А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 




Казис Казисович Сая
Эй, прячьтесь!



Казис Сая
Эй, прячьтесь!
Кому сказка, а кому – быль




МИЛЫМ ЧИТАТЕЛЯМ

Замысел этой книги возник у меня лет десять назад. Стояло лето, светило солнце, а мне пришлось три дня сидеть в Вильнюсском театре оперы и балета, куда съехались любители драмы из всей Литвы. Они показывали здесь свои спектакли, а мы, комиссия из нескольких человек, должны были отобрать и наградить лучших.
В один из антрактов, когда все разошлись отдохнуть, я остался в зале и засмотрелся в пустую оркестровую яму. В ней стояли рядами стулья, высились пюпитры для нот, в одной стороне красовалась арфа, а в другой стоял, прислонившись к стене, печальный контрабас.
И вдруг – сам не знаю, почудилось мне или упал с потолка кусочек штукатурки – дзинь, зазвенели струны. Это, пожалуй, и был первый аккорд, давший начало длинной сказке о театральных мышах, которые после долгих трудов превратились в крохотных человечков.
В моей книге и переплелись – дети и гномы, зверьки и птицы. Ведь они живут, греются в лучах того же солнышка и смотрят на нас добрыми глазами, а то и разбегаются бедняжки по нашей вине, предостерегая один другого: «Эй, прячьтесь! Опасность!..»
Когда я нашел задумку для своей книги, она была еще словно крохотный теплящийся уголек под проливным дождем. Каждая крупная капля могла его потушить. Надо было как-нибудь развести огонек. Вот я и стал собирать все, что бы пригодилось для моего костра: то душистую сосновую иголку, то кусочек бересты или соломинку со жнивья… Все я нес, словно птица, и складывал для будущего костра.
Когда огонь разгорелся и дым перестал есть глаза, я стал звать к нему всех погреться. И те, кто пришел, увидели сидящих у огня семерых гномов, семерых ребят и стайку зверюшек и птиц. Все они были разговорчивы и рассказывали о всяких приключениях.
Так появилась эта повесть, а может, и сказка, которую с литовского языка перевел для вас Виргилиюс Чепайтис. Он подобрал и русские имена для гномов. Может быть, кому-нибудь из вас будет интересно узнать, как они назывались раньше. Что ж, Дилидона звали Лямтатурис, Мудрика – Шюрпе, Бульбука – Егис, Дайниса – Миглюс, Мураша – Алис, Оюшку – Вай-Вай и Живилька – Лепутис.
А сам автор (иначе говоря, я), дяденька средних лет, может, чуть смахивающий на гнома Мудрика, обрадовался, что есть кому за костром присмотреть, схватил уголек и, перебрасывая его из ладони в ладонь, побежал разводить новый костер…
И все-таки этому чудаку, разжегшему костер, хотелось бы знать, согрелись ли вы у его огонька? Иначе говоря, приятно ли вам было читать эту книгу?

