– Мистер Румянцев, – учтиво улыбнулся Грей, – если позволите, мы будем вас сопровождать. Мы, журналисты, любопытный народ, и нам весьма хотелось бы поговорить с русским летчиком, только что прилетевшим из боя.
– Пожалуйста, – неохотно согласился Румянцев и надвинул на глаза пилотку. Грей бросил своим коллегам несколько торопливых слов. Женщина сказала «нес», захватив блокнот, быстро пошла к выходу вслед за старшим политруком. Фред пожал плечами. На его невозмутимом кирпичного цвета лице промелькнула усмешка. Он тяжело задышал, для чего-то взглянул в окно и с явной неохотой последовал за своими коллегами. Алеша Стрельцов, внимательно наблюдавший за ним, подтолкнул Воронова локтем:
– Сдрейфил, что ли, этот старикан в джемпере? Под бомбежку, наверное, боится попасть.
– Так в нем целых сто кило, – разъяснил Воронов. – Разве их легко от скамейки оторвать?
– Давай и мы посмотрим, что привез из разведки майор Хатнянский, – сказал капитан Воркун, поднимаясь с табуретки. За ним повалили все летчики, кроме молоденького лейтенанта Ипатьева, оставшегося у телефонов. Стрельцов выжидающе посмотрел на Воронова. Это означало: «Идем?» Воронов ответил кивком головы.
На западе в редком березняке догорал огненный край солнца, обдавая стволы малиновым светом. Стрельцов глянул в сторону города. Контуры церквей и высоких зданий уже расплывались, обволакиваясь синими сумерками. Под легкими перистыми облаками, такими же малиновыми, как и стволы березок, появился истребитель. Силуэт его обозначился четко. Тупоносый, короткокрылый И-16 с пятиконечной звездой на фюзеляже приближался к аэродрому.
Цепочкой шли к старту Румянцев, американские журналисты, такие необычные здесь в своей гражданской одежде, и летчики в легких комбинезонах. Стрельцов услышал, как Воркун, широко шагавший впереди, сказал:
– Хорошо, что возвращается. Из самого пекла поди пришел.
– Там одной зенитки туча, – прибавил мрачноватый старший лейтенант, тот, что первым повстречал на аэродроме Воронова и Стрельцова.
Самолет снижался. Он заходил на посадку, не делая обычного круга, с прямой. Когда тупоносая машина была уже на высоте трехсот или двухсот метров, из-под брюха у нее вышли два черных колеса. Треск мотора прервался. Румянцев и капитан Петельников испуганно переглянулись. Но мотор заработал снова с короткими перебоями. Из патрубков с искрами выпорхнули черные дымки. И вдруг самолет, зачерпнув крылом синеватый воздух, начал валиться набок, быстро теряя высоту. Боркун до боли сдавил локоть шагавшему рядом с ним старшему лейтенанту. Почти у земли самолет вновь выровнялся и продолжал полет по прямой. Только перед самым приземлением, когда два передних колеса и спрятанный под хвостом маленький «дутик» готовы были коснуться земли, машина задергалась снова. Она, как живая, качнулась сначала влево, потом вправо и, толкнувшись колесами о грунт, подскочила метра на полтора вверх. Еще секунда – и, подчиняясь руке летчика, истребитель вторично коснулся колесами земли. Левая консоль крыла с сухим треском ударила по твердому грунту посадочной полосы. Обшивка вздыбилась на крыле, оголив его ребро. Самолет пробежал по аэродрому небольшое расстояние и бессильно остановился. Двухлопастный винт несколько раз полоснул воздух и застыл без движения. Румянцев и капитан Боркун, обогнавшие в несколько прыжков всех остальных, первыми подбежали к остановившемуся далеко за посадочным «Т» истребителю.
– Хатнянский никогда не салол так машину! – выпалил шедший позади Боркуна летчик, но осекся под свирепым взглядом капитана. Румянцев и Боркун были уже у крыла с оборванной обшивкой. В центре зияла огромная дыра с зазубренными краями. Беспомощно висели раздробленные куски элерона. Высокий киль истребителя был пробит в нескольких местах. Боркун толкнул ногой руль глубины. На землю упали тяжелые черные осколки. Капитан нагнулся, подобрал один, подбросил на ладони:
– Горячий еще!
И со страхом перевел взгляд на пилотскую кабину. Почти одновременно посмотрел туда и Румянцев.
Навалившись грудью на черную с утолщением на конце ручку управления, сидел в тесной кабине летчик. Голова его вяло завалилась вправо и лежала на борту кабины. Левая часть лица была густо залита кровью. Летчик был привязан к сиденью ремнем. Из-под брезентовых парашютных лямок, перехватывающих его на животе, тоже растекалась кровь. Секундное оцепенение прошло, и Румянцев уже расстегивал непослушными пальцами шлемофон на подбородке летчика.
