Когда бал был в самом разгаре, ко мне подошел посыльный и сказал, что кто-то ждет меня снаружи, но не в вестибюле, а прямо среди терпкой, залитой лунным светом ночи.
Меньше всего я мог подумать об Элизе. Кроме того, подобострастный вид и форма моего гида ввели меня в полнейшее заблуждение. Да и голова шла кругом от выпитого шампанского. Ни минуты не колеблясь, я последовал за посыльным. Мы пересекли Арлингтонскую улицу и окунулись в колдовские заросли Общественных садов. Как вы догадались, мой гид не был посыльным.
До моего слуха доносилось какое-то неопределенное дребезжание. Меньше всего я мог сопоставить этот шум со звуком зависшего в воздухе вертолета. Но вот псевдопосыльный, который на самом деле был из племени инков и находился на службе у Элизы, пустил в воздух магниевую ракету. Последовала ослепительная вспышка. Яркий свет озарил окрестности. И все стало безжизненным, картинным и монументальным. Казалось, каждый предмет весит не меньше тонны.
Из темноты прямо над нашими головами материализовался вертолет. Будто аллегорический ангел, жуткий и механический, спускался он с небес в ореоле искусственного света.
На борту вертолета стояла Элиза с пастушьим рожком в руках.
В тот момент все казалось возможным, даже то, что она может меня пристрелить с высоты. Или сбросить пакет с экскрементами прямо на голову.
Но она проделала нелегкий путь из Перу только для того, чтобы донести до меня половину шекспировского сонета.
«Слушай! — сказала она. — Слушай! — сказала она. Потом повторила в третий раз: — Слушай!»
Где-то рядом тихо гасла сигнальная ракета.
Вот слова, которыми Элиза огласила ночь. Предназначались они исключительно для меня:
О, как тебе хвалу я воспою, Когда с тобой одно мы существо?
Нельзя же славить красоту свою, Нельзя хвалить себя же самого.
Затем-то мы и существуем врозь, Чтоб оценил я прелесть красоты И чтоб тебе услышать довелось Хвалу, которой стоишь только ты.
Разлука тяжела нам, как недуг, Но временами одинокий путь Счастливейшим мечтам дает досуг И позволяет время обмануть.
Разлука сердце делит пополам, Чтоб славить друга легче было нам.
Я взывал к ней сквозь сложенные рупором руки. «Элиза!» — кричал я. Слова, переполнившие меня, впервые в жизни вырвались наружу: «Элиза! Я люблю тебя!»
Все погрузилось во тьму.
«Ты слышишь, Элиза? — вопрошал я. — Я люблю тебя. Я правда, люблю тебя!»
«Слышу, — отозвалась она. — Пусть больше никто никогда никому не говорит этих слов!»
«Но я говорю правду», — сказал я.
«Что ж, тогда послушай мою правду, братик родной».
«Говори!» — сказал я.
И она сказала: «Да вселится Бог в деяния и помыслы доктора Уилбера Рокфеллера Свеина».
И вертолет растворился во тьме.
Так-то вот.
28
Я возвращался в «Рицу». Я плакал и смеялся. Представьте себе: красавец-неандерталец двухметрового роста в гофрированной рубахе и бархатном смокинге неподражаемо синего, как яйца малиновки, цвета.
У входа в отель толпились люди. Они что-то оживленно обсуждали. Только что они видели, как в восточной части неба явилось знамение и быстро исчезло. А голос с самых небес протрубил на всю округу о разлуке и любви.
Я устремился к маме. Мне не терпелось рассказать ей об Элизиной выходке. Но меня остановил незнакомый мужчина средних лет, который беседовал с мамой. Мужчина был одет в неброский серый костюм, точь-в-точь как детективы у дверей.
Мама представила мне своего собеседника, сказав, что это доктор Мотт. Да, это был тот самый доктор, который изо дня в день скрупулезно обследовал меня и Элизу, пока мы жили в Вермонте. Я вежливо поздоровался и поспешил к развлечениям.
Через каких-нибудь полчаса я снова оказался возле мамы. Доктора Мотта с ней уже не было. Мама вторично попыталась объяснить мне, кем был мужчина, с которым она только что беседовала. Я выразил вежливые и формальные сожаления, что не смог уделить ему больше внимания. Мама вручила мне записку, которую оставил доктор Мотт в качестве подарка по случаю моего окончания института. Записка была написана на писчебумажных принадлежностях отеля «Рица». В ней говорилось: «Если не можешь принести пользу, хотя бы не вреди. Гиппократ».
