где бумажник дона Эмилио, сукин ты сын?
— Очень жаль, что вы не захотели баллотироваться в сенат, — сказал Кайо Бермудес. — Президент надеялся, вы станете лидером парламентского большинства.
— Какой бумажник? — Трифульсио вскочил на ноги, ударил себя в грудь. — Не брал я никакого бумажника!
— Ох, кретины, — сказал сеньор Лосано. — Почему не отнесли его в лазарет?
— Кусаешь руку, которая тебя кормит? — продолжал тот, главный. — Крадешь у того, кто тебя, скотину, на службу взял?
— Не знаешь ты женщин, — сказала Кета. — В один прекрасный день она проболтается Ортенсии, что знакома с тобой и что это ты отправил ее в Сан-Мигель. Ортенсия как-нибудь невзначай сообщит Кайо-Дерьму, а тот — Златоцвету, и ты пропал.
Трифульсио, став на колени, принялся плакать и божиться, но главный был неумолим: ворюга ты, ворюга, преступный элемент, горбатого могила исправит, сейчас обратно в тюрьму пойдешь, отдавай сию минуту бумажник. Тут открылась дверь, вышел в патио дон Эмилио: что за шум?
— Да мы отнесли его, сеньор Лосано, — сказал Лудовико, — а там его не приняли. Без вашего письменного распоряжения не принимают, боятся ответственность на себя брать.
— Я был бы счастлив служить президенту, дон Кайо, — сказал дон Фермин. — Но, став сенатором, я должен был бы всецело посвятить себя политике, а это не для меня.
— Я-то никому не скажу, я вообще не из таких, — сказала Кета, — мне ни до чего дела нет. Ты погоришь, Амбросио, но не по моей вине.
— И должность посла, к примеру, тоже не примете? — сказал Кайо Бермудес. — Генерал бесконечно вам благодарен за все, что вы для него сделали, и хотел бы как-нибудь выразить это. Дипломатия вас не прельщает, дон Фермин?
— Глядите, дон Эмилио, как меня обижают, — сказал Трифульсио. — Глядите, до слез меня довели, напраслину на меня возвели.
— Ну, что вы, — засмеялся дон Фермин. — У меня ни малейшего призвания к дипломатии, равно как и к парламентской деятельности.
— Я его пальцем не тронул, сеньор Лосано, — сказал Иполито. — Он сам вдруг понес околесицу, повалился ничком. Не трогали мы его, верьте слову, сеньор Лосано.
— Оставь его, это не он, — сказал Эмилио Аревало тому, главному. — Это, наверно, во время митинга. Ты ведь, Трифульсио, не такой подонок, чтоб меня обкрадывать?
— Генерал будет уязвлен вашим безразличием, — сказал Кайо Бермудес.
— Да пусть у меня руки отсохнут! — сказал Трифульсио.
— Вы эту кашу заварили, — сказал сеньор Лосано, — вам и расхлебывать.
— Вы ошибаетесь, дон Кайо, это не безразличие, — сказал дон Фермин. — У Одрии еще будет возможность воспользоваться моими услугами. Видите, я отвечаю на откровенность откровенностью.
— Вы тихо, бережно, осторожно вытащите его отсюда, — сказал сеньор Лосано, — и приткнете где-нибудь. И не дай бог, если кто-нибудь вас заметит, — тогда придется иметь дело со мной. Понятно?
Ах ты, жулик черномазый, сказал тогда дон Эмилио. Сказал и пошел в дом вместе с главным, а следом тронулись и Урондо с Управляющим. Ишь, как он тебя, Трифульсио, засмеялся Тельес.
— Вы так часто меня приглашали, дон Фермин, — сказал Кайо Бермудес, — а теперь мой черед. Не согласитесь ли как-нибудь на днях отужинать у меня?
— Зря он язык-то распустил, — сказал Трифульсио, — как бы пожалеть не пришлось.
— Все сделано, сеньор Лосано, — сказал Лудовико. — Вытащили, увезли, приткнули, и никто нас не видел.
— Мне-то хоть не заливай, — сказал Тельес. — Бумажник-то ведь свистнул?
— С удовольствием, дон Кайо, — сказал дон Фермин. — Явлюсь по первому зову.
