забавно думать, что вот сейчас ты жива, а скоро будешь мертвой. И зазря ты набивала себе башку всеми этими книжками. Зазря и на пушку потратилась. Ты даже напиться вдоволь не успеешь. Напиться, напиться — надоело все время быть настороже; на страже пусть стоят солдаты королевы — а королеве на них плевать: сидит себе в тепле в Букингемском дворце и кушает всяких там экзотических птичек. Ладно, старая пьянь! Нет, но — назначить дату смерти, этот молокосос вообразил, что ему все позволено! Пойду да вздую его как следует… голова кружится… Спать. Дневник убийцы
Я сейчас в маминой комнате. Мама внизу, беседует с полицейскими. Джини тоже внизу. Какое-то время они там будут заняты. Полиция здесь из-за Карен. Время от времени они заходят узнать, нет ли чего новенького. Псины старые — принюхиваются то тут, то там, не дают им покоя эти славненькие убийства в наших краях. Но всю-то деревню никак не обвинишь, а? Вперед, псины, нюхайте, нюхайте, раскапывайте старые кости… Все заняты делом: Марк работает над досье, Джек надраивает саксофон, Старк мастерит электронную игру, Кларк упражняется с гантелями. А папа изучает очередную научную статью.Только не забывать следить за тем, откуда раздается голос Джини. Видишь, Джини, я забочусь о тебе. Ты все еще читаешь мои записи? Как бы узнать? Ты так сдержанна…Знаешь, чего бы мне хотелось? Мне хотелось бы открыть дверь в твою комнату и сказать тебе: «Здравствуй, Джини, это я. Здравствуй, Джини, это Я!» Хорошо звучит. Спокойно. Уверенно. Не как у этих слюнявых психов в кино. Ты, запинаясь, проговоришь: «Я не понимаю…» А потом умрешь, прижав губы к моему… умрешь, поскуливая, словно сука во время течки, а моя рука будет сжимать твой затылок — тебе понравится это, а? Понравится, шлюха; до чего же ты мне противна! Нужно пойти привести себя в порядок, сменить штаны. Слишком жарко. Может, я болен?Нет, не болен, я знаю это, я хорошо себя чувствую, с головой у меня все в порядке. Температуры нет. Почему ты не убила меня, Шэрон, почему? Моя голова была в твоих руках, ты била ею об пол, топка гудела… почему ты меня не убила? А ты, Зак, ну зачем ты подглядывал! Не нравится мне больше писать этот дневник, ничего мне больше не нравится, — я зол, очень зол, ненавижу всех вас! Дневник Джини
Отчет за вторникДва часа: опять приходили полицейские. Чувствую, они что-то заподозрили. Спрашивали, ездили ли куда-нибудь мальчики последнее время. «Нет», — сказала Старушка, умильно на них глядя. А я — ни с того ни с сего: «Как это „нет", мадам, ведь они ездили в Демберри». Она раздраженно поправила меня: «Да нет, Джини, не в Демберри — в Скотфилд, к тетушке». Я промолчала. Чтобы попасть в Скотфилд, нужно проехать через Демберри. Фараон все записал себе в блокнотик. Голова кругом идет: все пишут, пишут, целыми днями только и делают, что пишут. Пирожки, чай и — с Богом, фараонщина.Пять часов: пока их нет — ушли за рождественской елкой, — поднимусь за магнитофоном. Похоже, смерть Шэрон аппетита им не испортила. Заодно быстренько прочитала его листочки и сунула их обратно — как попало нарочно. Это еще только начало.Одиннадцать вечера: сейчас прослушаю пленку и запишу свои впечатления. Звук включу совсем тихонько. Нужно бы купить такие наушники, как по телевизору показывают. Хватит мечтать — за работу.
Отчет по записи:Слышно, как открывается дверь. Кто-то ступает по ковру. Открывает дверцу шкафа — она чуть скрипит; какие-то очень легкие звуки, — конечно, это он полез в манто…А, вот шорох бумаги — разглаживает листки, скрип пера по бумаге, — наверное, он пишет чернильной ручкой… Скрип пера замирает время от времени, — должно быть, думает после каждого предложения. Дышит все тяжелее. Учитывая, какие мерзости он описывает… О, заговорил!Прокрутила пленку назад, прослушала снова — очень хриплый голос, шепот: «Здравствуй, Джини, это я». Он повторяет это дважды, медленно и начинает очень тяжело, с каким-то шипением, дышать — что он там творит? Ох, до чего же я глупая — о-ля-ля, как его разобрало! «Шлюха!» Он произносит это отчетливо и совсем не детским голосом, нет — это уже голос из какого-то кошмарного сна, который цедит сквозь зубы: «Шлюха».Теперь голос стал таким же, как в прошлый раз: измученным, шипящим, звук его похож на тот, что получается, когда резко отпускают, встряхивая, скрученное мокрое белье. А теперь он успокаивается: трещит суставами пальцев, переводит дыхание, складывает свои бумажки, убирает их. Быстрые шаги, дверь закрывается. Захватывающая передача «Преступник у микрофона» закончена.Теперь я знаю: голос у него не просто «под сумасшедшего» — чтобы нагнать на меня страху, — а как у самого настоящего сумасшедшего. Значит, большую часть времени он, должно быть, пребывает во вторичном состоянии. Под личиной молодого человека кроется чудовище — с отвратительным голосом, отвратительными замыслами, — чудовище, почти без остатка сожравшее парня, который когда-то был вполне хорошим.Завтра в восемь утра все идут на кладбище. Там будет отец Шэрон. (Мать осталась в больнице: у нее перелом таза, передвигаться она не может.)Приняла решение: отвечу ему. Нужно войти в эту игру и сделать его управляемым. Отец мне так говорил о дзюдо: «Нужно уметь воспользоваться силой противника. Делать вид, будто поддаешься ему, чтобы заставить его потерять равновесие». Но никаким дзюдо он никогда не занимался. Дневник убийцы
Восхитительная прогулка на кладбище. Следы траурного шествия на белом снегу. Много цветов, много народу — такой прискорбный несчастный случай, бедные люди, — ну прямо «черная серия»! Мы четверо выглядим безупречно, мы так хороши собой и корректны, что можно подумать — женихи явились на церемонию бракосочетания. Бракосочетания со смертью. Все четверо — такие сильные, но очень бледные; на протяжении церемонии мы держались очень прямо…Мама была без сил, мы поддерживали ее. Папа пел во весь голос.Были и родители Карен. Мало им похоронить собственную дочь — они еще и чужих хоронить приходят! И папа Шэрон в инвалидной коляске, при нем — медсестра, которая была вынуждена сделать ему укол. И двое полицейских, которые расследуют дело Карен. Не очень-то мне понравилось это явление — двое полицейских.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17