Да, вот и потом, много лет спустя, когда я переоборудовал Вермонтский замок под детскую поликлинику и небольшой госпиталь, а часть оставил для жилья, я приказал выбить эти слова в камне прямо над главным входом. Но, к сожалению, они производили слишком сильное впечатление на юных пациентов и их родителей. Так что мне пришлось отдать распоряжение, чтобы их убрали. Посетителям казалось, что этими словами я расписываюсь в полной своей беспомощности и нерешительности. Они так же усматривали в них намек на то, что лучше бы им оставаться дома и не дурить никому голову.
Однако, несмотря ни на что, эти слова навечно вписались в мой мозг. И я, действительно, причинил не так уж много вреда. А центром тяготения всей моей медицинской практики явился маленький томик, который я бережно замыкал в сейф каждый вечер, прежде чем отойти ко сну. Было это руководство по выращиванию детей, которое сотворили мы с Элизой во время знаменательной оргии на Бикон Хилл.
По сей день ума не приложу, как нам удалось втиснуть все необходимое в такую маленькую книжицу!
А годы шли своим чередом.
Где-то в водовороте лет затерялась моя женитьба. Жену я выбрал себе под стать. Она была очень богата и доводилась мне троюродной сестрой. В девичестве ее звали Роза Олдрич Форд. Жена была со мной несчастна, потому что я ее не любил и никуда вместе с ней не ходил. С любовью у меня всегда дело обстояло туго. У нас родился сын. Его назвали Картер Пэлей Свеин. Сына я тоже не любил. Картер был мальчиком во всех отношениях нормальным и был мне абсолютно безразличен. Он был чем-то вроде весенней поросли на виноградной лозе — бледной и водянистой, но постоянно увеличивающейся в размерах.
После развода мать и сын удалились туда же, куда и Элиза: в Мачу Пикчу, в Перу. Я не получил от них ни весточки, даже когда стал президентом Соединенных Штатов.
А время шло своим чередом.
В одно прекрасное утро я проснулся и обнаружил, что мне уже пятьдесят! Мама окончательно переселилась ко мне в Вермонт и свой дом в Заливе черепах продала. Она одряхлела и боялась всего на свете.
Она любила мне рассказывать про рай, каким она его себе представляла. В те дни я еще ничего о рае не знал. Я верил, что если человек умер, то навсегда.
«Я чувствую, твой папа ждет не дождется меня, — говорила мама. — И мои мамочка и папочка тоже ждут меня с распростертыми объятиями».
Позже я узнал, что мама не ошиблась. Ожидать новых и новых прибывающих — вот и все занятие тех, кто попал в рай.
29
До последнего дня мама не уставала повторять, как противно ей все ненатуральное: синтетические запахи, волокна, пластик и т.п. Любила она шелк, хлопок, лен, шерсть, кожу и глину, стекло и камень. Еще она любила лошадей и парусные корабли.
При моем госпитале было двадцать лошадей, а к ним — вагончики, тележки, повозки и сани. Была у меня и собственная лошадь — мощная кобыла клайдесдальской породы. Золотая грива свешивалась до самых ее копыт. Я дал ей кличку Бадвайзер.
Воображение мое стало куда богаче, стоило только заглохнуть технике и прекратиться общению с внешним миром.
Поэтому я ни капельки не удивился, когда однажды поздним вечером, по обыкновению укутав маму покрепче в одеяло, я со свечой в руках вошел в свою спальню и увидел мирно сидящего на каминной доске китайца. Ростом китаец был не больше моего указательного пальца. На нем была синяя стеганая куртка, шаровары и кепка.
Позднее я узнал, что это первый за долгие двадцать пять лет посланник Китайской Народной Республики в Соединенных Штатах Америки.
Мне доподлинно известно, что ни один иностранец, который попадал в Китай на протяжении этих лет, оттуда не возвращался. А выражение «отправиться в Китай» стало своего рода эвфемизмом и означало: покончить жизнь самоубийством.
Так-то вот.
Миниатюрный гость велел мне приблизиться, чтобы ему не пришлось повышать голос. Я любезно предоставил в его распоряжение собственное ухо. Думаю, что зрелище, которое открылось его взору, было не из приятных: поросший волосами туннель с завалами ушного воска.