Казис Сая
1973 г. Вильнюс

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Гномы из контрабаса


РАСЯЛЕ, ГНОМЫ И КОНТРАБАС

На опушке леса, среди кустов цветущей сирени и высоких раскидистых лип, словно куропатка, расселась старая избушка. Два ее сонных окошка глядели на озеро, которое поблескивало за оградой палисадника. Остальные окна закрыты ставнями, и любой, пришедший со стороны леса, мог подумать, что в избе никто не живет. Разве что петух, этакий гордец, встретит гостя пронзительным «кукареку», что на человеческом языке значит: «Зачем пожаловали?» А потом из сарая выкатится коротышка пес Кудлатик, гневаясь, что незнакомые шаги помешали ему дремать и вполглаза следить за воробьями, воровато клевавшими из его миски. Скрипнет дверь, и через высокий порог из сеней перелезет Расяле. Она встанет босыми ногами на рыжий камень, прикроет ладошкой глаза, удобно устроит палец в носу и примется ждать, что же скажет гость.
– Папы нет дома, – объяснит она. – Папа уехал в город. Далеко-о, далеко… Мама на огороде, Гедрюс в школе, а Полосатик народил трех котят. Вот!
Вспомнив, что палец в носу держать не следует, она спрячет руки за спину, выпятив пузик, смущенно повертится на камне и – прыг! – через порог обратно в избу.
В горнице, где пахнет, как в мамином сундуке, не то воском, не то куличами, в стенах, под цветастой бумагой, шуршат и скребутся какие-то таинственные существа. Расяле уверена, что там прячутся гномы, о которых так много рассказывал дедушка. Больше всех Расяле полюбился гном Живилёк. Он самый маленький из всех – чуть больше мизинца, – озорной и веселый, под стать ей самой. Если Расяле споткнется, поскользнется и упадет, она тут же догадается, что виноват он – гном-невидимка.
– Не толкайся, бесстыдник! – говорит он Живильку.
Когда она чисто умыта и в волосах, словно синие птицы во ржи, порхают бантики, Расяле гордо попрекает гнома:
– Причешишь, раштрепа! Взрошлый парень, а не причешиваешьшя.
Но вообще-то они в большой дружбе. Разговорам – конца нет. Вместе они играют, по ягоды ходят, вместе Кудлатика кормят и котят ласкают. Даже засыпая, Расяле встречает Живилька, и вдвоем они путешествуют в царстве снов. Иногда соседи спрашивали:
– С кем это ты, Расяле, разговариваешь?
– С гномиками.
– А где же они?
– Там… – тыкала Расяле пальцем в какой-нибудь темный угол и добавляла: – Только очень уж пугливые…
Расяле могла бы перечислить по именам целый отряд гномов, которые обитают в лесу, а иногда, тихо перешептываясь, приходят к ней и бродят по дому. Она знакома с Дайнисом – этот красит шляпки грибам и ставит крапинки на птичьи яйца, чтобы птицам веселей было на них сидеть. Мураш приручил ежа и ящерицу. Иногда усядется на ящерицу и несется верхом так быстро, что даже мотоцикл его не перегонит. Слышала Расяле и про ученого Мудрика, который знает языки всех зверей и птиц. Ему что лягушка, что соловей – с каждым говорит, словно семечки щелкает. Гном Оюшка – цветочный парикмахер, он – чах-ча-х-чах! – подстригает и завивает цветы.
Расяле знает, что у гномов есть даже свой поэт, и заучила одну его песенку:

Дили-дили-дилидон
Впереди ведет отряд.
Дили-дили-дилидон!
Каждый встрече с нами рад.

Дилидон, как вы уже догадались, командир гномов, в походе всегда затягивает эту песню.
Есть всякие истории о том, откуда взялись гномы, но Расяле кажется, что самая интересная и, конечно, самая научная – дедушкина.

