— У меня не было ответа.
Появился Гарсон, вместе в ним везли в коляске Тамару. Гарсон тоже знал, что нужно сесть так, чтобы в темноте его седые волосы освещались сзади. Он хотел, чтобы как можно больше химер привязалось к нему. Он казался очень спокойным, расслабленным. Я старался не смотреть в его сторону.
Подошла Абрайра, принесла мясного бульона и села рядом со мной. Говорила мало. Я слушал пение. Абрайра вымыла волосы, и от них приятно пахло.
— Я теперь редко вижу тебя, — сказала она.
— Я работал в генетической лаборатории, готовил клон Перфекто.
— Весь день? Ты собираешься создать целую армию? Сколько копий тебе нужно?
Я рассмеялся.
— Просто следил, как растут зиготы, хотел убедиться, что все идет нормально. Копий — вероятно, две. Я сделаю близнецов.
— Ты знаешь, в больнице есть целое крыло с инкубационными камерами. Оно запечатано уже восемьдесят лет, но оборудование действует.
— Знаю, — ответил я.
— Если тебе понадобится помощь в выращивании детей, я готова, — сказала она. Она сидела слишком близко, вступила на мою телесную территорию. Я понимал, каково химере вступать в такую близость. Взял ее за руку, и она сжала ее
* * *
Этим же вечером я встретился с Мигелем и еще двумя привязавшимися ко мне химерами, но не говорил о своих планах относительно Гарсона. Мы вспоминали о прошлом и еще больше подружились.
Мне не очень нравилось то, что я делаю, планируя освобождение Тамары. Я не чувствовал себя уверенным. Не понимал до конца, почему пытался спасти раненую женщину ябандзинку, почему вообще заботился обо всех них. Если я делал это только под воздействием заложенной программы Тамары, тогда моя мораль мало чего стоит. Убивая Эйриша, я совершил это из-за Флако. Когда я убил Хуана Карлоса, то сделал это ради себя самого. А когда спасал женщину, то считал, что делаю это лишь потому, что она человек. Все эти случаи, похоже, совсем не были связаны с программой Тамары. Лишь однажды я пытался убить именно из-за женщины — это случай с Люсио. И я понял, что нечто более сложное, не одно влияние Тамары, другое воздействовало на мою решимость убивать: радикальная программа Тамары убедила меня, что до некоторого предела мы программируем себя сами. В течение жизни мы вырабатываем определенный образ мыслей. И не потому ли я убивал, что именно тренировался в насилии, как выразилась она? И прекратил тренироваться в насилии, когда понял, насколько пагубно оно действует на меня.
Теперь я поклялся упражняться в сочувствии: создать собственную глубокую программу, которая изменит всю мою жизнь; так слабак в пятьдесят килограммов начинает наращивать мышцы, чтобы стать самым сильным человеком в мире. На примере Абрайры я видел, что эта способность к сочувствию не обязательно должна быть врожденной. Ее можно выработать. Я чувствовал себя так, словно стою на вершине холма, от него вперед уходит золотая дорога, и я вижу на ней человека, каким когда-нибудь стану.
Наше общество в Панаме прославляло противоречивого человека — человека из стали и бархата. Я знавал людей, которые пытались быть тем и другим. И насколько мне известно, это никому не удавалось. Я видел также, что тренировки в симуляторе, тренировки в насилии заставили меня частично потерять способность сочувствовать. Я знал, что если продолжил бы тренироваться с самураями, вообще утратил бы такую способность. Образ жизни воина — смерть. Я стал бы таким же опустошенным, как рефуджиадос, как Мавро, как сами самураи. И если я сохранил какое-то подобие человечности — из-за того лишь, что мне повезло, а не по своему выбору. Мне повезло, что после мятежа меня поместили в криотанк, повезло, что у меня оказались друзья, которые помогли мне стать лучше. Тамара считала, что я действую в соответствии с ее программой, и до некоторой степени она права. Но такой ответ слишком упрощен и не объясняет всего.
Я провел день, размышляя над этими проблемами и приводя в порядок свои воспоминания о семье. Записывал их, чтобы больше никогда не забыть. Связался с кораблями на орбите и убедился, что могу получить место в жилых помещениях экипажа «Харона», тем самым риск встречи с японцами будет сведен до минимума.
Я решил навсегда оставить Пекарь.