Незнакомец отрекомендовался как странствующий посол. Его назначили на эту должность, потому что он был хоть как-то различим для постороннего глаза. И добавил, что ростом он гораздо выше среднего китайца. «А я-то думал, ребята, что вы давно потеряли к нам всякий интерес», — сказал я.
Китаец улыбнулся. «Это было не очень умно с нашей стороны, доктор Свеин. Мы приносим свои извинения».
«Значит ли это, что нам известно нечто такое, что вам еще не известно?»
— поинтересовался я.
«Не совсем так, — сказал он. — Вы раньше знали то, чего мы не знаем сейчас».
«Даже представить трудно, что бы это могло быть такое».
«Конечно, — сказал он. — Я помогу вам, доктор Свеин. Я уполномочен передать вам наилучшие пожелания от вашей сестры, которая живет в Мачу Пикчу. Я хочу видеть бумаги, которые много лет тому назад вы с сестрой спрятали в погребальной урне в мавзолее профессора Илии Рузвельта Свеина».
Оказывается, китайцы посылали экспедицию в Мачу Пикчу. Целью экспедиции было по мере возможности «откопать» секреты, которые древние инки унесли с собой в могилу. Члены экспедиции так же, как и мой гость, ростом превосходили средних китайцев.
Да, вот Элиза и сделала им предложение. Она сказала, что знает, где спрятано нечто почище всех секретов инков вместе взятых.
«Если подтвердится, что я говорю правду, — сказала она им, — в виде вознаграждения обещайте мне поездку на Марс, в ваше поселение».
Китаец сказал, что его зовут Фу Манчу.
Я спросил, каким образом он оказался на каминной доске в моей спальне.
«Таким же образом, как мы добираемся до Марса», — ответил он.
30
Я охотно согласился сопровождать Фу Манчу в мавзолей. Я посадил его в нагрудный карман своего пиджака.
Я не мог не чувствовать его превосходства. Несмотря на маленький рост, он, несомненно, крепко держал в руках невидимые нити моей жизни и смерти. И знал он куда больше моего не только в медицине. Рядом с ним я чувствовал себя отвратительным аморальным типом. Что за недопустимый эгоизм быть таким огромным! Одного моего ужина хватило бы на тысячу китайцев.
Входные двери в мавзолей были наглухо забиты. Поэтому нам с Фу Манчу пришлось нырнуть в тайные переходы альтернативной вселенной моего детства. Вышли мы через отверстие в полу мавзолея. Когда мы пробирались сквозь заросли паутины, я поинтересовался, используют ли китайцы по-прежнему древние гонги для лечения рака.
«Мы ушли далеко вперед», — сказал он.
«Может быть, эту методу можно было бы перенять нашей стране?» — спросил я.
«Извините, но ваша так называемая цивилизация слишком примитивна. Вам не дано понять», — сказал он из кармана моего пиджака.
Я извлек Фу Манчу из кармана и по его же просьбе усадил на Оцинкованную крышку гроба профессора Илии Рузвельта Свеина. Помещение освещал неровный свет одной единственной свечи. Фу Манчу достал из дипломата маленькую коробочку. Мавзолей залил яркий свет, точь-в-точь такой же, как при нашей с Элизой встрече в Бостоне. Он велел мне вынуть бумаги из урны. Я послушно выполнил приказание. Бумаги хорошо сохранились.
Китаец ходил взад-вперед по бумагам прямо в своих крошечных черно-белых кедах. Кое-где он останавливался, чтобы запечатлеть на пленку какой-либо абзац. По-видимому, его особенно заинтересовало наше эссе по гравитации. А может, это мне только кажется, когда я воспроизвожу происшедшее в ретроспекции.
«Как же нам еще в детстве удалось узнать то, чего по сей день не знают китайцы?» — спросил я.
«Везение», — сказал он.
31
Недели через три, было это как раз в день моего пятидесятилетия, решил я прогуляться верхом на Бадвайзере в деревушку за почтой.
Меня как раз ожидала весточка от Элизы. В ней было всего пару слов: «Счастливого нам дня рождения! Еду в Китай!»
Согласно почтовому штемпелю, это сообщение было двухнедельной давности. С той же оказией прибыло и более свежее известие. «С глубоким прискорбием доводим до вашего сведения, что ваша сестра погибла при обвале на Марсе». И подпись: «Фу Манчу».
Трагическое сообщение я читал стоя. Стоял я на ветхих деревянных ступеньках деревенской почты в тени, которую отбрасывала маленькая церквушка, что возвышалась прямо за забором.
