— Ухожу, ухожу, — сказал Пич. — Чувствую, что я тут лишний.— Уверен, что вам не раз приходилось испытывать это чувство, — сказал сенатор.Пич, уже прошаркавший до дверей, остановился, услышав эти обидные слова, сам удивился, что сообразил, как это обидно:— Как вы можете так оскорблять людей, простых людей, ведь вы от них зависите — подадут они за вас голос или нет, нехорошо, сенатор.— Как закоренелый пьяница, мистер Пич, вы должны отлично знать, что пьяных к избирательным урнам не допускают.— А я голосовал, — сказал Пич. Ложь была слишком явной.— Если так, то вы, наверное, голосовали за меня. Тут большинство за меня голосует, хотя я никогда не подлизывался к жителям штата Индиана, даже во время войны. А знаете почему? Потому что в каждом американце, даже самом пропащем, сидит задубелый, простецкий малый, вроде меня, который ненавидит всяких подонков еще больше, чем я.
— Право, отец, я и не надеялся тебя увидать. Такая неожиданная радость. И выглядишь ты прекрасно.— А чувствую себя прескверно. И новости у меня прескверные, особенно для тебя. Решил лично тебе сообщить.Элиот слегка нахмурился:— А когда у тебя действовал желудок?— Не твое дело.— Прости.— Я к тебе приехал не за слабительным. Кое-кто считает, что у меня хронический запор с того самого дня, как объявили, что проект восстановления национальной экономики противоречит нашей конституции. Но я не потому здесь.— Ты сказал, что чувствуешь себя прескверно .— Ну и что?— Обычно, когда ко мне приходят и жалуются на скверное самочувствие, девять из десяти жалобщиков страдают от запора.— Погоди, вот я тебе все расскажу, мой мальчик, тогда посмотрим, поможет тебе пурген или нет. Один адвокатишка, работающий в конторе Мак-Алистер, Робджент, Рид и Мак-Ги, которому был открыт доступ ко всем документам, теперь уволился оттуда. Он нанялся к род-айлендским Розуотерам. Они собираются подать на тебя в суд. Они хотят объявить тебя невменяемым.На столе у Элиота зазвонил будильник. Элиот взял часы и подошел с ними к красной кнопке на стене. Он напряженно смотрел на секундную стрелку, его губы беззвучно отсчитывали секунды. Он нацелил средний палец левой руки и вдруг ткнул им в кнопку, пустив в ход самую громкую сирену на всем Восточном полушарии.От жуткого воя сирены сенатор, заткнув уши, отскочил в угол и прижался к стене. В семи милях от Розуотера, в Новой Амброзии, какой-то пес завертелся волчком, кусая собственный хвост. Случайный проезжий в закусочной опрокинул кофе на себя, забрызгав бармена, а в «Салоне красоты у Беллы», у самой хозяйки, трехсотфунтовой Беллы, чуть не случился инфаркт. Все остряки в округе уже собирались повторить дурацкую, устарелую хохму про начальника добровольной пожарной команды Чарли Уормерграма, державшего страховую контору рядом с пожарным депо:— Ага, сбросило Чарли с его секретарши!Элиот снял палец с кнопки. Гигантская сирена стала давиться собственным голосом. Она глухо бормотала одно и то же:— Бля-бля-блям… Бля-бля-блям… Никакого пожара в Розуотере не было. Просто надо было возвестить, что настал полдень.