— Свистнул не свистнул, я ему докладывать не обязан, — сказал Трифульсио. — Не закатиться ли нам с тобой сегодня?
— В воротах госпиталя Сан-Хуан-де-Диос, сеньор Лосано, — сказал Иполито. — Нет. Никто не видел.
— Я снял домик в Сан-Мигеле, неподалеку от Бертолото, — сказал Кайо Бермудес. — Право, не знаю, известно ли вам, дон Фермин, что…
— О чем вы, я не понимаю? — сказал сеньор Лосано. — Забыть пора, ничего не было.
— А много ль денег в том бумажнике было? — сказал Тельес.
— Слухом земля полнится, дон Кайо, — сказал дон Фермин. — У нас в Лиме все ужасные сплетники.
— Нельзя, Тельес, таким любопытным быть, — сказал Трифульсио. — Пошли, сегодня я угощаю.
— Да, конечно, конечно, как же иначе, — сказал Лудовико. — Мы все забыли, сеньор Лосано.
— Я все еще чувствую себя провинциалом, хоть и живу в Лиме полтора года, — сказал Кайо Бермудес, — и не знаю здешних обычаев. Честно говоря, мне немного неловко, дон Фермин. Я боялся, что вы не сочтете для себя возможным посетить меня.
— Я тоже, сеньор Лосано, я тоже все забыл, — сказал Иполито. — Что еще за Тринидад Лопес? Не знаю я никакого Тринидада Лопеса, его и не было никогда. Видите, сеньор Лосано? Все забыл.
Тельес и Урондо, охмелев, клевали носом, чуть не падая с деревянной скамьи, но Трифульсио, несмотря на пиво и на жару, продолжал держаться. Сквозь щели в стене он видел блестевший на солнце песчаный пятачок, дом, куда входили избиратели, видел полицейских у дверей. Утром они раза два наведывались в харчевню выпить пива, а сейчас маячили в своих серых мундирах у входа. За головами собутыльников Трифульсио видел и полоску пляжа, и море с островками посверкивавших в солнечных лучах водорослей, видел, как отчаливают и тают на горизонте корабли. Трифульсио, Тельес, Урондо ели рыбу с жареной картошкой, пили пиво, очень много пива.
— Неужели вы меня считаете таким ханжой? — сказал дон Фермин. — Полноте, дон Кайо. Могу лишь поздравить вас со столь славной победой. И с удовольствием буду у вас обоих бывать — только зовите.
Трифульсио видел, как через пустырь, под лай собак, проехал красный грузовичок, остановился у харчевни, как из кабины вышел тот, главный. Много народу проголосовало? Очень много, все утро народ сновал туда-сюда. На нем были бриджи, сапоги, рубашка, раскрытая на груди: больше чтоб не смели пить, вы мне пьяные не нужны. Да вон же парочка стоит, — отвечал ему Трифульсио. Это не твоя забота, сказал тот, сел в грузовичок и исчез в клубах пыли, в собачьем лае.
— В конце концов, виноваты во всем вы, дон Фермин, — сказал Кайо Бермудес. — Помните тот вечер в «Амбесси»?
Проголосовавшие подходили к дверям харчевни, но хозяйка тотчас их отшивала: закрыто на выборы, не обслуживаем! А почему эти трое сидят? Но хозяйка в препирательства не вступала: уходите добром, а то полицию позову. И люди, мигом притихнув, поворачивали оглобли.
— Ну еще бы не помнить! — засмеялся дон Фермин. — Но я ведь не предполагал, что Муза сразит вас.
Тени удлинились, слизнули пятна солнечного света, когда снова приехал красный грузовичок, на этот раз с людьми в кузове. Трифульсио видел: кучка избирателей с любопытством воззрилась на них, и полицейские тоже. Живо, живо, торопил тот, главный, пошевеливайтесь, голосование кончается, сейчас будут опечатывать урны.
— Я знаю, несчастный ты дурень, зачем ты это сделал, — сказал дон Фермин. — Нет, не потому, что она тянула из меня деньги, не потому, что шантажировала меня.
Трифульсио, Тельес и Урондо вышли из харчевни и стали во главе тех, кто приехал на грузовичке. Было их человек пятнадцать; Трифульсио всех их знал: работяги, пеоны, слуги из усадьбы. Все были одеты как на праздник. Глаза у всех горели, попахивало перегаром.