– Саша… Хатнянский… – позвал он.
– А-а-а! – чуть слышно простонал летчик.
Встав на пробитое зенитными снарядами крыло, Румянцев осторожно обеими руками стянул с головы Хат-нянского шлемофон. Увядающее солнце скользнуло по стеклам пилотских очков. Рассыпались в беспорядке густые длинные волосы, и одна прядка прилипла к залитому кровью лбу. Лицо его не было исковеркано болью. Оно было спокойным, немножко усталым, и только. Румянцев расстегнул «молнию» комбинезона в надежде, что от этого летчику станет легче.
– Саша! – еще раз позвал старший политрук.
– Товарищ майор! – пробасил с другой стороны кабины Боркун.
Хатнянский вдруг пошевелился и неуверенными, слепыми движениями обеих рук нащупал борт кабины. Ухватившись за него, он старался приподнять свое отяжелевшее тело. Правое веко летчика дрогнуло, и большой светлый глаз совершенно осознанно посмотрел на все окружающее. Вероятно, увидел он в это мгновение и багровую полосу заката, и сбившихся возле самолета людей, и близкое лицо Румянцева. Летчик медленно, с усилием поднял окровавленную голову.
– Комиссар… – хрипло прошептал он, – между Арбузово и Ботово немецкий штаб. Шоссе забито танками… двести… не меньше. – Он запнулся, тяжело и хрипло дыша… – В Ново-Дугино до сотни «юнкерсов» и «хейнкелей»… На всех дорогах мотопехота… Снижался до бреющего. Кажется, сбил «мессера». Их было восемь. – В горле у Хатнянского снова захрипело, сквозь стиснутые зубы хлынула кровь. Голова его опять откинулась на борт кабины. Только веки не опустились, и глаза голубели, как две холодные, стынущие на ветру льдинки.
– Саша! Хатнянский! Саша! – задохнувшись, выкрикнул комиссар.
Подошли сестры и развернули брезентовые носилки. Поджарый высокий капитан с новыми медицинскими эмблемами на гимнастерке взял холодную руку летчика, нетерпеливо мотнул головой медсестрам и отошел от кабины.
Глядя куда-то в сторону, несмело, но так, что все слышали, произнес:
– Совсем, товарищ комиссар.
По лицу старшего политрука бежали крупные слезы. Не смахивая их, Румянцев обернулся к окружавшим самолет людям. Он кого-то искал среди них и, найдя, громко сказал:
– Капитан Петельников, немедленно доложите генералу разведданные майора Хатнянского.
– Есть! – отозвался Петельников. В тишине с легким акцентом прозвучал голос американского журналиста Грея:
– Это потрясающе! Он докладывал мертвым!
– Что вы сказали? – оборачиваясь к нему, переспросил Румянцев. – Мертвым? Да. Верно. Он привел машину на аэродром мертвым, мертвым ее сажал, мертвым докладывал.
Впервые за свои двадцать лет Алексей Стрельцов увидел так близко человеческую смерть. И оттого, что эта смерть была такой необычной, пронизанной до самого последнего мгновения борьбой за жизнь, оттого, что незнакомый ему майор Хатнянский умер, едва успел доложить о боевом вылете на разведку, – она показалась ему особенно страшной и значительной. Стрельцов впервые ощутил со всей непримиримой остротой рубеж, пролегший между его вчерашней спокойной жизнью инструктора авиационного училища и жизнью летчиков девяносто пятого истребительного полка, тех, кто сейчас молча и угрюмо шагал к землянке командного пункта от места гибели майора Хатнянского.
Стрельцов все еще видел перед собой белокурую, залитую кровью голову майора, его пересохшие, с трудом шевелящиеся губы, слышал его срывающийся шепот. С тревогой и робостью в душе он спрашивал себя: «А ты так сможешь? Сможешь, а?» И чувствовал, что не в силах ответить на этот вопрос. Воронов, шагавший рядом, спросил:
– Ты о нем думаешь, Леша, о майоре?
– О нем.
– Да-а, смерть… – неопределенно протянул Воронов.