— Ну и звук! — сказал сенатор, медленно выпрямляясь. — У меня все вылетело из головы.— Может, это и хорошо?— Ты слышал, что я тебе говорил про род-айлендских Розуотеров?— Да.— И как ты к этому относишься?— Мне грустно и боязно. — Элиот вздохнул, попытался было невесело усмехнуться, но ничего не вышло. — Я ведь всегда надеялся, что никто не станет искать доказательств — здоров я или нет и что это вообще никакого значения не имеет.— Разве у тебя когда-нибудь возникали сомнения, здоров ты психически или нет?— Безусловно.— И давно это началось?Глаза у Элиота расширились, словно он искал в пространстве честный ответ:— Лет с десяти, пожалуй…
— Ты шутишь, конечно!— Очень утешительно, что ты в этом уверен.— Ты был здоровым, нормальным ребенком!— Серьезно? — Элиот искренне обрадовался, вспомнив, каким он был мальчиком, он был рад вызвать в памяти этот свой образ, вместо того чтобы думать о тех наваждениях, которые его одолевали.— Мне только жаль, что в детстве мы привезли тебя сюда.— А мне тут и тогда понравилось и нравится до сих пор.Сенатор крепче уперся ногами в пол, готовясь нанести решительный удар:— Возможно, мой мальчик, но теперь надо отсюда уезжать и больше не возвращаться.— Как это не возвращаться? — удивленно спросил Элиот.— Этот этап твоей жизни окончен. Когда-нибудь должен был прийти конец. Хотя бы за это стоит поблагодарить род-айлендских стервецов. Это они заставляют тебя уезжать отсюда — и уезжать немедленно.— Как это они могут ?— А как ты сможешь доказать, что ты не сумасшедший, живя в такой декорации? Обстановочке?Элиот оглядел комнату, ничего особенного не увидел:— Тебе… тебе моя обстановка кажется странной ?— Да ты и сам все понимаешь, черт подери!Элиот медленно покачал головой:— Если тебе рассказать, отец, чего я не понимаю, ты, наверно, очень удивишься!— Такой обстановки нигде в мире не найдешь. Если бы поставить на сцене такую декорацию и в ремарках было бы сказано: «При поднятии занавеса сцена пуста», то все зрители дрожали бы от нетерпения — поскорее увидеть, какой немыслимый психопат живет в таких условиях.— А что, если этот псих выйдет и совершенно разумно объяснит почему он так живет?— Все равно он — психопат!
Элиот как будто с этим согласился. Во всяком случае, спорить он не стал, решив, что лучше ему умыться и переодеться перед отъездом. Он порылся в ящиках стола, нашел наконец бумажный пакет, где лежали вчерашние покупки: кусок душистого мыла, жидкость для ног, шампунь от перхоти, флакончик дезодоранта и тюбик зубной пасты.— Рад, что ты опять решил принять приличный вид, сынок.— Гм? — Элиот внимательно читал надпись на флакончике дезодоранта «Аррид» — таким он никогда не пользовался, да и вообще никаких средств от пота он никогда не употреблял.— Вот приведешь себя в порядок, бросишь пить, уедешь отсюда, откроешь контору где-нибудь в Индианаполисе, в Чикаго, в Нью-Йорке, где угодно, — и когда начнется судебная экспертиза, все увидят, что ты абсолютно нормальный человек.— Угу, — сказал Элиот и спросил отца, употреблял ли он когда-нибудь средство от пота «Аррид».Сенатор обиделся:— Я принимаю душ и утром и на ночь. Предполагаю, это избавляет меня от нежелательных выделений.— Тут написано, что при употреблении может выступить сыпь, и если выступит, то надо перестать пользоваться этим средством.— Если тебя это беспокоит, выкинь эту штуку. Лучше воды и мыла ничего нет.— Гм…— Вот в чем наша беда тут, в Америке. Эти деятели с Мэдисон-сквера заставляют нас больше беспокоиться о наших подмышках, чем о России, Китае и Кубе вместе взятых.Разговор, в сущности, очень щекотливый для двух столь ранимых людей сейчас незаметно перешел в совсем мирную беседу. Сейчас они спокойно и безбоязненно говорили обо всем.— Знаешь, — сказал Элиот, — Килгор Траут однажды написал целую книгу про страну, где люди боролись с запахами. Это было всенародное дело. Там у них больше не с чем было бороться — не было ни эпидемий, ни преступлений, ни войн. Вот они и стали бороться, с запахами.— Видишь ли, если тебе придется выступать на суде, — сказал сенатор, — лучше не проявлять особых восторгов по поводу этого Килгора Траута. Твоя любовь к этой приключенческой чуши может создать впечатление у очень многих людей, что ты очень отстал в своем развитии.И снова их разговор утерял мирный тон. В голосе Элиота появились резковатые нотки, когда он упрямо продолжал излагать содержание романа Килгора Траута под названием: «О, скажи — чуешь ты?» Название пародирует начало американского гимна.

— В этой стране, — рассказывал Элиот, — было множество огромных исследовательских институтов, где решалась проблема с запахами. Исследовательская работа велась на добровольные пожертвования, которые собирали матери семейств, по воскресеньям обходя дом за домом. В институтах ученые пытались найти идеальный химический состав для уничтожения каждого запаха. Но тут герой романа, он же диктатор этой страны, сделал изумительное научное открытие, даже не будучи ученым, и все исследования оказались излишними. Он проник в самую суть этой проблемы.— Ага, — сказал сенатор. Он ненавидел произведения Килгора Траута, и ему было стыдно за сына. — Наверное, он нашел универсальный состав, изничтожавший любой запах.— О нет, — сказал Элиот. — Ведь герой был диктатором в своей стране. Он просто изничтожил все носы.
