Алексей также был не без работы: у него отбирали японцы сведения о Курильских островах и заставляли его иногда чертить планы оных. Алексей, не отговариваясь, марал бумагу как умел, а для японского депо карт все годилось. Они говорили, что в Японии есть закон: всех иностранцев, к ним попадающихся, расспрашивать обо всем, что им на ум придет, и все, что бы они ни говорили, записывать и хранить, потому что по сравнении таких сведений можно легко отделить истинное от ложного и они со временем пригодятся.
Между тем на вопросы наши о новостях из столицы касательно нашего дела, переводчики по большей части говорили, что ничего еще не известно, а иногда уверяли, что дела идут там хорошо и есть причина ожидать весьма счастливого конца. В январе сказали нам переводчики за тайну, что есть повеление перевести нас в дом и содержать лучше и что приказание сие губернатор намерен исполнить в японский новый год Ныне (1812) первое число года у японцев было нашего 1 февраля, а как они считают лунные месяцы (OCR: здесь ссылка на примечание 37), дополняя недостаток к солнечному году через известное число лет прибавкою 13-го месяца, то их год в то же число солнечного года приходит через девятнадцать лет.

«Они считают лунные месяцы». В настоящее время у японцев, как и у народов европейской культуры, год начинается 1 января и кончается 31 декабря.

. Переводчикам мы поверили и обрадовались не дому, а тому, что показывается надежда возвратиться в отечество; почему стали с большим нетерпением ждать февраля.
С того времени, как переделали нашу тюрьму, караульные внутренней стражи были почти безотлучно у нас, сидели вместе с нами у огня, курили табак и разговаривали.
Сколь ни скрытны японцы и как строго ни исполняют свои законы, но они люди, и слабости человеческие им свойственны. И между ними нашли мы таких, хотя и мало, которые не могли хранить тайны. Один из них, знавший курильский язык, рассказал нам потихоньку от своих товарищей, что два человека, бежавшие от Хвостова на остров Итуруп, убиты были тогда же курильцами, которые, по отбытии судов, пришед первые к берегу и увидев этих людей пьяных, подняли их на копья. Сим, однакоже, японское правительство не было довольно, и это очень вероятно, ибо умертвить их всегда было в воле японцев, но от преждевременной смерти сих двух человек японцы лишились способа получить многие нужные для них сведения.
Таким же образом узнали мы еще Этого, однакоже, японцы не таили, потому что Теске после рассказывал нам то же.

, что на Сахалине бежал от Хвостова алеут, именем Яков; он долго у них содержался, напоследок умер в цынге.
Объявления его японцам много служили в нашу пользу, ибо он утверждал, что нападения на них русские суда делали без приказа их главного начальника, о чем, по его словам, слышал он от всех русских, бывших на тех судах. Ненависть же его к Хвостову была так велика, что, очернив сего офицера всеми пороками, просил он у японского чиновника в крепости ружья и позволения спрятаться на берегу, чтобы при выходе Хвостова из шлюпки убить его и тем отмстить за несправедливость, ему оказанную, которая состояла в том, что один раз он был пьян и Хвостов высек его за то кошками Кошки – плети в несколько концов, употреблявшиеся в то время во флоте для наказания провинившихся матросов.