— Кто бы мог подумать, — сказал полковник Эспина. — Я был уверен, что Кайо будет работать сутками, ничего вокруг не замечая, а он вот что отколол. Красотка. Как она вам, дон Фермин?
Они строем двигались по пустырю, и люди, стоявшие в дверях избирательного участка, толкаясь, стали отступать. Полицейские шагнули навстречу.
— А потому что написала мне анонимку про твою жену, — сказал дон Фермин. — Ты не за меня отомстил, несчастный ты дурень, а за себя.
— Мы протестуем, — сказал тот, главный. — Тут мухлеж.
— Я просто опешил, — сказал полковник Эспина. — Тихоня-тихоня, а такую бабенку подцепил. Невероятно, а, дон Фермин?
— Мы не допустим подтасовки! — сказал Тельес. — Да здравствует генерал Одрия! Да здравствует дон Эмилио Аревало!
— Нас прислали за порядком следить, — сказал один из полицейских. — К голосованию отношения не имеем. Обратитесь к комиссии.
— Ура! — кричали приехавшие на грузовике. — Аре-ва-ло Од-ри-я!
— Самое смешное, что я еще ему давал советы, — сказал полковник Эспина. — Нельзя столько работать, Кайо, встряхнись немножко, развлекись. Вот и присоветовал.
Народ подвинулся ближе, смешался с ними, глядел на них, на полицейских, смеялся. Маленький человечек появился в дверях, посмотрел на Трифульсио испуганно: что, дескать, тут такое? Человечек был в пиджаке и при галстуке, на носу сидели темные очки, подстриженные усики взмокли от пота.
— Прошу разойтись! — крикнул он дрожащим голоском. — Прошу разойтись, голосование окончено, уже шесть часов. Сержант, что вы смотрите: очистите помещение.
— Ты думал, я тебя уволю, если узнаю про твою жену? — сказал дон Фермин. — Ты думал, что, сделав это, возьмешь меня за горло? Ты тоже хотел меня шантажировать, дурень.
— Они говорят, что тут мошенничество, — сказал один из полицейских.
— Они говорят, что будут протестовать, — сказал второй.
— А я еще его спрашивал, когда он собирается привезти из Чинчи жену, — сказал полковник Эспина. — Никогда, ответил он мне, она там и останется. Видите, дон Фермин, как живо освоился в столице наш провинциал.
— Это верно, мошенничество, — сказал тот. — Хотели сорвать выборы дона Эмилио.
— Да что ж вы такое несете? — выпялился на него человечек. — Разве вы не следили за ходом голосования как представитель Аревало? О каком мошенничестве идет речь, если мы еще и не начинали подсчет голосов?
— Ну, довольно, довольно, не плачь, — сказал дон Фермин. — Все было не так, ты и не думал об этом и не для этого все сделал?
— Не позволим! — сказал тот, главный. — Мы войдем вовнутрь!
— В конце концов, он имеет право развлечься, — сказал полковник Эспина. — Надеюсь, генерал не будет на него в претензии за то, что открыто взял ее на содержание.
Трифульсио схватил человечка за отвороты пиджака и мягко отбросил от двери. Увидел, что тот стал желтым и затрясся. Вбежал в комнату, где помещался избирательный участок, следом за Тельесом, Урондо и главным. Какой-то парень в комбинезоне стал на них кричать: сюда нельзя! вход воспрещен! полиция! полиция! Тельес пнул его, и парень осел наземь, продолжая звать полицию. Трифульсио поднял его, усадил на стул: сиди тихо, помалкивай. Тельес и Урондо с урнами для голосования уже бежали к выходу. Человечек глядел на Трифульсио с ужасом: да это же преступление, вас всех посадят, — и голос у него сорвался.
— Молчи, ты продался Мендисабалю! — сказал ему Тельес.
— Молчи, а не то я тебе заткну глотку, — сказал ему Урондо.
— Мы не допустим мошенничества, — сказал полицейским тот, главный. — Мы отвезем урны в окружную избирательную комиссию.
— Но это вряд ли: он одобряет все, что ни сделает Кайо, — сказал полковник Эспина. — Генерал говорит, что я не мог оказать отечеству большей услуги, чем откопать Кайо где-то в захолустье и привезти сюда. Он его просто приворожил, дон Фермин.