Я думал о Викториано и Татьяне, о своем отце и о возможности встречи с другими членами семьи, и меня тянуло к ним. Я не мог вынести мысли о том, что мне придется остаться на Пекаре, и дело было не в плохих воспоминаниях: дело в злом будущем. Общество, которое создают мои companeros, злое и нездоровое. Мы захватили планету из жадности и все время убивали ее жителей. Я не видел будущего у такого общества. Действительно, прошло четыре дня, а мы ничего не делали. Город лежал в развалинах, и никто их не расчищал. Никто ничего не восстанавливал. Наемники бродили повсюду, хлопали друг друга по спине и весь день бездельничали. По вечерам они сидели у костров, пели песни, играли, напивались и рассказывали анекдоты.
Весь день меня преследовали тяжелые мысли. Я планировал свои действия относительно Гарсона. Вечером пошел к костру, пил, пел и вел себя как придурок — как и все остальные. А когда Гарсон отправился спать, толкая перед собой коляску с Тамарой, я встал и пошел за ним, рассчитывая узнать, где он ночует и как можно его подстеречь. За ним пошло больше десяти химер, точно так же, как меня сопровождали мои химеры. Я понял, что справиться с Гарсоном будет нелегко, потому что он никогда не оставался один. Куда бы он ни шел, его сопровождали взгляды химер.
Мы шли по городу к большому дому, где разместился Гарсон, когда из джунглей на холме появилась машина. Очевидно, одна из наших, потому что автоматическая защита пропустила ее к городу. Я решил, что это один из наших патрулей. В машине сидели четверо оборванных наемников; когда машина вошла в город, один из наемников окликнул: — Гарсон! — Все они беспокойно оглядывались. Явно были встревожены.
Интересно, что случилось, подумал я. Может, они заметили в джунглях отряд ябандзинов? Гарсон крикнул:
— Сюда! — Машина свернула к нему и остановилась в нескольких метрах. Химеры, сопровождавшие Гарсона, подошли ближе. Им тоже хотелось услышать новость. Артиллерист на машине сорвал шлем. Это был японец.
Он крикнул:
— Я Мотоки Хотайо! — И все четверо открыли огонь из лазерных ружей и самострелов. Гарсон по-прежнему толкал перед собой коляску с Тамарой, и выстрел самурая прошел прямо через нее. Плазма прожгла ее, Тамара вспыхнула как факел, а выстрел из самострела почти снес ей голову.
Я упал на землю, вокруг химеры начали доставать свое оружие. Двигатель машины взвыл, она повернула и устремилась назад в джунгли; самураи продолжали, отступая, стрелять, сеяли смертоносный дождь. Кто-то из химер успел дважды выстрелить по ним из самострела, но стрелы отскочили от брони. Через несколько секунд машина самураев оказалась за городской стеной и исчезла.
Я поднялся. Химеры, ближе всех стоявшие к Гарсону, были убиты или ранены. Кто-то крикнул: «Убили Гарсона! Это был Мотоки Хотайо, сын президента!» Из домов выбегали люди с оружием.
Несколько химер подняли останки Гарсона — обгоревший труп, по которому ползали огненные змеи плазмы, пробитый десятками пуль, — и бросились в больницу. Но остальные только посмотрели им вслед, понимая, что делать что-либо уже поздно. Химеры, привязавшиеся к Гарсону, упали на землю и заплакали.
Я медленно подошел к Тамаре.
От нее практически ничего не осталось. Обожженное тело, без волос, вместо одежды пепел. Слишком ужасно, чтобы описывать. Я стоял и ждал, пока тело не остыло, потом положил ее на траву.
Глаза Тамары смотрели в ночное небо, словно она хотела увидеть звезды. Глазницы почернели. Век не осталось. Вокруг кричали, раненых уносили в больницу, и я подумал, что нужно бы помочь. Подбежал наемник в белье, в руках у него было ружье.
— Она твоя подруга? — спросил он. Я долго не отвечал.
— Нет, — сказал я наконец. — Она моя убийца. — Наемник удивленно кивнул, потом снял свою рубашку и закрыл лицо Тамары, ее невидящие глаза. И произнес слова, которые говорят над своими мертвыми беженцы — рефуджиадос:
— Свободна наконец.
Я пошел в больницу помогать в уходе за ранеными.
* * *
Позже я отыскал Абрайру, отправился с ней погулять и рассказал, как Тамара перепрограммировала нас. Рассказал Абрайре о том, как ее насиловали на корабле и что я об этом помню. Абрайра сжала ладонями мое лицо и посмотрела мне в глаза.