.
По мнению же Алексея, промышленных убили не курильцы, а японцы, ибо первые не смели бы сами собою этого сделать, а чтоб доказать справедливость своего мнения, рассказал он нам следующее происшествие. Японцы, продолжая несколько лет войну против курильцев, живущих в горах северной части Мацмая, не могли их покорить и решились вместо силы употребить хитрость и коварство, предложив им мир и дружбу. Курильцы согласились на это с большою радостью. Мир скоро был заключен, и стали его праздновать. Японцы для сего построили особливый большой дом и, пригласив сорок курильских старшин, с храбрейшими из их ратников, начали их потчевать и поить. Курильцы, по склонности к крепким напиткам, тотчас в гостях у новых своих друзей перепились, и японцы, притворяясь пьяными, мало-помалу все вышли. Тогда двери вдруг затворились, а открылись дыры в потолке и стенах, сквозь которые копьями всех гостей перебили, отрубили им головы, посолили и в кадках отправили в столицу, как трофей, показывающие победу.
Что же мы должны были чувствовать, находясь у того самого народа, который мог сделать такое ужасное вероломство и варварство? Бедный Алексей, рассказав нам это, извинялся, что не сказывал прежде, для того чтоб не заставить нас печалиться, и что у него есть еще в памяти о японцах много кой-чего тому подобного, но он не хочет уже про то рассказывать, приметив, что и от первой повести мы сделались невеселы.
Между тем наступил и февраль, японский новый год, но о доме никто не упоминал. Мы думали, что японцы слишком запраздновались и им уже не до нас, почему и заключили, что в половине месяца Японцы празднуют Новый год целый месяц; но настоящее общее празднество продолжается только от новолуния до полнолуния, то есть две недели. В это время у них нет ни присутствия, ни работы, и ничем они не занимаются, а только ходят по гостям и пируют; в остальные же дни месяца трудолюбивые уже принимаются за работу. Новый год есть самый важный праздник в японском календаре. К нему шьют они обновы и делают великие приготовления, как у нас к пасхе. Обыкновение требует в этот праздник всем знакомым, в том же городе находящимся, сделать визиты, а отсутствующих поздравить письмами; почему переводчики и караульные наши за несколько дней еще начали заготовлять визитные билеты и поздравительные письма.

мы можем надеяться получить обещанную милость. Но ожидание наше не сбылось, а напротив того, мы находили себя в худшем положении перед прежним: в пищу нам стали давать одно пшено и по кусочку соленой рыбы.
Вместо перемещения в дом губернатор сделал нам два одолжения: позволил брать по две или по три из наших книг для чтения и велел, по требованию нашему, давать нам бритвы, если мы пожелаем бриться. Бороды у нас были уже довольно велики; сначала они делали нам некоторое беспокойство, но теперь, привыкнув к ним, я и Хлебников не хотели пользоваться таким снисхождением японцев, и более потому, что бриться надлежало в присутствии чиновника и нескольких человек караульных, которые строго наблюдали, чтобы кто-нибудь из нас не вздумал зарезаться бритвой.
Наконец, уже и переводчики не стали таить от нас, что дело наше в столице идет не очень хорошо.
Советуясь между собою о нашем положении, мы все были согласны, что нет никакой надежды получить освобождение от японцев; оставалось одно только средство – уйти.
На такое отчаянное предприятие Мур и двое из матросов Симонов и Васильев.