— Ну, ладно, ладно, — сказал дон Фермин. — Перестань плакать.
Трифульсио, как всегда, сел впереди и, выглянув из окошка кабины, увидел, как человечек и парень в комбинезоне о чем-то спорят с полицейскими. Народ стоял вокруг, кое-кто махал вслед грузовичку, кое-кто смеялся.
— Ладно, ты хотел не шантажировать меня, а помочь мне, — сказал дон Фермин. — Будешь теперь делать то, что я скажу, будешь слушаться меня. Ну, хватит плакать.
— И из-за такой пустяковины мы столько ждали? — сказал Трифульсио. — Там же было всего двое от сеньора Мендисабаля, а остальные — зеваки.
— Да нет, не думаю я тебя ненавидеть и презирать, — сказал дон Фермин. — Ладно, я уже понял: ты меня глубоко уважаешь, ты все это сделал ради меня. Чтобы я не страдал. Ладно. Беру свои слова обратно: ты не дуралей и не несчастный.
— Мендисабаль был уверен, что дело в шляпе, — сказал Урондо. — Это же его земли, вот он и считал, что победит на выборах. Считал, да просчитался.
— Ладно, ладно, — повторял дон Фермин.
X
Полиция сорвала транспаранты, протянутые над входом в Сан-Маркос, соскоблила и затерла призывы к забастовке и лозунги «Долой Одрию!». Студентов в университетском парке было не видно. У часовни толпились полицейские, парные патрули стояли на углу Асангаро, штурмовые отряды заполняли все близлежащие дворы. Сантьяго прошел по Кольмене, пересек площадь Сан-Маркос. Через каждые двадцать метров стоял обтекаемый потоком прохожих полицейский — автомат наперевес, противогаз за спиной, гроздь гранат со слезоточивым газом у пояса. Служилый люд, фланеры и уличные волокиты глядели на них безразлично или с любопытством, но без страха. Патрули расхаживали и по Пласа-де-Армас, а у дворцовой ограды, кроме часовых в черно-красных мундирах, были и солдаты в касках. Однако за мостом, в Римаке, не было даже регулировщиков уличного движения. Под старинными фонарями покуривали мальчишки бандитского вида, бандиты с чахоточными лицами. Сантьяго шел между и мимо харчевен и кабаков, извергавших из своего чрева шатающихся пьяниц, нищих, каких-то оборванцев, иногда — бродячих псов. Гостиница «Могольон» была такая же узкая и длинная, как та немощеная улочка, на которой она стояла. Каморка портье пустовала, коридор и лестница тонули во тьме. На втором этаже он отыскал четыре позолоченных реечки на глубоко утопленной в стене двери, трижды, как было условлено, постучал и вошел, окинул взглядом лицо Вашингтона, койку под плюшевым одеялом, подушку без наволочки, два стула, ночной горшок.
— Весь центр наводнен полицией, — сказал Сантьяго. — Ждут новой манифестации сегодня вечером.
— Скверные новости, — сказал Вашингтон: под глазами у него лежали такие синяки, что осунувшееся лицо было неузнаваемым. — Взяли Мартинеса, когда он выходил с инженерного факультета. Его родные побежали в префектуру, но свидания им не дали.
С потолка свисала паутина, единственная высоко подвешенная лампочка лила мутный свет.
— Ну, теперь апристы не будут говорить, что они несут все жертвы, — растерянно улыбнулся Сантьяго.
— Надо менять явку, — сказал Вашингтон. — И даже сегодняшнее собрание проводить опасно.
— Ты думаешь, если его прижмут, он расколется? — Руки у Мартинеса связаны за спиной, коренастый приземистый человек с неразличимым лицом наносит удары, из кривящихся от муки губ индейца рвется вой.
— Это никогда не известно. — Вашингтон пожал плечами, на мгновение опустил голову. — А кроме того, этот портье мне подозрителен. Сегодня еще раз попросил у меня документы. Льяке должен прийти, а я не успел предупредить его насчет Мартинеса.
— Самое лучшее — по-быстрому принять решение и убраться отсюда. — Сантьяго вытащил и прикурил сигарету, потом, несколько раз затянувшись, снова достал пачку, протянул ее Вашингтону. — Значит, Федерация все-таки соберется сегодня?