— Это что, какой-то розыгрыш? — Она нервно рассмеялась. — Ты хочешь избавиться от меня? Я ведь к тебе не очень пристаю. Можем продвигаться медленнее, если хочешь. Я знаю, у тебя давно не было женщины.
Мне хотелось бы рассмеяться. Но я не чувствовал ни радости, ни возбуждения. Только печаль.
— Это не розыгрыш, — ответил я. — Всего лишь честность. Можем пойти в лабораторию, и я покажу тебе оборудование в ее голове для программирования снов, если хочешь.
В голосе ее звучала угроза.
— Что? О чем ты говоришь? Я не пойду туда с тобой. Ты лжешь! Ты пытаешься обмануть меня! Ничего не произошло на борту «Харона»! Ничего плохого не случилось!
— Я не хотел причинять тебе боль. Но я не лгу. Воздерживаться от неприятной правды — это и значит лгать. Я бы никогда не рассказал тебе об этом, Абрайра, потому что это причинит тебе боль. Но я знаю, что ты испытываешь ко мне определенные чувства, и ты, в свою очередь, должна знать, что они основаны на лжи. Я пытался спасти тебя от Люсио — и спас бы, если бы мог, — но я ничего не сделал. Я не тот человек, каким тебе кажусь. Твои воспоминания об этом инциденте — фальшивка. Это программа, навязанная тебе. И многое другое из твоего прошлого у тебя отобрано.
Абрайра смотрела на меня. Я не знал, что она видит в темноте своими серебряными глазами. И не понимал их выражения.
— Это правда, что я испытываю к тебе чувство, Анжело, — ответила она. — Но даже если твой рассказ правдив, мои чувства основаны не на одном — на тысяче казалось бы незначительных проявлений: ты обращался со мной как с равной, ты страдал, когда поступал неправильно, ты всегда был добр ко мне.
Я отвел взгляд.
— Ты можешь уверить себя в этом, но правда от этого не изменится.
Она долго молчала. Наконец сказала:
— Пошли! — и в голосе ее звучал страх. Когда мы вернулись в больницу, один из техников Гарсона вскрывал череп Тамары. И хоть я не раз присутствовал при вскрытии, зрелище ужасно подействовало на меня. Он вскрыл теменную и затылочную доли ее черепа и извлекал платиновые проводки из головы. Сотни тончайших невросинаптических адаптеров были подсоединены ко всем центрам ее мозга — к слуховому, зрительному, тактильному, к центру, управляющему эмоциями, а сразу за затылочной вилкой находился небольшой процессор.
— Неплохое оборудование, — небрежно заметил техник, словно резал салат на завтрак, а не вскрывал свою знакомую. — Знавал я профессиональных снотворцев, тех, что могут создавать практически совершенную иллюзию. Ни у кого такого оборудования не было. Ни у кого!
Абрайра в ужасе отвернулась от операционного стола. Я не хотел, чтобы она увидела правду в таком отвратительном обличье. Вид ее лица вызывал у меня боль. Химеры всегда испытывают ужас, когда боятся, что с ними обойдутся жестоко.
— Что ты будешь с этим делать? — спросил я у техника, желая отвлечь Абрайру.
— Продам! Рано или поздно здесь тоже потребуются создатели сновидений. Из всего этого можно соорудить три хорошие сборки.
И хотя меня тошнило от всего происходящего, я с почтением посмотрел на серое вещество мозга Тамары. Она очень хорошо знала нас, понимала наши мысли, страхи и желания. Она была непревзойденным картографом мира мыслей. И в этом мире была необыкновенно талантлива. Мне неприятно было видеть, как с ней обращаются.
Я увел Абрайру из больницы, и она упала мне на руки и расплакалась, потом вдруг оторвалась от меня и убежала. Я бросился следом, схватил за руку, остановил, и мы пошли дальше вместе. Абрайра долго плакала, потом сказала:
— Перфекто часто расспрашивал меня о моем прошлом — сразу после мятежа. Он говорил, что в прошлом со мной происходили нехорошие вещи. Я ему не верила. — Грудь ее вздрагивала, Абрайра дышала судорожно, словно вот — вот ее вырвет.
— Люди, которых я знала всю свою жизнь, говорили мне, что я переменилась. Что я впервые в жизни могу быть счастливой! — Она остановилась и долго смотрела вперед, словно видела что-то такое, что мне не видно.