Непонятное чувство охватило меня. Вначале мне показалось, что это чувство психологического порядка, нечто похожее на первый приступ горя. Мои ноги одеревенели и приросли к ступенькам. Мне казалось, что лицо мое поплыло вниз, как подтаявший гуталин.
В действительности же дико подскочила сила притяжения.
Огромная трещина перечеркнула строение церкви снизу доверху. Колокол сорвался с насиженного места и рухнул с колокольни прямо вниз.
Я попытался войти в здание почты. Что-то тяжело придавило меня к земле.
В это же время по всей Земле лопались лифтовые тросы, разбивались самолеты, тонули корабли, рвались автомобильные оси, рушились мосты и т.п. и т.п.
Страшное дело.
32
Не дольше минуты длился первый страшный приступ сильного притяжения. Но мир так и не смог полностью от него оправиться. Он уже никогда не будет таким, как прежде.
Как сомнамбула выползал я из-под обломков почты, подбирая разлетевшуюся корреспонденцию. Бадвайзер была мертва. Глупая, она надеялась перенести удар стоя. Внутренности ее валялись на мостовой.
У меня, очевидно, было что-то вроде контузии. Я слышал, как где-то в деревне зовут на помощь. Я был единственным на всю округу врачом. Но я ушел прочь. Помню, я бродил среди фамильных яблонь. Остановился у ограды кладбища и со скорбным видом вскрыл пакет, который прислала мне фармакологическая компания Элли Вилли. В пакете я обнаружил дюжину экспериментальных таблеток, размером и цветом очень похожих на чечевицу.
Я прочитал инструкцию к таблеткам с большим вниманием. В ней сообщалось, что товарное название таблеток будет «три-бензо-манерамил». Часть названия — «манерамил» — указывала на то, что лекарство имеет какое-то отношение к хорошим манерам, к социально допустимому поведению. Таблетки предназначались для больных; страдающих социально опасными заболеваниями, которые в медицинском мире назывались болезнью Таретта. Люди, подверженные этой болезни, постоянно говорили непристойности и делали грубые жесты, невзирая на то, где они находились.
Я был в совершенно растрепанных чувствах. Поэтому я ухватился за таблетки, как утопающий за соломинку. Я быстро заглотал две штуки.
Прошло две минуты. Все мое существо переполнилось чувством глубокого удовлетворения и уверенности в себе. Я никогда не испытывал ничего похожего.
Так было положено начало пагубной привычке, которой я не изменял на протяжении тридцати лет.
Так-то вот.
По счастливой случайности в моем госпитале никто не умер. Потери были незначительны: проломились несколько кроватей да пару инвалидных кресел, в которых были пациенты потяжелей. Одна сестра ухнула сквозь потайную дверь, что была когда-то прямо под Элизиной кроватью, и сломала обе ноги.
Мама, благодарение господу, мирно проспала весь этот кошмар.
Когда она открыла глаза, я стоял у ее ног. Она тут же сообщила мне, в который раз, что терпеть не может всего ненатурального.
«Знаю, мама, — сказал я. — Трудно с тобой не согласиться. Нам надо назад к Матушке Природе».
Сегодня я не отважусь утверждать, что знаю истину. Но в то время, когда все это случилось, я был полностью уверен, что существует прямая связь между ударом и тем, что Фу Манчу сфотографировал наше с Элизой эссе по гравитации.
Да, вот и потом, изрядно нагрузившись три-бензо-манерамилом, я извлек из мавзолея старые записи.
Выкладки по гравитации были для меня, что филькина грамота. Когда мы с Элизой соприкасались головами, мы, очевидно, порождали разум в десять тысяч раз более гениальный, чем ум каждого из нас по отдельности.
Однако должен сказать, что утопическая схема переустройства Америки путем создания искусственных разветвленных семей показалась мне вполне доходчивой и удобоваримой. Между прочим, Фу Манчу отмахнулся от нее, как от нелепой и смешной.
Помню, он еще сказал: «Детская возня».
На мой взгляд, схема представляла определенный интерес. В ней подчеркивалось, что сама по себе идея создания искусственных разветвленных семей в Америке не нова. Испокон веков врачи считали себя тесно связанными с врачами, адвокаты с адвокатами, писатели с писателями, атлеты с атлетами, политики с политиками и т.д. и т.п.
Идем дальше. Мы с Элизой писали, что это был плохой тип разветвленных семейств, так как из них полностью исключались дети, старики, домашние хозяйки, а также все остальные неудачники.