— То, что от нее осталось, — сказал Вашингтон. — Всего двенадцать человек, прочие — в бою. Но договаривались встретиться в десять вечера на медицинском факультете.
— Ну, там-то уж нас всех точно повяжут, — сказал Сантьяго.
— Может быть, и нет, — сказал Вашингтон. — Правительство должно знать, что вечером предполагается снять забастовку, и захочет собрать нас всех вместе. «Независимые» испугались, пошли на попятную. Думаю, апристы поступят так же.
— Ну, а мы-то что будем делать? — сказал Сантьяго.
— Сейчас и решим, — сказал Вашингтон. — Вот, погляди-ка, известия из Куско и Арекипы: там дела еще хуже, чем здесь.
Сантьяго придвинулся, взял валявшиеся на кровати письма. Первое из Куско — четкий, энергично-напряженный женский почерк, ромбовидная закорючка вместо подписи. Ячейка вступила в контакт с апристами, чтобы обсудить забастовку солидарности, но, товарищи, нагрянула полиция, оцепила университет, и Федерацию, товарищи, можно считать несуществующей: не менее двадцати человек арестовано. Студенчество в массе своей проявляет апатию, но моральный дух тех товарищей, которым удалось скрыться, по-прежнему высок, несмотря на провал. С товарищеским приветом. Письмо из Арекипы, напечатанное на машинке — не черным и не синим, а фиолетовым шрифтом, ни обращения, ни подписи. Кампания на всех факультетах проходила весьма успешно, общее мнение склонялось к тому, чтобы солидаризироваться с забастовкой в Сан-Маркосе, но появилась полиция: среди арестованных — восемь наших, надеюсь вскоре сообщить вам, товарищи, более отрадные известия. Желаю успеха.
— А в Трухильо и вовсе ни черта не вышло, — сказал Вашингтон. — Наши только добились решения о моральной поддержке бастующих. Это все равно что ничего.
— Ни один университет не последовал за Сан-Маркосом, ни один профсоюз не поддержал стачку трамвайщиков, — сказал Сантьяго. — Что ж, нам ничего, кроме отмены забастовки, не остается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
— Очень жаль, что вы не захотели баллотироваться в сенат, — сказал Кайо Бермудес. — Президент надеялся, вы станете лидером парламентского большинства.
— Какой бумажник? — Трифульсио вскочил на ноги, ударил себя в грудь. — Не брал я никакого бумажника!
— Ох, кретины, — сказал сеньор Лосано. — Почему не отнесли его в лазарет?
— Кусаешь руку, которая тебя кормит? — продолжал тот, главный. — Крадешь у того, кто тебя, скотину, на службу взял?
— Не знаешь ты женщин, — сказала Кета. — В один прекрасный день она проболтается Ортенсии, что знакома с тобой и что это ты отправил ее в Сан-Мигель. Ортенсия как-нибудь невзначай сообщит Кайо-Дерьму, а тот — Златоцвету, и ты пропал.
Трифульсио, став на колени, принялся плакать и божиться, но главный был неумолим: ворюга ты, ворюга, преступный элемент, горбатого могила исправит, сейчас обратно в тюрьму пойдешь, отдавай сию минуту бумажник. Тут открылась дверь, вышел в патио дон Эмилио: что за шум?
— Да мы отнесли его, сеньор Лосано, — сказал Лудовико, — а там его не приняли. Без вашего письменного распоряжения не принимают, боятся ответственность на себя брать.
— Я был бы счастлив служить президенту, дон Кайо, — сказал дон Фермин. — Но, став сенатором, я должен был бы всецело посвятить себя политике, а это не для меня.
— Я-то никому не скажу, я вообще не из таких, — сказала Кета, — мне ни до чего дела нет. Ты погоришь, Амбросио, но не по моей вине.
— И должность посла, к примеру, тоже не примете? — сказал Кайо Бермудес. — Генерал бесконечно вам благодарен за все, что вы для него сделали, и хотел бы как-нибудь выразить это. Дипломатия вас не прельщает, дон Фермин?
— Глядите, дон Эмилио, как меня обижают, — сказал Трифульсио. — Глядите, до слез меня довели, напраслину на меня возвели.