— Наверное, они говорили правду, — сказал я.
— Ты считаешь, эта женщина уничтожила тебя. Но меня она старалась спасти!
— Ты не чувствуешь себя обманутой? — спросил я. — Ведь я не спас тебя от Люсио.
— Да, я чувствую себя обманутой! Но не ты меня обманул! Все, что я помню о твоих поступках, убеждает меня: ты бы сделал, если бы мог. В глубине души ты именно такой человек, каким я тебя вижу.
И я понял, что она говорит правду. И моя честность — я надеялся — не отвратила от меня Абрайру, хотя и причинила ей боль.
* * *
Все ночь шел сильный дождь, а на следующий день Абрайра пришла в больницу. Она приготовила еду и попросила меня отправиться с ней на пикник. Я согласился, и она отвела меня к машине. Мы двинулись на юг от города, и на нас не было брони. Абрайра отыскала платье с ярким многоцветным рисунком. Я надел свое белое кимоно. Чувствовал я себя неуверенно, оказавшись за пределами города без защиты. Одежда у меня была такая тонкая, что пропускала лучи солнца. Мы говорили о разных пустяках, потом Абрайра попросила меня рассказать о своей семье. Ее очаровала сама мысль о возможности принадлежать к большой семье. К югу от города, километрах в сорока, мы нашли длинный полуостров с несколькими дюнами на нем, остановились на его северной оконечности и поели. Когда еда кончилась, Абрайра сказала:
— Пойдем за дюны. У меня есть для тебя сюрприз.
Мы пошли по белым дюнам, шли легко и неторопливо. Песок после дождя намок и уплотнился, так что идти было нетрудно. Остро и чисто пахло морем, гораздо лучше, чем от разлагающихся океанов Земли, и Абрайра взяла меня за руку. Я подумал, что она захочет лечь со мной на землю и заняться любовью, и эта мысль опечалила меня.
— Ты снова думаешь о чем-то грустном, — сказала Абрайра. — О чем?
— Я решил улететь с Пекаря на «Хароне», — ответил я, — и разыскать свою семью. Корабль уходит через три недели. Я думаю, мне будет не хватать тебя.
Абрайра крепко сжала мою руку.
— Ты не можешь возвратиться! Тебя никто не ждет на Земле! Разве ты не понимаешь? Ты не представляешь себе, как там все изменилось. У тебя нет там будущего. Как ты можешь об этом думать?
— Но и здесь я не вижу будущего, — сказал я. — Тут слишком много злых воспоминаний.
— Но мы можем со временем получить и хорошие воспоминания, — возразила Абрайра, продолжая крепко держать меня за руку. Я подумал, какова может быть жизнь с чилийкой — химерой.
— Дело не только в воспоминаниях и даже не в семье, — сказал я. — Я всегда хотел служить обществу, но теперь вижу, что общество вовсе не так хорошо, как я полагал. И не думаю, что на Пекаре будет приятно жить. Когда улетят японцы — мужчины, наши люди сойдутся с их женщинами. Возможно, не сразу, но через несколько лет это произойдет. И когда это случится, наши два общества безнадежно смешаются. Наша любовь к убийству и их — к самоубийству. Не думаю, чтобы получилась хорошая смесь. Не думаю, чтобы я смог служить обществу, которое не одобряю.
— Но… но… — Абрайра говорила с трудом. — Но ты ведь можешь изменить общество, сделать его лучше. Это твоя моральная обязанность. Помнишь Сан Мигеля — из Мадрида?
Я ответил:
— Я не знаком с католическим пантеоном святых.
— Он жил в двадцать первом столетии. Выжил после ядерной бомбардировки Мадрида. После того как взорвались атомные бомбы, он выполз из развалин, и руки его обгорели, как головешки. Вокруг люди отказывались сопротивляться смерти, сдавались, погибали, потому что были убеждены, что наступил конец света. Но святой Мигель считал себя обязанным выжить и создать такой мир, в котором это больше никогда бы не случилось. Он прожил всего несколько недель, но его мужество спасло много жизней. Он тоже видел зло общества, но служил не ему, а будущему.