Хуже того, интересы их были настолько узко специализированы, что все это непосвященным казалось полной белибердой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Меньше всего я мог подумать об Элизе. Кроме того, подобострастный вид и форма моего гида ввели меня в полнейшее заблуждение. Да и голова шла кругом от выпитого шампанского. Ни минуты не колеблясь, я последовал за посыльным. Мы пересекли Арлингтонскую улицу и окунулись в колдовские заросли Общественных садов. Как вы догадались, мой гид не был посыльным.
До моего слуха доносилось какое-то неопределенное дребезжание. Меньше всего я мог сопоставить этот шум со звуком зависшего в воздухе вертолета. Но вот псевдопосыльный, который на самом деле был из племени инков и находился на службе у Элизы, пустил в воздух магниевую ракету. Последовала ослепительная вспышка. Яркий свет озарил окрестности. И все стало безжизненным, картинным и монументальным. Казалось, каждый предмет весит не меньше тонны.
Из темноты прямо над нашими головами материализовался вертолет. Будто аллегорический ангел, жуткий и механический, спускался он с небес в ореоле искусственного света.
На борту вертолета стояла Элиза с пастушьим рожком в руках.
В тот момент все казалось возможным, даже то, что она может меня пристрелить с высоты. Или сбросить пакет с экскрементами прямо на голову.
Но она проделала нелегкий путь из Перу только для того, чтобы донести до меня половину шекспировского сонета.
«Слушай! — сказала она. — Слушай! — сказала она. Потом повторила в третий раз: — Слушай!»
Где-то рядом тихо гасла сигнальная ракета.
Вот слова, которыми Элиза огласила ночь. Предназначались они исключительно для меня:
О, как тебе хвалу я воспою, Когда с тобой одно мы существо?
Нельзя же славить красоту свою, Нельзя хвалить себя же самого.
Затем-то мы и существуем врозь, Чтоб оценил я прелесть красоты И чтоб тебе услышать довелось Хвалу, которой стоишь только ты.
Разлука тяжела нам, как недуг, Но временами одинокий путь Счастливейшим мечтам дает досуг И позволяет время обмануть.
Разлука сердце делит пополам, Чтоб славить друга легче было нам.
Я взывал к ней сквозь сложенные рупором руки. «Элиза!» — кричал я. Слова, переполнившие меня, впервые в жизни вырвались наружу: «Элиза! Я люблю тебя!»
Все погрузилось во тьму.
«Ты слышишь, Элиза? — вопрошал я. — Я люблю тебя. Я правда, люблю тебя!»
«Слышу, — отозвалась она. — Пусть больше никто никогда никому не говорит этих слов!»
«Но я говорю правду», — сказал я.
«Что ж, тогда послушай мою правду, братик родной».
«Говори!» — сказал я.
И она сказала: «Да вселится Бог в деяния и помыслы доктора Уилбера Рокфеллера Свеина».
И вертолет растворился во тьме.
Так-то вот.
28
Я возвращался в «Рицу». Я плакал и смеялся. Представьте себе: красавец-неандерталец двухметрового роста в гофрированной рубахе и бархатном смокинге неподражаемо синего, как яйца малиновки, цвета.
У входа в отель толпились люди. Они что-то оживленно обсуждали. Только что они видели, как в восточной части неба явилось знамение и быстро исчезло. А голос с самых небес протрубил на всю округу о разлуке и любви.
Я устремился к маме. Мне не терпелось рассказать ей об Элизиной выходке. Но меня остановил незнакомый мужчина средних лет, который беседовал с мамой. Мужчина был одет в неброский серый костюм, точь-в-точь как детективы у дверей.
Мама представила мне своего собеседника, сказав, что это доктор Мотт. Да, это был тот самый доктор, который изо дня в день скрупулезно обследовал меня и Элизу, пока мы жили в Вермонте. Я вежливо поздоровался и поспешил к развлечениям.
Через каких-нибудь полчаса я снова оказался возле мамы. Доктора Мотта с ней уже не было. Мама вторично попыталась объяснить мне, кем был мужчина, с которым она только что беседовала. Я выразил вежливые и формальные сожаления, что не смог уделить ему больше внимания. Мама вручила мне записку, которую оставил доктор Мотт в качестве подарка по случаю моего окончания института. Записка была написана на писчебумажных принадлежностях отеля «Рица». В ней говорилось: «Если не можешь принести пользу, хотя бы не вреди. Гиппократ».