Это было давным-давно – пожалуй, три лета и четыре зимы назад. Дедушка тогда жил в городе и только изредка приезжал в деревню погостить. Расяле очень любила с ним гулять, потому что дедушка все время что-нибудь рассказывал или, смешно надув губы, напевал разные мелодии: «Прум-пум-пум, прум-пум-пум!» Когда они с Гедрюсом удили рыбу, даже рыбки собирались вокруг лодки и слушали, как дедушка изображает трубу, виолончель или свой огромный контрабас. Гедрюс, бывало, сердился, что из-за этой музыки у них не клюет, а дедушка знай свое: «Прум-пум-пум, прум-пум-пум!..»
Однажды летом дедушка приехал, снял с машины контрабас в серой одежке, красиво обшитой кожей, с длинной «молнией» на боку, отнес в горницу и поставил на место пальмы, которая замерзла той зимой. Папа принес два чемодана, а шофер – узел с постелью, и дети узнали, что дедушка приехал навсегда. Тогда он и привез в своем контрабасе гномов, которым очень полюбились лес, Расяле, Кудлатик и весь хутор.
Не будем спорить с теми, кто утверждает, что гномы обитали здесь всегда, – дедушка считал, что они прибыли из театра, в котором он много лет пиликал и гудел на своем контрабасе.
– Однажды, – рассказывал дедушка, – приехал к нам в театр новый дирижер. Белая манишка, черный фрак – все как положено (а как положено, мы знаем: все дирижеры одеваются, словно сороки – в белое и черное). А у этого на лацкане медаль, волосы седые, как прошлогодняя осока, и дирижирует он не столько палочкой, сколько густыми насупленными бровями.
Начинаем играть: «Пум-по, пум-по, пум-пум-пум… Та-та, та-та, та-а…» Я свои партии знаю назубок, меня, думаю, лохматыми бровями не запугаешь. И вдруг ни с того ни с сего вместо «та-та та-а-а…» мой контрабас – «та-та, ти-и-и»!
У меня даже макушка вспотела. Дирижер, ясное дело, уставился на меня, будто кот на сверчка: «Ладно уж, на сей раз я тебя помилую», и, значит, играем дальше.
Прижал я контрабас покрепче к плечу и жду, когда мне снова сыграть «пум-по, пум-по», а пришло время – опять слышу: «Пим!» Опять не ту струну задел! Дирижер затряс головой, словно у него комар в ухе, и я понял: в антракте попадет…
Так и случилось.
«Надо в ноты смотреть, а не на люстру, маэстро! Этак вы нам еще не к месту похоронный марш изобразите».
А что я в нотах найду? Они еще с прошлого года, а то и раньше, лежат, а я все равно играю каждый раз как надо. Нет, думаю, лучше буду глядеть на струны: может, поймаю тот палец, который надо мной, стариком, насмехается. И поймал!
Дедушка осторожно раздел контрабас и показал, как это все получилось.
– Только начал я во втором акте свою партию, вдруг опять: «Динь!» Смотрю, а на деке, вот тут, где струны крепятся, стоит крошечный человек, лохматый, глазки хитрые, и палочкой по струнам: «Динь-дон, динь-дон…» Почуял, что я его вижу, прыгнул куда-то и исчез. Не верите? – спросил дедушка и посмотрел поверх очков. – И я, честно говоря, не поверил. Раз уж, думаю, мне гномы мерещатся, самый раз на пенсию уходить. Пришел домой и написал заявление. Так и так, сорок пять лет отыграл – хватит. Отпустили меня, музыканты подарок вручили, пожелали всяческого счастья – живи, на рыбалку ходи. А у меня все гном этот из головы не выходит. Может, думаю, кто-нибудь мои очки подменил? Ведь оставлял как-то в оркестровой. Нет, очки вроде те же. Может, думаю, этот дирижер с бровями-щетками мне в голову втемяшился и теперь мерещится? Опять не то… Кто же тогда по струне ударил?
Дедушка еще долго ходил в театр, бродил по темным закоулкам, сидел на спектаклях, приставив стул около первого ряда, и до тех пор смотрел на оркестр, пока не впадал в дремоту, а может, просто притворялся, что спит. А гномы то мелькнут за струнами арфы, то, заткнув уши, пробегут мимо большого барабана, а то сядут на хрустальную люстру и, подперев кулачками головы, слушают музыку.
Дедушке, конечно, хотелось узнать, откуда же взялись эти гномы. И почему он их видит, даже иногда подмигнуть успевает, а другие словно бы не замечают?
Научные догадки, которые пока что не докажешь, именуются гипотезами. И вот дедушка придумал такую гипотезу.
Давным-давно в театре играли очень хорошую сказку «Доктор Айболит». О, золотое это было время для театра! В зале ни единого пустого места. Всюду дети, дети, дети. Только с третьего яруса разглядишь где-нибудь плешь или седую голову.
Спектакль длинный, дети ерзали в креслах, возбужденно жевали печенье и пирожные, а крошки падали на пол. А уж где крошки, там и мышки. Их заметили все – от пожарника до директора, который очень беспокоился, как бы они не изгрызли новый бархатный занавес.
А такая опасность возникла, когда дети, по два и три раза посмотрев спектакль, убедились в том, что разбойник Бармалей не поймал Айболита и никогда не поймает, успокоились и перестали ходить в театр. Сладкие крошки под креслами исчезли, и для мышей настали тоскливые голодные дни.
Однажды лунной ночью вышли они на улицу и стали шнырять в клумбах, украшавших театральный скверик. Но из вкусного там был один душистый горошек. Другие семена были горькие, а то и колючие, как ежи. Мышки грызли и плакали, грызли и плакали, пока у одной не мелькнула спасительная мысль: надо самим вскопать землю и посеять горошек! Ленивые мыши, конечно, стали ей возражать:
– Ничего у нас не выйдет. Давайте переселимся в какой-нибудь склад, а еще лучше в кино. Там дети семечки грызут.
И отправились. Там одних переловили коты, а потомки других по сей день, притаившись под полом, ждут, чтобы какой-нибудь неряха бросил им корку или просыпал семечки.
Остальные мышки, где могли, стали выращивать горошек, анютины глазки и настурции. Кроты пахали, воробьи боронили, еж свозил урожай. А мыши сеяли, пололи и сами не почувствовали, как стали превращаться в крохотных человечков. В гномиков, как сказал дедушка.
Потом они научились читать, писать и петь песни. Одни остались в городе, другие переселились в леса и подружились с детьми, птицами и всеми зверюшками.
Дедушка рассказал, что лесные гномы ткут из солнечных лучей, птичьего щебета и запаха цветов удивительные ленты, которые потом показывают детям, как кино. Пасет какой-нибудь малыш гусей, или лежит в кровати, болеет, или, как вот Расяле, стережет дом и не знает, почему ему вдруг захотелось съехать на лыжах с радуги… С самого самого верху – бултых! – прямо в озеро… Можно и без лыж, просто так…
А когда Гедрюс спросил, почему почти никто их не видит, дедушка объяснил:
– Пауки прядут для них нитки, и одежда получается почти такого цвета, как воздух. Может, поэтому… Но хорошим детям они должны бы показаться… Неужто вы их ни разу не приметили? Как же это так?
– Я вообще-то видела разик… – откликнулась Расяле и тут же зарделась, как райское яблочко – ведь не такая уж она была хорошая! Вот только что получила нагоняй за то, что вырезала дырки – нос и глаза – в дедушкиной шляпе. – Живилька я, правда, видела! Во сне… – добавила она чтобы не солгать. – Такой вихрастенький, я его еще причесывала.
А Гедрюс, хоть и нарисовал полную тетрадь гномов, откровенно признался, что в глаза их не видел. А вот их дивные ленты-мечты видывал, иногда даже на уроках.
– Ничего, – пообещал дедушка, – еще увидите. Я вам как-нибудь покажу.
Но той осенью дедушка заснул и не проснулся. Мама плакала, а Гедрюсу с Расяле все казалось, что кто-то очень тихо трогает струны контрабаса – «динь-дон, динь-дон».
Дедушку похоронили ветреным, но погожим днем под березами. На гроб все падали и падали нежные золотистые листья.
Это гномы, примостившись на ветках, бросали ему прощальные письма.