И я понял правду ее слов. Если я последую учению дона Хосе Миранды, я буду служить обществу ради вознаграждения, которое оно может мне дать. И вся мораль при этом ни к чему. Но если я служу еще не существующему обществу, какую награду я могу надеяться получить? Единственная награда —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Появился Гарсон, вместе в ним везли в коляске Тамару. Гарсон тоже знал, что нужно сесть так, чтобы в темноте его седые волосы освещались сзади. Он хотел, чтобы как можно больше химер привязалось к нему. Он казался очень спокойным, расслабленным. Я старался не смотреть в его сторону.
Подошла Абрайра, принесла мясного бульона и села рядом со мной. Говорила мало. Я слушал пение. Абрайра вымыла волосы, и от них приятно пахло.
— Я теперь редко вижу тебя, — сказала она.
— Я работал в генетической лаборатории, готовил клон Перфекто.
— Весь день? Ты собираешься создать целую армию? Сколько копий тебе нужно?
Я рассмеялся.
— Просто следил, как растут зиготы, хотел убедиться, что все идет нормально. Копий — вероятно, две. Я сделаю близнецов.
— Ты знаешь, в больнице есть целое крыло с инкубационными камерами. Оно запечатано уже восемьдесят лет, но оборудование действует.
— Знаю, — ответил я.
— Если тебе понадобится помощь в выращивании детей, я готова, — сказала она. Она сидела слишком близко, вступила на мою телесную территорию. Я понимал, каково химере вступать в такую близость. Взял ее за руку, и она сжала ее
* * *
Этим же вечером я встретился с Мигелем и еще двумя привязавшимися ко мне химерами, но не говорил о своих планах относительно Гарсона. Мы вспоминали о прошлом и еще больше подружились.
Мне не очень нравилось то, что я делаю, планируя освобождение Тамары. Я не чувствовал себя уверенным. Не понимал до конца, почему пытался спасти раненую женщину ябандзинку, почему вообще заботился обо всех них. Если я делал это только под воздействием заложенной программы Тамары, тогда моя мораль мало чего стоит. Убивая Эйриша, я совершил это из-за Флако. Когда я убил Хуана Карлоса, то сделал это ради себя самого. А когда спасал женщину, то считал, что делаю это лишь потому, что она человек. Все эти случаи, похоже, совсем не были связаны с программой Тамары. Лишь однажды я пытался убить именно из-за женщины — это случай с Люсио. И я понял, что нечто более сложное, не одно влияние Тамары, другое воздействовало на мою решимость убивать: радикальная программа Тамары убедила меня, что до некоторого предела мы программируем себя сами. В течение жизни мы вырабатываем определенный образ мыслей. И не потому ли я убивал, что именно тренировался в насилии, как выразилась она? И прекратил тренироваться в насилии, когда понял, насколько пагубно оно действует на меня.
Теперь я поклялся упражняться в сочувствии: создать собственную глубокую программу, которая изменит всю мою жизнь; так слабак в пятьдесят килограммов начинает наращивать мышцы, чтобы стать самым сильным человеком в мире. На примере Абрайры я видел, что эта способность к сочувствию не обязательно должна быть врожденной. Ее можно выработать. Я чувствовал себя так, словно стою на вершине холма, от него вперед уходит золотая дорога, и я вижу на ней человека, каким когда-нибудь стану.
Наше общество в Панаме прославляло противоречивого человека — человека из стали и бархата. Я знавал людей, которые пытались быть тем и другим. И насколько мне известно, это никому не удавалось. Я видел также, что тренировки в симуляторе, тренировки в насилии заставили меня частично потерять способность сочувствовать. Я знал, что если продолжил бы тренироваться с самураями, вообще утратил бы такую способность. Образ жизни воина — смерть. Я стал бы таким же опустошенным, как рефуджиадос, как Мавро, как сами самураи. И если я сохранил какое-то подобие человечности — из-за того лишь, что мне повезло, а не по своему выбору. Мне повезло, что после мятежа меня поместили в криотанк, повезло, что у меня оказались друзья, которые помогли мне стать лучше. Тамара считала, что я действую в соответствии с ее программой, и до некоторой степени она права. Но такой ответ слишком упрощен и не объясняет всего.
Я провел день, размышляя над этими проблемами и приводя в порядок свои воспоминания о семье. Записывал их, чтобы больше никогда не забыть. Связался с кораблями на орбите и убедился, что могу получить место в жилых помещениях экипажа «Харона», тем самым риск встречи с японцами будет сведен до минимума.
Я решил навсегда оставить Пекарь.