Да, вот и потом, много лет спустя, когда я переоборудовал Вермонтский замок под детскую поликлинику и небольшой госпиталь, а часть оставил для жилья, я приказал выбить эти слова в камне прямо над главным входом. Но, к сожалению, они производили слишком сильное впечатление на юных пациентов и их родителей. Так что мне пришлось отдать распоряжение, чтобы их убрали. Посетителям казалось, что этими словами я расписываюсь в полной своей беспомощности и нерешительности. Они так же усматривали в них намек на то, что лучше бы им оставаться дома и не дурить никому голову.
Однако, несмотря ни на что, эти слова навечно вписались в мой мозг. И я, действительно, причинил не так уж много вреда. А центром тяготения всей моей медицинской практики явился маленький томик, который я бережно замыкал в сейф каждый вечер, прежде чем отойти ко сну. Было это руководство по выращиванию детей, которое сотворили мы с Элизой во время знаменательной оргии на Бикон Хилл.
По сей день ума не приложу, как нам удалось втиснуть все необходимое в такую маленькую книжицу!
А годы шли своим чередом.
Где-то в водовороте лет затерялась моя женитьба. Жену я выбрал себе под стать. Она была очень богата и доводилась мне троюродной сестрой. В девичестве ее звали Роза Олдрич Форд. Жена была со мной несчастна, потому что я ее не любил и никуда вместе с ней не ходил. С любовью у меня всегда дело обстояло туго. У нас родился сын. Его назвали Картер Пэлей Свеин. Сына я тоже не любил. Картер был мальчиком во всех отношениях нормальным и был мне абсолютно безразличен. Он был чем-то вроде весенней поросли на виноградной лозе — бледной и водянистой, но постоянно увеличивающейся в размерах.
После развода мать и сын удалились туда же, куда и Элиза: в Мачу Пикчу, в Перу. Я не получил от них ни весточки, даже когда стал президентом Соединенных Штатов.
А время шло своим чередом.
В одно прекрасное утро я проснулся и обнаружил, что мне уже пятьдесят! Мама окончательно переселилась ко мне в Вермонт и свой дом в Заливе черепах продала. Она одряхлела и боялась всего на свете.
Она любила мне рассказывать про рай, каким она его себе представляла. В те дни я еще ничего о рае не знал. Я верил, что если человек умер, то навсегда.
«Я чувствую, твой папа ждет не дождется меня, — говорила мама. — И мои мамочка и папочка тоже ждут меня с распростертыми объятиями».
Позже я узнал, что мама не ошиблась. Ожидать новых и новых прибывающих — вот и все занятие тех, кто попал в рай.
29
До последнего дня мама не уставала повторять, как противно ей все ненатуральное: синтетические запахи, волокна, пластик и т.п. Любила она шелк, хлопок, лен, шерсть, кожу и глину, стекло и камень. Еще она любила лошадей и парусные корабли.
При моем госпитале было двадцать лошадей, а к ним — вагончики, тележки, повозки и сани. Была у меня и собственная лошадь — мощная кобыла клайдесдальской породы. Золотая грива свешивалась до самых ее копыт. Я дал ей кличку Бадвайзер.
Воображение мое стало куда богаче, стоило только заглохнуть технике и прекратиться общению с внешним миром.
Поэтому я ни капельки не удивился, когда однажды поздним вечером, по обыкновению укутав маму покрепче в одеяло, я со свечой в руках вошел в свою спальню и увидел мирно сидящего на каминной доске китайца. Ростом китаец был не больше моего указательного пальца. На нем была синяя стеганая куртка, шаровары и кепка.
Позднее я узнал, что это первый за долгие двадцать пять лет посланник Китайской Народной Республики в Соединенных Штатах Америки.
Мне доподлинно известно, что ни один иностранец, который попадал в Китай на протяжении этих лет, оттуда не возвращался. А выражение «отправиться в Китай» стало своего рода эвфемизмом и означало: покончить жизнь самоубийством.
Так-то вот.
Миниатюрный гость велел мне приблизиться, чтобы ему не пришлось повышать голос. Я любезно предоставил в его распоряжение собственное ухо. Думаю, что зрелище, которое открылось его взору, было не из приятных: поросший волосами туннель с завалами ушного воска.
Незнакомец отрекомендовался как странствующий посол. Его назначили на эту должность, потому что он был хоть как-то различим для постороннего глаза. И добавил, что ростом он гораздо выше среднего китайца. «А я-то думал, ребята, что вы давно потеряли к нам всякий интерес», — сказал я.