ПОЖАР

Дедушки не стало, а его контрабас теперь лежал на сундуке, словно старинная карета, на которой прикатила веселая ватага дедушкиных гномов. По-видимому, они остались здесь жить навсегда.
Расяле совсем не обязательно было видеть и слышать Живилька так, как пса Кудлатика или кота Полосатика.
Она ведь такая хитрушка, что и не видя, видит Живилька как вылитого. Кто же, как не он, по ночам уволакивает под кровать ее туфли? Кто вечно прячет куда-то ее ленты?
В тот день, потихоньку беседуя с гномом, она выполнила все, что велела мама: покормила Кудлатика, а поросятам бросила в закут охапку одуванчиков. Что же еще? Живилёк напомнил, что надо напоить курицу, что высиживала цыплят в сарае – та дышала, разинув клюв, и конечно же очень хотела пить.
И еще мама сказала:
– Когда проголодаешься, почисти и съешь яйцо.
Понесла Расяле курице воду и сунула это яйцо той под крыло: пускай Рябая высидит еще одного цыпленка, а Расяле как-нибудь перетерпит и неевши. И перетерпела бы, но тут Живилёк, что ли, возьми и предложи ей напечь картошки, и даже показал, где спички лежат.
Чтобы папа не увидел со своей стройки, что из трубы идет дым, и не прибежал домой, и чтобы мама потом не ругалась, Расяле решила развести огонь не в плите, а в ящике старого комода. На растопку разодрала газету, положила наверх щепы и зажгла. А пока огонь разгорится, она намоет картошки и принесет дровишек со двора.
Когда Расяле вернулась с чистой картошкой в подоле, пылал не только ящик, но и весь комод. Расяле перепугалась и побежала за водой. Пока она притащила тяжеленное ведро, горница была полна дыму, и пламя, потрескивая, бежало по обоям. Расяле разлила воду у порога, заревела и спряталась под кровать.
– Ох, Живилёк, и попадет же тебе! – всхлипывала она. – Ох и попадет…
– Кукаре-ку-ку-у! – запел петух, он первым услышал шаги.
Куры, копошившиеся в пыли под сиренью, поняли: возвращается Гедрюс.
«Чего это из нашей избы пар идет?» – подумал Гедрюс, весело размахивая портфелем. Сегодня он получил пятерку за диктант, а по арифметике – четыре.
Подойдя поближе, он услышал кисловатый запах дыма и увидел, что Кудлатик скулит и рвется с цепи. «Горим!» – понял Гедрюс и, отшвырнув портфель, бросился в дом.
– Расяле! – крикнул он, ничего не видя в дыму. – Расяле!
Открыл одно окно, другое, заметил в углу контрабас, схватил за гриф и выволок во двор.
– Спасите! – крикнул он и закашлялся. – Спасите! – и снова бросился в избу. Он вспомнил, что в шкафу вся хорошая одежда и папины документы. Но жара была такая страшная и так много дыму, что он успел только стащить с плечиков папин костюм да прихватить две подушки с кровати.
За домом он услышал голоса, топот и, немного осмелев, опять кинулся в дверь. «Где же Расяле? Где Расяле?»
А та с перепугу даже плакать перестала, забилась в самый угол под кроватью. Но и тут стало жарко, едкий дым разъедал горло.
– Я тут! Я тут! – захрипела она, увидев, что в дыму мелькают башмаки Гедрюса.
Но неподалеку уже гудел огонь, и Гедрюс ничего не расслышал.
Теперь в третий раз он успел обежать комнаты и все звал сестру, но она не отзывалась. Вдруг он; услышал крик в горнице, в которой уже пылало, как в печи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17