Я думал о Викториано и Татьяне, о своем отце и о возможности встречи с другими членами семьи, и меня тянуло к ним. Я не мог вынести мысли о том, что мне придется остаться на Пекаре, и дело было не в плохих воспоминаниях: дело в злом будущем. Общество, которое создают мои companeros, злое и нездоровое. Мы захватили планету из жадности и все время убивали ее жителей. Я не видел будущего у такого общества. Действительно, прошло четыре дня, а мы ничего не делали. Город лежал в развалинах, и никто их не расчищал. Никто ничего не восстанавливал. Наемники бродили повсюду, хлопали друг друга по спине и весь день бездельничали. По вечерам они сидели у костров, пели песни, играли, напивались и рассказывали анекдоты.
Весь день меня преследовали тяжелые мысли. Я планировал свои действия относительно Гарсона. Вечером пошел к костру, пил, пел и вел себя как придурок — как и все остальные. А когда Гарсон отправился спать, толкая перед собой коляску с Тамарой, я встал и пошел за ним, рассчитывая узнать, где он ночует и как можно его подстеречь. За ним пошло больше десяти химер, точно так же, как меня сопровождали мои химеры. Я понял, что справиться с Гарсоном будет нелегко, потому что он никогда не оставался один. Куда бы он ни шел, его сопровождали взгляды химер.
Мы шли по городу к большому дому, где разместился Гарсон, когда из джунглей на холме появилась машина. Очевидно, одна из наших, потому что автоматическая защита пропустила ее к городу. Я решил, что это один из наших патрулей. В машине сидели четверо оборванных наемников; когда машина вошла в город, один из наемников окликнул: — Гарсон! — Все они беспокойно оглядывались. Явно были встревожены.
Интересно, что случилось, подумал я. Может, они заметили в джунглях отряд ябандзинов? Гарсон крикнул:
— Сюда! — Машина свернула к нему и остановилась в нескольких метрах. Химеры, сопровождавшие Гарсона, подошли ближе. Им тоже хотелось услышать новость. Артиллерист на машине сорвал шлем. Это был японец.
Он крикнул:
— Я Мотоки Хотайо! — И все четверо открыли огонь из лазерных ружей и самострелов. Гарсон по-прежнему толкал перед собой коляску с Тамарой, и выстрел самурая прошел прямо через нее. Плазма прожгла ее, Тамара вспыхнула как факел, а выстрел из самострела почти снес ей голову.
Я упал на землю, вокруг химеры начали доставать свое оружие. Двигатель машины взвыл, она повернула и устремилась назад в джунгли; самураи продолжали, отступая, стрелять, сеяли смертоносный дождь. Кто-то из химер успел дважды выстрелить по ним из самострела, но стрелы отскочили от брони. Через несколько секунд машина самураев оказалась за городской стеной и исчезла.
Я поднялся. Химеры, ближе всех стоявшие к Гарсону, были убиты или ранены. Кто-то крикнул: «Убили Гарсона! Это был Мотоки Хотайо, сын президента!» Из домов выбегали люди с оружием.
Несколько химер подняли останки Гарсона — обгоревший труп, по которому ползали огненные змеи плазмы, пробитый десятками пуль, — и бросились в больницу. Но остальные только посмотрели им вслед, понимая, что делать что-либо уже поздно. Химеры, привязавшиеся к Гарсону, упали на землю и заплакали.
Я медленно подошел к Тамаре.
От нее практически ничего не осталось. Обожженное тело, без волос, вместо одежды пепел. Слишком ужасно, чтобы описывать. Я стоял и ждал, пока тело не остыло, потом положил ее на траву.
Глаза Тамары смотрели в ночное небо, словно она хотела увидеть звезды. Глазницы почернели. Век не осталось. Вокруг кричали, раненых уносили в больницу, и я подумал, что нужно бы помочь. Подбежал наемник в белье, в руках у него было ружье.
— Она твоя подруга? — спросил он. Я долго не отвечал.
— Нет, — сказал я наконец. — Она моя убийца. — Наемник удивленно кивнул, потом снял свою рубашку и закрыл лицо Тамары, ее невидящие глаза. И произнес слова, которые говорят над своими мертвыми беженцы — рефуджиадос:
— Свободна наконец.
Я пошел в больницу помогать в уходе за ранеными.
* * *
Позже я отыскал Абрайру, отправился с ней погулять и рассказал, как Тамара перепрограммировала нас. Рассказал Абрайре о том, как ее насиловали на корабле и что я об этом помню. Абрайра сжала ладонями мое лицо и посмотрела мне в глаза.