Китаец улыбнулся. «Это было не очень умно с нашей стороны, доктор Свеин. Мы приносим свои извинения».
«Значит ли это, что нам известно нечто такое, что вам еще не известно?»
— поинтересовался я.
«Не совсем так, — сказал он. — Вы раньше знали то, чего мы не знаем сейчас».
«Даже представить трудно, что бы это могло быть такое».
«Конечно, — сказал он. — Я помогу вам, доктор Свеин. Я уполномочен передать вам наилучшие пожелания от вашей сестры, которая живет в Мачу Пикчу. Я хочу видеть бумаги, которые много лет тому назад вы с сестрой спрятали в погребальной урне в мавзолее профессора Илии Рузвельта Свеина».
Оказывается, китайцы посылали экспедицию в Мачу Пикчу. Целью экспедиции было по мере возможности «откопать» секреты, которые древние инки унесли с собой в могилу. Члены экспедиции так же, как и мой гость, ростом превосходили средних китайцев.
Да, вот Элиза и сделала им предложение. Она сказала, что знает, где спрятано нечто почище всех секретов инков вместе взятых.
«Если подтвердится, что я говорю правду, — сказала она им, — в виде вознаграждения обещайте мне поездку на Марс, в ваше поселение».
Китаец сказал, что его зовут Фу Манчу.
Я спросил, каким образом он оказался на каминной доске в моей спальне.
«Таким же образом, как мы добираемся до Марса», — ответил он.
30
Я охотно согласился сопровождать Фу Манчу в мавзолей. Я посадил его в нагрудный карман своего пиджака.
Я не мог не чувствовать его превосходства. Несмотря на маленький рост, он, несомненно, крепко держал в руках невидимые нити моей жизни и смерти. И знал он куда больше моего не только в медицине. Рядом с ним я чувствовал себя отвратительным аморальным типом. Что за недопустимый эгоизм быть таким огромным! Одного моего ужина хватило бы на тысячу китайцев.
Входные двери в мавзолей были наглухо забиты. Поэтому нам с Фу Манчу пришлось нырнуть в тайные переходы альтернативной вселенной моего детства. Вышли мы через отверстие в полу мавзолея. Когда мы пробирались сквозь заросли паутины, я поинтересовался, используют ли китайцы по-прежнему древние гонги для лечения рака.
«Мы ушли далеко вперед», — сказал он.
«Может быть, эту методу можно было бы перенять нашей стране?» — спросил я.
«Извините, но ваша так называемая цивилизация слишком примитивна. Вам не дано понять», — сказал он из кармана моего пиджака.
Я извлек Фу Манчу из кармана и по его же просьбе усадил на Оцинкованную крышку гроба профессора Илии Рузвельта Свеина. Помещение освещал неровный свет одной единственной свечи. Фу Манчу достал из дипломата маленькую коробочку. Мавзолей залил яркий свет, точь-в-точь такой же, как при нашей с Элизой встрече в Бостоне. Он велел мне вынуть бумаги из урны. Я послушно выполнил приказание. Бумаги хорошо сохранились.
Китаец ходил взад-вперед по бумагам прямо в своих крошечных черно-белых кедах. Кое-где он останавливался, чтобы запечатлеть на пленку какой-либо абзац. По-видимому, его особенно заинтересовало наше эссе по гравитации. А может, это мне только кажется, когда я воспроизвожу происшедшее в ретроспекции.
«Как же нам еще в детстве удалось узнать то, чего по сей день не знают китайцы?» — спросил я.
«Везение», — сказал он.
31
Недели через три, было это как раз в день моего пятидесятилетия, решил я прогуляться верхом на Бадвайзере в деревушку за почтой.
Меня как раз ожидала весточка от Элизы. В ней было всего пару слов: «Счастливого нам дня рождения! Еду в Китай!»
Согласно почтовому штемпелю, это сообщение было двухнедельной давности. С той же оказией прибыло и более свежее известие. «С глубоким прискорбием доводим до вашего сведения, что ваша сестра погибла при обвале на Марсе». И подпись: «Фу Манчу».
Трагическое сообщение я читал стоя. Стоял я на ветхих деревянных ступеньках деревенской почты в тени, которую отбрасывала маленькая церквушка, что возвышалась прямо за забором.
Непонятное чувство охватило меня. Вначале мне показалось, что это чувство психологического порядка, нечто похожее на первый приступ горя. Мои ноги одеревенели и приросли к ступенькам. Мне казалось, что лицо мое поплыло вниз, как подтаявший гуталин.