— Ну, что вы, — засмеялся дон Фермин. — У меня ни малейшего призвания к дипломатии, равно как и к парламентской деятельности.
— Я его пальцем не тронул, сеньор Лосано, — сказал Иполито. — Он сам вдруг понес околесицу, повалился ничком. Не трогали мы его, верьте слову, сеньор Лосано.
— Оставь его, это не он, — сказал Эмилио Аревало тому, главному. — Это, наверно, во время митинга. Ты ведь, Трифульсио, не такой подонок, чтоб меня обкрадывать?
— Генерал будет уязвлен вашим безразличием, — сказал Кайо Бермудес.
— Да пусть у меня руки отсохнут! — сказал Трифульсио.
— Вы эту кашу заварили, — сказал сеньор Лосано, — вам и расхлебывать.
— Вы ошибаетесь, дон Кайо, это не безразличие, — сказал дон Фермин. — У Одрии еще будет возможность воспользоваться моими услугами. Видите, я отвечаю на откровенность откровенностью.
— Вы тихо, бережно, осторожно вытащите его отсюда, — сказал сеньор Лосано, — и приткнете где-нибудь. И не дай бог, если кто-нибудь вас заметит, — тогда придется иметь дело со мной. Понятно?
Ах ты, жулик черномазый, сказал тогда дон Эмилио. Сказал и пошел в дом вместе с главным, а следом тронулись и Урондо с Управляющим. Ишь, как он тебя, Трифульсио, засмеялся Тельес.
— Вы так часто меня приглашали, дон Фермин, — сказал Кайо Бермудес, — а теперь мой черед. Не согласитесь ли как-нибудь на днях отужинать у меня?
— Зря он язык-то распустил, — сказал Трифульсио, — как бы пожалеть не пришлось.
— Все сделано, сеньор Лосано, — сказал Лудовико. — Вытащили, увезли, приткнули, и никто нас не видел.
— Мне-то хоть не заливай, — сказал Тельес. — Бумажник-то ведь свистнул?
— С удовольствием, дон Кайо, — сказал дон Фермин. — Явлюсь по первому зову.
— Свистнул не свистнул, я ему докладывать не обязан, — сказал Трифульсио. — Не закатиться ли нам с тобой сегодня?
— В воротах госпиталя Сан-Хуан-де-Диос, сеньор Лосано, — сказал Иполито. — Нет. Никто не видел.
— Я снял домик в Сан-Мигеле, неподалеку от Бертолото, — сказал Кайо Бермудес. — Право, не знаю, известно ли вам, дон Фермин, что…
— О чем вы, я не понимаю? — сказал сеньор Лосано. — Забыть пора, ничего не было.
— А много ль денег в том бумажнике было? — сказал Тельес.
— Слухом земля полнится, дон Кайо, — сказал дон Фермин. — У нас в Лиме все ужасные сплетники.
— Нельзя, Тельес, таким любопытным быть, — сказал Трифульсио. — Пошли, сегодня я угощаю.
— Да, конечно, конечно, как же иначе, — сказал Лудовико. — Мы все забыли, сеньор Лосано.
— Я все еще чувствую себя провинциалом, хоть и живу в Лиме полтора года, — сказал Кайо Бермудес, — и не знаю здешних обычаев. Честно говоря, мне немного неловко, дон Фермин. Я боялся, что вы не сочтете для себя возможным посетить меня.
— Я тоже, сеньор Лосано, я тоже все забыл, — сказал Иполито. — Что еще за Тринидад Лопес? Не знаю я никакого Тринидада Лопеса, его и не было никогда. Видите, сеньор Лосано? Все забыл.
Тельес и Урондо, охмелев, клевали носом, чуть не падая с деревянной скамьи, но Трифульсио, несмотря на пиво и на жару, продолжал держаться. Сквозь щели в стене он видел блестевший на солнце песчаный пятачок, дом, куда входили избиратели, видел полицейских у дверей. Утром они раза два наведывались в харчевню выпить пива, а сейчас маячили в своих серых мундирах у входа. За головами собутыльников Трифульсио видел и полоску пляжа, и море с островками посверкивавших в солнечных лучах водорослей, видел, как отчаливают и тают на горизонте корабли. Трифульсио, Тельес, Урондо ели рыбу с жареной картошкой, пили пиво, очень много пива.