— Это что, какой-то розыгрыш? — Она нервно рассмеялась. — Ты хочешь избавиться от меня? Я ведь к тебе не очень пристаю. Можем продвигаться медленнее, если хочешь. Я знаю, у тебя давно не было женщины.
Мне хотелось бы рассмеяться. Но я не чувствовал ни радости, ни возбуждения. Только печаль.
— Это не розыгрыш, — ответил я. — Всего лишь честность. Можем пойти в лабораторию, и я покажу тебе оборудование в ее голове для программирования снов, если хочешь.
В голосе ее звучала угроза.
— Что? О чем ты говоришь? Я не пойду туда с тобой. Ты лжешь! Ты пытаешься обмануть меня! Ничего не произошло на борту «Харона»! Ничего плохого не случилось!
— Я не хотел причинять тебе боль. Но я не лгу. Воздерживаться от неприятной правды — это и значит лгать. Я бы никогда не рассказал тебе об этом, Абрайра, потому что это причинит тебе боль. Но я знаю, что ты испытываешь ко мне определенные чувства, и ты, в свою очередь, должна знать, что они основаны на лжи. Я пытался спасти тебя от Люсио — и спас бы, если бы мог, — но я ничего не сделал. Я не тот человек, каким тебе кажусь. Твои воспоминания об этом инциденте — фальшивка. Это программа, навязанная тебе. И многое другое из твоего прошлого у тебя отобрано.
Абрайра смотрела на меня. Я не знал, что она видит в темноте своими серебряными глазами. И не понимал их выражения.
— Это правда, что я испытываю к тебе чувство, Анжело, — ответила она. — Но даже если твой рассказ правдив, мои чувства основаны не на одном — на тысяче казалось бы незначительных проявлений: ты обращался со мной как с равной, ты страдал, когда поступал неправильно, ты всегда был добр ко мне.
Я отвел взгляд.
— Ты можешь уверить себя в этом, но правда от этого не изменится.
Она долго молчала. Наконец сказала:
— Пошли! — и в голосе ее звучал страх. Когда мы вернулись в больницу, один из техников Гарсона вскрывал череп Тамары. И хоть я не раз присутствовал при вскрытии, зрелище ужасно подействовало на меня. Он вскрыл теменную и затылочную доли ее черепа и извлекал платиновые проводки из головы. Сотни тончайших невросинаптических адаптеров были подсоединены ко всем центрам ее мозга — к слуховому, зрительному, тактильному, к центру, управляющему эмоциями, а сразу за затылочной вилкой находился небольшой процессор.
— Неплохое оборудование, — небрежно заметил техник, словно резал салат на завтрак, а не вскрывал свою знакомую. — Знавал я профессиональных снотворцев, тех, что могут создавать практически совершенную иллюзию. Ни у кого такого оборудования не было. Ни у кого!
Абрайра в ужасе отвернулась от операционного стола. Я не хотел, чтобы она увидела правду в таком отвратительном обличье. Вид ее лица вызывал у меня боль. Химеры всегда испытывают ужас, когда боятся, что с ними обойдутся жестоко.
— Что ты будешь с этим делать? — спросил я у техника, желая отвлечь Абрайру.
— Продам! Рано или поздно здесь тоже потребуются создатели сновидений. Из всего этого можно соорудить три хорошие сборки.
И хотя меня тошнило от всего происходящего, я с почтением посмотрел на серое вещество мозга Тамары. Она очень хорошо знала нас, понимала наши мысли, страхи и желания. Она была непревзойденным картографом мира мыслей. И в этом мире была необыкновенно талантлива. Мне неприятно было видеть, как с ней обращаются.
Я увел Абрайру из больницы, и она упала мне на руки и расплакалась, потом вдруг оторвалась от меня и убежала. Я бросился следом, схватил за руку, остановил, и мы пошли дальше вместе. Абрайра долго плакала, потом сказала:
— Перфекто часто расспрашивал меня о моем прошлом — сразу после мятежа. Он говорил, что в прошлом со мной происходили нехорошие вещи. Я ему не верила. — Грудь ее вздрагивала, Абрайра дышала судорожно, словно вот — вот ее вырвет.
— Люди, которых я знала всю свою жизнь, говорили мне, что я переменилась. Что я впервые в жизни могу быть счастливой! — Она остановилась и долго смотрела вперед, словно видела что-то такое, что мне не видно.