Элиот мылся с ног до головы в ужасающе тесной уборной и, весь дрожа, отфыркивался и откашливался, шлепая себя смоченными бумажными полотенцами.Смотреть на эту непристойную и нелепую процедуру сенатор никак не мог. Он стал ходить по комнате. Двери в комнату не запирались, и сенатор потребовал, чтобы Элиот придвинул к ним полку с картотекой:— Вдруг кто-нибудь войдет и увидит тебя голышом? — сказал он, на что Элиот ответил:— Знаешь, отец, для здешних жителей я почти бесполое существо.Раздумывая об этой неестественной бесполости и всяких других ненормальных проявлениях, огорченный сенатор машинально выдвинул верхний ящик картотеки. Там стояли три жестянки с пивом, валялись старые водительские права от 1948 года, выданные в штате Нью-Йорк, и незапечатанный и неотправленный конверт с парижским адресом Сильвии. В конверте лежали любовные стихи, которые Элиот написал для Сильвии два года назад.Сенатор решил отбросить всякий стыд и прочесть стихи, надеясь найти там хоть что-нибудь в пользу Элиота. Но вот какие стихи он прочитал, и ему снова стал неудержимо стыдно: Художник я в мечтах — ты это знаешь,А может быть, не знаешь. Да, — и скульптор.Тебя давным-давно здесь не видать,И это — как толчок моим рукам — игратьС невидимым каким-то матерьяломИ мысленно его, как глину, формовать.Наверное, ты очень удивишься,Узнав, что стал бы делать я с тобой:К примеру — будь я около тебя,Когда ты, лежа, этот стих читаешь,Я попросил бы: «Приоткрой живот», —Чтоб ногтем левого большого пальцаЯ мог бы провести черту в пять дюймовНад темным треугольником волос,А правым указательным коснутьсяЧудесной ямочки на животеИ замереть, не отнимая рук,На полчаса, —А может быть, и дольше.Что, странно?Ну еще бы… Сенатор был глубоко шокирован упоминанием о «темном треугольнике волос». Он сам видел очень мало голых людей, раз пять-шесть в жизни, и для него всякое упоминание о растительности на теле было самым неприличным, самым нецензурным выражением на свете.Элиот уже вышел из уборной, голый, волосатый, вытираясь чайным полотенцем. Полотенце было новое, нестираное, на нем виднелся ярлычок с ценой. Сенатор окаменел от жуткого ощущения, что на него со всех сторон с непреодолимой силой хлынула чудовищная грязь, невыразимая непристойность.Элиот ничего не замечал. В полной невинности он продолжал вытираться чайным полотенцем, потом швырнул его в корзину для мусора. Зазвонил черный телефон.— Фонд Розуотера. Чем могу вам помочь?— Мистер Розуотер, — сказал женский голос. — Сейчас по радио передавали про вас.— Да ну? — Элиот машинально стал почесывать низ живота. Ничего предосудительного в этом не было. Он просто подергивал курчавую прядку волос, выпрямлял ее и отпускал, вытягивал и снова отпускал.— Говорили, будто кто-то собирается доказать, что вы сумасшедший.— Не беспокойтесь, дорогая моя. Близок локоть, да не укусишь.— Ох, мистер Розуотер, если вы уедете и не вернетесь, мы тут все без вас умрем.— Даю вам честное благородное слово, что я сюда вернусь. Верите мне?— А вдруг они вас не выпустят ?— Вы думаете, что я и на самом деле сумасшедший?— Да как вам сказать…— Говорите что угодно!— Я все время думаю — а вдруг люди решат , что вы сумасшедший, раз вы столько заботитесь о таких людях, как мы.— А вы где-нибудь встречали людей, которым больше нужна забота, дорогая моя?— Нет, я отсюда никогда не выезжала.— А стоило бы посмотреть. Вот я вернусь и устрою вам поездку в Нью-Йорк, ладно?— Господи, да вы же больше никогда не вернетесь.— Я дал вам честное слово.— Знаю, знаю. Все равно мы нутром чуем, это в воздухе носится — не вернетесь вы сюда, и все.Элиоту попалась одна чудная волосинка. Он ее тянул-тянул, а она все не кончалась. Оказалось, что в ней чуть ли не фут длины. Элиот недоверчиво посмотрел на свой волосок, взглянул на отца, явно гордясь таким феноменом. Сенатор побагровел.— Мы уж тут придумывали, как бы вас проводить получше, мистер Розуотер, — продолжал женский голос. — Хотели устроить парад, с флагами, цветами, плакатами. Но ничего не выйдет. Очень мы все боимся.— Чего?— Не знаю, — сказала она и повесила трубку.