По тому угрюмому молчанию, с каким летчики приближались к КП, Стрельцов подумал, что комиссару Румянцеву, который, видимо, с особенной болью воспринял гибель Хатнянского, будет в этот вечер не до них. Но, дойдя до командного пункта, старший политрук словно обрел дар речи. Он разговаривал с американцами, улыбался, обмениваясь рукопожатиями при прощании, махал рукой им вслед, когда видавшая виды «эмка», скрипя и тарахтя, повезла гостей с аэродрома. Потом он спокойно и деловито отдавал распоряжения о похоронах и, наконец, когда Алеша окончательно решил, что до них с Вороновым дело в этот вечер не дойдет, сказал начальнику штаба:
– Вот еще о чем не позабудьте, Петельников. К нам прислали двух новичков. Кажется, Воронов и Стрельцов их фамилии. Надо устроить.
– Куда ж я их, право, – вздохнул было Петельников, но Румянцев сухо повторил: «Устройте» – и спустился в землянку.
– Вы, что ли, новички? – щуря темные глаза, не то насмешливо, не то сердито спросил Петельников.
– Так точно, товарищ капитан, – ответил за двоих Воронов. – Мы. Я и лейтенант Стрельцов.
– В армии каждый отвечает за себя, – хмуро поправил Петельников. – Коллективом не положено. У Стрельцова тоже, надеюсь, есть дар речи.
– А мы так всегда, – бойко пояснил Воронов, – один за двоих отвечает. Нас за это все училище неразлучниками звало.
– Ишь ты, – потеплевшим голосом проговорил Петельников, – бойки вы, гляжу. А продаттестаты на руках?
– На руках.
– Тогда марш в летную столовую на ужин, а я обмозгую, куда вас поместить.
Поздно вечером, когда лейтенанты уже подремывали, сидя на табуретках в жилой половине землянки, и Воронов с завистью поглядывал на двухэтажные нары – на них спали в промасленных комбинезонах техники, с зарею начинавшие рабочий день, – к ним подошел оперативный дежурный, тот самый молоденький лейтенант, что докладывал Румянцеву и Петельникову обстановку, и дружелюбно улыбнулся:
– Я за вами. Начштаба приказал разместить. Идемте. Только придется вас по разным эскадрильям развести.
Воронов и Стрельцов встали зевая, взяли свои дорожные чемоданчики. Над аэродромом стлались густые сумерки. Их не пробивал ни один огонек. Ветер дул с запада пресный, несильный, путался в листве. Слышался в этом ветре легкий запах выгоревшей за лето лебеды. На западе глухо охали орудия. Иногда их стрельба сливалась в погромыхивание. Над далекой зубчаткой леса внезапно встал блеклый столб света. Не потухая, колыхался он в воздухе.
– Это он осветительную подвесил, – негромко пояснил лейтенант Ипатьев.
– Кто «он»? – не понял Воронов.
– Фашист. Сейчас бомбить будет.
Действительно, не успели они отойти от землянки, как в той стороне, где только что погас свет, раздалось несколько гулких ударов. Казалось, кто-то невидимый бьет по земле огромным молотом, и она, потревоженная, возмущенная, отзывается под ногами глухим гулом.
Утихли взрывы, и вскоре где-то совсем близко от аэродрома, в звездной тишине, послышалось вибрирующее завывание моторов. Был этот угрюмый, прерывистый, хрипловатый вой таким особенным, что, даже однажды его услышав, нельзя спутать ни с чем иным.
– «Юнкерсы», – тихо проговорил Стрельцов. Лейтенант Ипатьев в темноте улыбнулся.
– Быстро научились различать. Да, «юнкерсы». На Москву рвутся. Они всегда по этому маршруту ходят, – сказал он, видимо довольный тем, что может помочь своим ровесникам и новым однополчанам постигнуть фронтовую обстановку. – А знаете, – продолжал он, – фашисты все-таки твердолобые. У них везде одни и те же приемы. В воздушных боях атаки строят по трафарету, на Москву ходят по одному и тому же маршруту. Я раньше думал, это только в авиации так. А поездил в штаб фронта за оперативными данными и убедился, что они везде воюют по схеме. И пехота, и танки. Клещи, охваты. Троекратное и пятикратное преимущество – вот их козыри.
За околицей их остановил часовой. Коротко прозвучал в ночной тишине оклик:
– Стой, кто идет? Пропуск.
– Это я, Ипатьев, – ответил лейтенант.
– Вы, товарищ лейтенант? – уточнил часовой.
От крайней избы отделилась темная фигура. С винтовкой наперевес к ним приблизился часовой. Воронову и Стрельцову, привыкшим к точному выполнению всех правил караульной службы, сразу бросилась в глаза его необычная вольность. Он и винтовку держал совсем не так, как положено по уставу, и с лейтенантом Ипатьевым разговаривал свободно, словно было это вовсе не на посту.
– Ну, как в нашей деревушке? Все спокойно? – тихо спросил лейтенант.