— Наверное, они говорили правду, — сказал я.
— Ты считаешь, эта женщина уничтожила тебя. Но меня она старалась спасти!
— Ты не чувствуешь себя обманутой? — спросил я. — Ведь я не спас тебя от Люсио.
— Да, я чувствую себя обманутой! Но не ты меня обманул! Все, что я помню о твоих поступках, убеждает меня: ты бы сделал, если бы мог. В глубине души ты именно такой человек, каким я тебя вижу.
И я понял, что она говорит правду. И моя честность — я надеялся — не отвратила от меня Абрайру, хотя и причинила ей боль.
* * *
Все ночь шел сильный дождь, а на следующий день Абрайра пришла в больницу. Она приготовила еду и попросила меня отправиться с ней на пикник. Я согласился, и она отвела меня к машине. Мы двинулись на юг от города, и на нас не было брони. Абрайра отыскала платье с ярким многоцветным рисунком. Я надел свое белое кимоно. Чувствовал я себя неуверенно, оказавшись за пределами города без защиты. Одежда у меня была такая тонкая, что пропускала лучи солнца. Мы говорили о разных пустяках, потом Абрайра попросила меня рассказать о своей семье. Ее очаровала сама мысль о возможности принадлежать к большой семье. К югу от города, километрах в сорока, мы нашли длинный полуостров с несколькими дюнами на нем, остановились на его северной оконечности и поели. Когда еда кончилась, Абрайра сказала:
— Пойдем за дюны. У меня есть для тебя сюрприз.
Мы пошли по белым дюнам, шли легко и неторопливо. Песок после дождя намок и уплотнился, так что идти было нетрудно. Остро и чисто пахло морем, гораздо лучше, чем от разлагающихся океанов Земли, и Абрайра взяла меня за руку. Я подумал, что она захочет лечь со мной на землю и заняться любовью, и эта мысль опечалила меня.
— Ты снова думаешь о чем-то грустном, — сказала Абрайра. — О чем?
— Я решил улететь с Пекаря на «Хароне», — ответил я, — и разыскать свою семью. Корабль уходит через три недели. Я думаю, мне будет не хватать тебя.
Абрайра крепко сжала мою руку.
— Ты не можешь возвратиться! Тебя никто не ждет на Земле! Разве ты не понимаешь? Ты не представляешь себе, как там все изменилось. У тебя нет там будущего. Как ты можешь об этом думать?
— Но и здесь я не вижу будущего, — сказал я. — Тут слишком много злых воспоминаний.
— Но мы можем со временем получить и хорошие воспоминания, — возразила Абрайра, продолжая крепко держать меня за руку. Я подумал, какова может быть жизнь с чилийкой — химерой.
— Дело не только в воспоминаниях и даже не в семье, — сказал я. — Я всегда хотел служить обществу, но теперь вижу, что общество вовсе не так хорошо, как я полагал. И не думаю, что на Пекаре будет приятно жить. Когда улетят японцы — мужчины, наши люди сойдутся с их женщинами. Возможно, не сразу, но через несколько лет это произойдет. И когда это случится, наши два общества безнадежно смешаются. Наша любовь к убийству и их — к самоубийству. Не думаю, чтобы получилась хорошая смесь. Не думаю, чтобы я смог служить обществу, которое не одобряю.
— Но… но… — Абрайра говорила с трудом. — Но ты ведь можешь изменить общество, сделать его лучше. Это твоя моральная обязанность. Помнишь Сан Мигеля — из Мадрида?
Я ответил:
— Я не знаком с католическим пантеоном святых.
— Он жил в двадцать первом столетии. Выжил после ядерной бомбардировки Мадрида. После того как взорвались атомные бомбы, он выполз из развалин, и руки его обгорели, как головешки. Вокруг люди отказывались сопротивляться смерти, сдавались, погибали, потому что были убеждены, что наступил конец света. Но святой Мигель считал себя обязанным выжить и создать такой мир, в котором это больше никогда бы не случилось. Он прожил всего несколько недель, но его мужество спасло много жизней. Он тоже видел зло общества, но служил не ему, а будущему.
И я понял правду ее слов. Если я последую учению дона Хосе Миранды, я буду служить обществу ради вознаграждения, которое оно может мне дать. И вся мораль при этом ни к чему. Но если я служу еще не существующему обществу, какую награду я могу надеяться получить? Единственная награда —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58