В действительности же дико подскочила сила притяжения.
Огромная трещина перечеркнула строение церкви снизу доверху. Колокол сорвался с насиженного места и рухнул с колокольни прямо вниз.
Я попытался войти в здание почты. Что-то тяжело придавило меня к земле.
В это же время по всей Земле лопались лифтовые тросы, разбивались самолеты, тонули корабли, рвались автомобильные оси, рушились мосты и т.п. и т.п.
Страшное дело.
32
Не дольше минуты длился первый страшный приступ сильного притяжения. Но мир так и не смог полностью от него оправиться. Он уже никогда не будет таким, как прежде.
Как сомнамбула выползал я из-под обломков почты, подбирая разлетевшуюся корреспонденцию. Бадвайзер была мертва. Глупая, она надеялась перенести удар стоя. Внутренности ее валялись на мостовой.
У меня, очевидно, было что-то вроде контузии. Я слышал, как где-то в деревне зовут на помощь. Я был единственным на всю округу врачом. Но я ушел прочь. Помню, я бродил среди фамильных яблонь. Остановился у ограды кладбища и со скорбным видом вскрыл пакет, который прислала мне фармакологическая компания Элли Вилли. В пакете я обнаружил дюжину экспериментальных таблеток, размером и цветом очень похожих на чечевицу.
Я прочитал инструкцию к таблеткам с большим вниманием. В ней сообщалось, что товарное название таблеток будет «три-бензо-манерамил». Часть названия — «манерамил» — указывала на то, что лекарство имеет какое-то отношение к хорошим манерам, к социально допустимому поведению. Таблетки предназначались для больных; страдающих социально опасными заболеваниями, которые в медицинском мире назывались болезнью Таретта. Люди, подверженные этой болезни, постоянно говорили непристойности и делали грубые жесты, невзирая на то, где они находились.
Я был в совершенно растрепанных чувствах. Поэтому я ухватился за таблетки, как утопающий за соломинку. Я быстро заглотал две штуки.
Прошло две минуты. Все мое существо переполнилось чувством глубокого удовлетворения и уверенности в себе. Я никогда не испытывал ничего похожего.
Так было положено начало пагубной привычке, которой я не изменял на протяжении тридцати лет.
Так-то вот.
По счастливой случайности в моем госпитале никто не умер. Потери были незначительны: проломились несколько кроватей да пару инвалидных кресел, в которых были пациенты потяжелей. Одна сестра ухнула сквозь потайную дверь, что была когда-то прямо под Элизиной кроватью, и сломала обе ноги.
Мама, благодарение господу, мирно проспала весь этот кошмар.
Когда она открыла глаза, я стоял у ее ног. Она тут же сообщила мне, в который раз, что терпеть не может всего ненатурального.
«Знаю, мама, — сказал я. — Трудно с тобой не согласиться. Нам надо назад к Матушке Природе».
Сегодня я не отважусь утверждать, что знаю истину. Но в то время, когда все это случилось, я был полностью уверен, что существует прямая связь между ударом и тем, что Фу Манчу сфотографировал наше с Элизой эссе по гравитации.
Да, вот и потом, изрядно нагрузившись три-бензо-манерамилом, я извлек из мавзолея старые записи.
Выкладки по гравитации были для меня, что филькина грамота. Когда мы с Элизой соприкасались головами, мы, очевидно, порождали разум в десять тысяч раз более гениальный, чем ум каждого из нас по отдельности.
Однако должен сказать, что утопическая схема переустройства Америки путем создания искусственных разветвленных семей показалась мне вполне доходчивой и удобоваримой. Между прочим, Фу Манчу отмахнулся от нее, как от нелепой и смешной.
Помню, он еще сказал: «Детская возня».
На мой взгляд, схема представляла определенный интерес. В ней подчеркивалось, что сама по себе идея создания искусственных разветвленных семей в Америке не нова. Испокон веков врачи считали себя тесно связанными с врачами, адвокаты с адвокатами, писатели с писателями, атлеты с атлетами, политики с политиками и т.д. и т.п.
Идем дальше. Мы с Элизой писали, что это был плохой тип разветвленных семейств, так как из них полностью исключались дети, старики, домашние хозяйки, а также все остальные неудачники.
Хуже того, интересы их были настолько узко специализированы, что все это непосвященным казалось полной белибердой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12