никак согласиться не хотели. Я и Хлебников употребляли все способы склонить их на это покушение; мы представляли и доказывали им возможность уйти из тюрьмы и у берега завладеть судном, а там пуститься, смотря по обстоятельствам, к Камчатке или к Татарскому берегу, как бог даст. Говорили, что гораздо лучше погибнуть в море, на той стихии, которой мы посвятили всю жизнь свою и где ежегодно погибает множество наших собратий, нежели вечно томиться в неволе и умереть в тюрьме. Впрочем, предприятие это хотя весьма опасно, но не вовсе было отчаянно или невозможно. Японские суда неоднократно одним волнением и ветрами были приносимы к нашим берегам, а если мы будем править к ним, то достигнем их скорее.
Но все наши представления и доводы были напрасны: Мур оставался непреклонен, а следуя ему, и сказанные два матроса не соглашались. Однакож в надежде когда-нибудь убедить их к принятию нашего плана мы стали заготовлять съестные припасы, оставляя каждый раз, когда нам приносили есть, по нескольку каши таким образом, что караульные и работники не приметили; ночью потихоньку сушили мы ее и прятали в маленькие мешочки.
Между тем наступала весна. Дни стали гораздо длиннее и настала теплая погода. Посему в начале марта губернатор приказал нас выпускать иногда на двор прохаживаться. Четвертого же числа сего месяца Теске открыл нам обстоятельство великой важности: он сказал, что Хвостов при первом своем нападении на них увез несколько человек японцев, которых, продержав зиму в Камчатке, на следующий год возвратил, выпустив их на остров Лиссель (Pic de Langle) с бумагой на имя мацмайского губернатора, которую покажут нам со временем. Теске не знал (или, по крайней мере, говорил, что не знал), кем она подписана и какого содержания. Но как японцы прежде уже показали нам каждый русский лоскуток, какой только у них был, и требовали перевода, а об этой бумаге ни слова не упоминали, то мы и заключили, что это должна быть какая-нибудь важная бумага, которую, конечно, берегут они для окончательного уличения нас в обмане.
Лишь только Теске нас оставил, Мур сказал, что теперь он видит весь ужас нашего положения и решается уйти с нами; Симонов и Васильев, услышав это, также скоро согласились. Теперь оставалось нам подумать, как поступить с Алексеем. Мур уговорил нас открыть ему наше намерение и взять его с собою, ибо, по знанию его разных кореньев и трав, годных в пищу, а также многих признаков на здешних морях, он мог нам быть весьма полезен.
Когда мы ему об этом сказали, он сначала крайне испугался, побледнел и не знал, что говорить; но, подумав, оправился и тотчас согласился, сказав: «Я такой же русский, как и вы; у нас один бог, один и государь; худо ли, хорошо ли, но куда вы, туда и я – в море ли утонуть, или японцы убьют нас, вместе все хорошо; спасибо, что вы меня не оставляете, а берете с собою». Мы удивились такой решительности и твердости в этом человеке и тотчас приступили к совещанию, каким образом предприятие наше произвести в действие.
Выйти из тюрьмы мы имели два способа: из караульных наших, составлявших внутреннюю стражу, находились при нас беспрестанно по два человека, которые весьма часто, или, лучше сказать, почти всегда сидели с нами у огня до самой полуночи и иногда тут засыпали. Притом многие из них были склонны к крепким напиткам и частенько по вечерам, когда не было им причины опасаться посещения своих чиновников, приходили к нам пьяные. Следовательно, дождавшись темной ночи и попутного ветра, мы могли вдруг кинуться на караульных, связать их и зажать им рот так, чтобы они не успели сделать никакой тревоги; потом, взяв их сабли, перелезть сзади через ограды и спуститься в овраг, пробираться им потихоньку к морскому берегу и стараться завладеть там судном или большой лодкой и на ней пуститься к Татарскому берегу. Но как на этот способ мы согласиться не могли, то и выбрали другой. С полуночи стражи наши уходили в свою караульню, запирали нашу дверь замком и ложились покойно спать, не наблюдая нимало той строгости, с какой присматривали за нами прежде. В дальнем углу от их караульни находилась небольшая дверь, сделанная для чищения нужных мест; дверь эта была на замке и за печатью. Но, имея у себя большой острый нож, мы легко могли перерезать брус, в котором утвержден прибой, и отворить ее; потом, потихоньку выбравшись, перелезть через стену посредством трапа, или морской лестницы, которую мы сделали из матросской парусинной койки Когда нас взяли в Кунасире, на нашей шлюпке постлана была под сукном матросская койка. Сукна, которое мы просили вместо одеяла, японцы нам не отдали, но койку еще в Хакодате дали одному из матросов, и она теперь пригодилась нам на лестницу.

, а чтоб не быть нам совсем безоружными, мы имели у себя длинные шесты для сушения белья и для проветривания платья, из коих намерены были в самую ночь исполнения нашего предприятия сделать копья, или, лучше сказать, остроги.
Решась твердо сим способом привести в действие наше намерение в первую благоприятную ночь, мы ожидали ее с нетерпением. Наконец, 8 марта повеял восточный ветер с туманом В здешних морях туманы суть всегдашние спутники восточных ветров.