— Неужели вы меня считаете таким ханжой? — сказал дон Фермин. — Полноте, дон Кайо. Могу лишь поздравить вас со столь славной победой. И с удовольствием буду у вас обоих бывать — только зовите.
Трифульсио видел, как через пустырь, под лай собак, проехал красный грузовичок, остановился у харчевни, как из кабины вышел тот, главный. Много народу проголосовало? Очень много, все утро народ сновал туда-сюда. На нем были бриджи, сапоги, рубашка, раскрытая на груди: больше чтоб не смели пить, вы мне пьяные не нужны. Да вон же парочка стоит, — отвечал ему Трифульсио. Это не твоя забота, сказал тот, сел в грузовичок и исчез в клубах пыли, в собачьем лае.
— В конце концов, виноваты во всем вы, дон Фермин, — сказал Кайо Бермудес. — Помните тот вечер в «Амбесси»?
Проголосовавшие подходили к дверям харчевни, но хозяйка тотчас их отшивала: закрыто на выборы, не обслуживаем! А почему эти трое сидят? Но хозяйка в препирательства не вступала: уходите добром, а то полицию позову. И люди, мигом притихнув, поворачивали оглобли.
— Ну еще бы не помнить! — засмеялся дон Фермин. — Но я ведь не предполагал, что Муза сразит вас.
Тени удлинились, слизнули пятна солнечного света, когда снова приехал красный грузовичок, на этот раз с людьми в кузове. Трифульсио видел: кучка избирателей с любопытством воззрилась на них, и полицейские тоже. Живо, живо, торопил тот, главный, пошевеливайтесь, голосование кончается, сейчас будут опечатывать урны.
— Я знаю, несчастный ты дурень, зачем ты это сделал, — сказал дон Фермин. — Нет, не потому, что она тянула из меня деньги, не потому, что шантажировала меня.
Трифульсио, Тельес и Урондо вышли из харчевни и стали во главе тех, кто приехал на грузовичке. Было их человек пятнадцать; Трифульсио всех их знал: работяги, пеоны, слуги из усадьбы. Все были одеты как на праздник. Глаза у всех горели, попахивало перегаром.
— Кто бы мог подумать, — сказал полковник Эспина. — Я был уверен, что Кайо будет работать сутками, ничего вокруг не замечая, а он вот что отколол. Красотка. Как она вам, дон Фермин?
Они строем двигались по пустырю, и люди, стоявшие в дверях избирательного участка, толкаясь, стали отступать. Полицейские шагнули навстречу.
— А потому что написала мне анонимку про твою жену, — сказал дон Фермин. — Ты не за меня отомстил, несчастный ты дурень, а за себя.
— Мы протестуем, — сказал тот, главный. — Тут мухлеж.
— Я просто опешил, — сказал полковник Эспина. — Тихоня-тихоня, а такую бабенку подцепил. Невероятно, а, дон Фермин?
— Мы не допустим подтасовки! — сказал Тельес. — Да здравствует генерал Одрия! Да здравствует дон Эмилио Аревало!
— Нас прислали за порядком следить, — сказал один из полицейских. — К голосованию отношения не имеем. Обратитесь к комиссии.
— Ура! — кричали приехавшие на грузовике. — Аре-ва-ло Од-ри-я!
— Самое смешное, что я еще ему давал советы, — сказал полковник Эспина. — Нельзя столько работать, Кайо, встряхнись немножко, развлекись. Вот и присоветовал.
Народ подвинулся ближе, смешался с ними, глядел на них, на полицейских, смеялся. Маленький человечек появился в дверях, посмотрел на Трифульсио испуганно: что, дескать, тут такое? Человечек был в пиджаке и при галстуке, на носу сидели темные очки, подстриженные усики взмокли от пота.
— Прошу разойтись! — крикнул он дрожащим голоском. — Прошу разойтись, голосование окончено, уже шесть часов. Сержант, что вы смотрите: очистите помещение.
— Ты думал, я тебя уволю, если узнаю про твою жену? — сказал дон Фермин. — Ты думал, что, сделав это, возьмешь меня за горло? Ты тоже хотел меня шантажировать, дурень.
— Они говорят, что тут мошенничество, — сказал один из полицейских.