Элиот натянул новые спортивные шорты. Как только он их надел, его отец мрачно буркнул:— Элиот!— Сэр? — Элиот с удовольствием растянул большими пальцами эластичный поясок шортов. — Здорово она держит, эта штука. Я совсем забыл, как здорово чувствовать поддержку .Сенатор взорвался.— За что ты меня ненавидишь ? — заорал он.Элиот был совершенно ошеломлен:— Ненавижу тебя, отец? Что ты! Да я вообще не знаю ненависти!— Почему же ты каждым своим словом, каждым жестом стараешься оскорбить меня?— Вовсе нет!— Понятия не имею, какое зло я тебе причинил, за что ты со мной теперь расплачиваешься, хотя, по-моему, ты уже отплатил мне сторицей.Элиот был в ужасе:— Отец, прошу тебя…— Замолчи! Ты только будешь оскорблять меня без конца, а я больше не вынесу!— Бога ради, отец! Я всегда любил…— Любил? — с горечью бросил сенатор. — Говоришь, ты меня любил? Да ты меня так любил, что разбил вдребезги все мои надежды, все мои идеалы. Скажешь, что ты и Сильвию любил, да?Элиот заткнул уши.Сенатор что-то кричал, брызгая слюной. И Элиот, не слыша слов, читал по губам страшную историю о том, как он загубил жизнь и разрушил здоровье женщины, чьей единственной виной была любовь к нему, Элиоту.Сенатор вылетел из комнаты, грохнув дверью.Элиот разжал уши и стал одеваться, как будто ничего особенного не произошло. Он сел, чтобы зашнуровать башмаки, Завязав шнурки, он выпрямился. И вдруг весь окаменел, помертвел.Зазвонил черный телефон. Элиот не снял трубку. 13 Что-то живое все-таки оставалось в Элиоте и заставляло его следить за стрелкой часов. За десять минут до того, как его автобус должен был подойти к закусочной, он вдруг ожил, осторожно сдул пушинку с костюма и вышел из своей конторы. Воспоминание о ссоре с отцом ушло куда-то в глубь сознания. Он шел легко и беззаботно, как Чаплин в роли праздного гуляки.Он наклонился, чтобы погладить собак, прибежавших поздороваться с ним. Новый костюм его стеснял, пиджак резал под мышками, брюки — в шагу, подкладка шуршала при каждом движении, как газетная бумага, напоминая ему, до чего он вырядился.В закусочной шел разговор. Элиот прислушался, не заходя туда. Голосов он не узнавал, хотя там сидели его знакомые. Трое мужчин с горечью беседовали о денежных делах. Говорили они медленно, потому что мысли приходили к ним почти с такими же перерывами, как деньги.— Что ж, — сказал один из них, помолчав. — Бедность, конечно, не порок…Это была первая половина старой-престарой остроты — ее любил повторять известный во всей округе шутник Кин Хаббард.— …Но большое свинство! — докончил за него другой.
Перейдя улицу, Элиот зашел в страховую контору начальника добровольной пожарной бригады Чарли Уормерграна. Чарли был человек благополучный и никогда не обращался за помощью в Фонд. Он был одним из семи жителей округа, которые по-настоящему преуспели благодаря системе свободного предпринимательства. Второй была Белла, владелица «Салона красоты». Оба они начали с нуля: оба выросли в семье железнодорожников. Чарли был на десять лет моложе Элиота. Росту в нем было шесть футов с лишним, плечи широкие, бедра узкие, и никакого живота. Кроме поста начальника пожарной дружины, он занимал должность федерального шерифа и инспектора мер и весов. Он также держал вместе с Беллой «Парижский магазин» — хорошенькую галантерейную лавочку в новом деловом квартале для богатых жителей Новой Амброзии. Как у всех героических личностей, и у Чарли был роковой порок. Он категорически отказывался верить, что заразился нехорошей болезнью, что, к сожалению, было правдой.
Известная всему городу личная секретарша Чарли ушла по делам. Кроме Чарли, Элиот застал в конторе еще одного человека — Ноиса Финнери, подметавшего пол. Ноис когда-то играл центра в бессмертной баскетбольной команде средней школы имени Ноя Розуотера. Эта команда не имела ни одного проигрыша в 1933 году. В 1934 году Ноис придушил свою шестнадцатилетнюю жену за постоянные измены и был осужден к пожизненному заключению. Теперь благодаря Элиоту он был взят на поруки. Ноису исполнился пятьдесят один год. Ни родных, ни друзей у него не было. Элиот совершенно случайно узнал о нем, просматривая старые номера «Розуотерского глашатая» , и постарался взять его на поруки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18