– Да уж спокойно! – покашляв в кулак, ответил часовой. – Вечером около Мотылихи мотористы соседнего полка двух парашютистов нащупали.
– Взяли?
– Нет. В перестрелке положили обоих. А вы в нашу эскадрилью?
– Да. Нового летчика привел.
– Что ж, одна коечка свободная.
Лейтенант Ипатьев взял Воронова за локоть и поднялся на крыльцо.
– Спокойной ночи, Коля! – крикнул ему на прощание Стрельцов.
Потом лейтенант Ипатьев привел Стрельцова на самую середину деревни и громко постучал в избу с резными наличниками. Ему молча открыла закутанная в шаль старушка. Ипатьев вынул из кармана фонарик с разноцветными стеклышками, какие обычно носили на фронте разведчики. В сенях зеленое пятно легло на ноги Стрельцову, скользнуло по бревенчатым стенам, увешанным пустыми ведрами, коромыслами, граблями, косами.
– Вот сюда, – позвал из мрака Ипатьев и со скрипом отворил неподатливую дверь.
Очутившись в просторной комнате, он прибавил в лампе огня. Стрельцов увидел пять коек, тесно приставленных одна к другой, сваленные на подоконнике планшеты и шлемофоны, табуретки с разложенными на них гимнастерками и бриджами, ремни со свисающими кобурами. Три койки были заняты. Из-под одеяла высунулась лохматая голова, хозяин ее сонно спросил:
– Ты, что ли, Ипатьев?
– Я, Сережа, – отозвался лейтенант, – новенького вам привел. Прошу любить и жаловать. Какая у вас койка свободная?
– Вот эта, в центре. А ту, что у окна, пусть не занимает. На ней наш комэска спит.
– А он где?
– Где? – усмехнулся говоривший. – К чему, Ипатьев, ненужные расспросы? Ты должен давным-давно усвоить, что комэска наш может быть в двух местах: или на аэродроме, или у Дуси. Они туда час назад с капитаном Боркуном пошли. Хатнянского помянуть. Смотри комиссару не проговорись.
– Ладно, ладно, – сердито оборвал лейтенант, – лучше скажи: табуретка или стул лейтенанту Стрельцову найдется?
– Под столом табуретка.
Летчик ткнулся головой в подушку и тотчас захрапел. Ипатьев простился со Стрельцовым. Алексей затворил дверь, вытащил из-под стола поцарапанную табуретку и стал раздеваться. Стащив тесноватые сапоги, поскрипывающие новым хромом, он с наслаждением пошевелил пальцами ног. Нет, тонкие фланелевые портянки не спасли – пальцы ныли, на пятках горели белые волдыри. Все-таки много километров пришлось отмахать за день. Алексей свернул приятно пахнущий кожей поясной ремень, сложил аккуратно гимнастерку, как делал это на протяжении двух с лишним лет в авиационном училище, и забрался на койку. От жестковатого матраца отдавало свежим сеном, а подушка была самая настоящая, пуховая. Стойкий запах тройного одеколона, хорошего туалетного мыла и чужих волос исходил от наволочки. Алексей лег на затылок, закрыл отяжелевшие веки. Он хотел бы сразу уснуть, но не смог. Подошел к окошку, приподнял штору. За окном мерцало небо. Время от времени среди неподвижных матовых звезд появлялись синие и красные огоньки тяжелых бомбардировщиков, возвращающихся с задания. Они то зажигались, то потухали, и это означало на фронтовом языке «я свой». Так говорили сигнальные бортовые огни самолета и зенитчикам, не смыкавшим глаз у орудий, и постам ВНОС, и командным пункта?» ночных истребительных полков, прикрывающих подступы к Москве. Иногда в окне взметывались всполохи далекого зарева, возникавшего на месте бомбежек. Где-то в десятках километров отсюда ухали тяжелые фугаски, и в домике тоненько позвякивали стекла.
Недалеко от деревни пролегало рокадное шоссе. Оттуда доносились непрерывные гудки автомобилей, едущих к фронту и от фронта с погашенными фарами, лязганье танков и тягачей, чьи-то выкрики «Давай, давай, дружней!». Все эти шумы и шорохи были такими необычными для Алексея Стрельцова, привыкшего к ночной тишине сибирских городков, не вспугнутых войной.
Алексей услышал, как мимо окон кто-то протопал, и тотчас же прозвучал сердитый басок:
– Гасите свет. Вам тут что, война или забава одна?
Вероятно, где-то в соседнем доме неосторожно зажгли лампу, и огонек ее был замечен часовым.
Алексей прислушивался ко всему со жгучим любопытством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41