и дождем. Постоянство его обещало, что он продует несколько дней, и если удастся нам завладеть судном, то донесет нас до Татарского берега. В сумерки мы стали готовиться самым скрытным образом, чтобы караульные не могли заметить. Но по наступлении ночи облака стали прочищаться, показались звезды, а вскоре потом приметили мы, что ветер переменился и стал дуть с западной стороны. По сей причине мы нашлись принужденными отложить предприятие свое до другого времени.
Дня через два после того опять подул благоприятный для нас ветер и с такой погодой, какой лучше нельзя было желать; но когда я и Хлебников сказали, что в следующую ночь, с помощию божией, мы должны приступить к делу, к крайнему нашему удивлению и горести, Мур отвечал, что нам ни советовать, ни отговаривать не хочет. Что же касается до него, то он нам не товарищ, приняв твердое намерение ожидать своей участи в заточении, что бы с ним ни случилось. Сам же собою никогда ни на что для освобождения своего не покусится.
Мы старались было его уговаривать и просили, ради бога, основательно раздумать, что он делает, но представления наши были недействительны: он нам отвечал с сердцем и колко, что он не ребенок и знает весьма хорошо, что ему делать; впрочем, он нам нимало не мешает; мы можем, буде хотим, уйти без него и одни, а в заключение просил нас более не упоминать ему об этом, ибо, что бы мы ни говорили, все наши доводы и убеждения будут бесполезны и он нас слушать не станет.
С сей минуты Мур совершенно переменил свое поведение в отношении к нам: стал нас избегать, никогда ни о чем с нами не говорил, на вопросы каши отвечал коротко и часто даже с грубостью; но к японцам сделался крайне почтителен, начал перенимать все их обычаи и с чиновниками их не так уже говорил, как прежде того делывали мы все, соблюдая наши европейские обыкновения и сохраняя свое достоинство, но как будто они были его начальники, и часто, даже к удивлению и смеху самих японцев, оказывал им почтение по их обряду.
Не зная, что нам в таком положении делать, я было предложил взять с Мура честное слово или клятву, что он допустит нас уйти и до самого утра не откроет караульным, а нам со своей стороны оставить письмо к губернатору такого же содержания, какое хотели мы написать об Алексее, и обязаться, если нас поймают, сказать, что Мур не был участником в нашем предприятии и ничего о нем не знал.
Но матросы все в один голос были противного мнения, утверждая, что в этом случае на обещание Мура никак положиться нельзя; я принужден был согласиться с ними, что в таком важном деле вверить себя ему опасно, а как переводчики нас уверяли, что по наступлении теплых дней будут нам позволять ходить по городу под присмотром небольшого числа японцев, то мы решились подождать, не будут ли нас водить иногда за город и не представится ли случай силой отбиться у японцев. Тогда уже нечего нам будет опасаться Мура, а чтобы он заблаговременно не открыл им нашего прежнего намерения, согласились притвориться перед ним, что, следуя ему, мы также оставили всякую мысль об уходе и решились ждать конца своей участи в плену, предавшись во всем на волю божию. Но он нам не верил и нимало не переменял своего обхождения.
Между тем явилось к нам новое лицо: это был присланный из японской столицы землемер-астроном, по имени Мамия-Ринзо. В первый раз он пришел к нам с нашими переводчиками, которые сказали, что он приехал недавно из Эдо. Правительство их, по совету врачей, знающих европейские способы лечения, прислало с ним некоторые припасы, могущие предохранить нас от цынготной болезни, в здешней стороне весьма обыкновенной и опасной. Припасы сии состояли в двух штофах лимонного соку, в нескольких десятках лимонов и апельсинов и в небольшом количестве какой-то сушеной травы, имеющей весьма приятный запах, которую советовали нам японцы понемногу класть в похлебку. Сверх того, губернатор тогда же прислал нам от себя фунта три или четыре сахарного песку и ящичек вареного в сахаре красного стручкового перцу, до которого японцы большие охотники.
Но все эти гостинцы, как мы скоро приметили, клонились к тому, чтобы нас, так сказать, задобрить и понудить, не отговариваясь, учить японского землемера нашему способу описывать берега и делать астрономические наблюдения. На сей конец он не замедлил принести к нам свои инструменты, как то: медный секстан английской работы, астролябию с компасом, чертежный инструмент и ртуть для искусственного горизонта, и просил нас показать ему, как европейцы употребляют сии вещи.
Он стал ходить к нам всякий день и был у нас почти с утра до вечера, рассказывая о своих путешествиях и показывая планы и рисунки описанных им земель, которые видеть для нас было весьма любопытно. Между японцами он считался великим путешественником;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33