— Они говорят, что будут протестовать, — сказал второй.
— А я еще его спрашивал, когда он собирается привезти из Чинчи жену, — сказал полковник Эспина. — Никогда, ответил он мне, она там и останется. Видите, дон Фермин, как живо освоился в столице наш провинциал.
— Это верно, мошенничество, — сказал тот. — Хотели сорвать выборы дона Эмилио.
— Да что ж вы такое несете? — выпялился на него человечек. — Разве вы не следили за ходом голосования как представитель Аревало? О каком мошенничестве идет речь, если мы еще и не начинали подсчет голосов?
— Ну, довольно, довольно, не плачь, — сказал дон Фермин. — Все было не так, ты и не думал об этом и не для этого все сделал?
— Не позволим! — сказал тот, главный. — Мы войдем вовнутрь!
— В конце концов, он имеет право развлечься, — сказал полковник Эспина. — Надеюсь, генерал не будет на него в претензии за то, что открыто взял ее на содержание.
Трифульсио схватил человечка за отвороты пиджака и мягко отбросил от двери. Увидел, что тот стал желтым и затрясся. Вбежал в комнату, где помещался избирательный участок, следом за Тельесом, Урондо и главным. Какой-то парень в комбинезоне стал на них кричать: сюда нельзя! вход воспрещен! полиция! полиция! Тельес пнул его, и парень осел наземь, продолжая звать полицию. Трифульсио поднял его, усадил на стул: сиди тихо, помалкивай. Тельес и Урондо с урнами для голосования уже бежали к выходу. Человечек глядел на Трифульсио с ужасом: да это же преступление, вас всех посадят, — и голос у него сорвался.
— Молчи, ты продался Мендисабалю! — сказал ему Тельес.
— Молчи, а не то я тебе заткну глотку, — сказал ему Урондо.
— Мы не допустим мошенничества, — сказал полицейским тот, главный. — Мы отвезем урны в окружную избирательную комиссию.
— Но это вряд ли: он одобряет все, что ни сделает Кайо, — сказал полковник Эспина. — Генерал говорит, что я не мог оказать отечеству большей услуги, чем откопать Кайо где-то в захолустье и привезти сюда. Он его просто приворожил, дон Фермин.
— Ну, ладно, ладно, — сказал дон Фермин. — Перестань плакать.
Трифульсио, как всегда, сел впереди и, выглянув из окошка кабины, увидел, как человечек и парень в комбинезоне о чем-то спорят с полицейскими. Народ стоял вокруг, кое-кто махал вслед грузовичку, кое-кто смеялся.
— Ладно, ты хотел не шантажировать меня, а помочь мне, — сказал дон Фермин. — Будешь теперь делать то, что я скажу, будешь слушаться меня. Ну, хватит плакать.
— И из-за такой пустяковины мы столько ждали? — сказал Трифульсио. — Там же было всего двое от сеньора Мендисабаля, а остальные — зеваки.
— Да нет, не думаю я тебя ненавидеть и презирать, — сказал дон Фермин. — Ладно, я уже понял: ты меня глубоко уважаешь, ты все это сделал ради меня. Чтобы я не страдал. Ладно. Беру свои слова обратно: ты не дуралей и не несчастный.
— Мендисабаль был уверен, что дело в шляпе, — сказал Урондо. — Это же его земли, вот он и считал, что победит на выборах. Считал, да просчитался.
— Ладно, ладно, — повторял дон Фермин.
X
Полиция сорвала транспаранты, протянутые над входом в Сан-Маркос, соскоблила и затерла призывы к забастовке и лозунги «Долой Одрию!». Студентов в университетском парке было не видно. У часовни толпились полицейские, парные патрули стояли на углу Асангаро, штурмовые отряды заполняли все близлежащие дворы. Сантьяго прошел по Кольмене, пересек площадь Сан-Маркос. Через каждые двадцать метров стоял обтекаемый потоком прохожих полицейский — автомат наперевес, противогаз за спиной, гроздь гранат со слезоточивым газом у пояса. Служилый люд, фланеры и уличные волокиты глядели на них безразлично или с любопытством, но без страха. Патрули расхаживали и по Пласа-де-Армас, а у дворцовой ограды, кроме часовых в черно-красных мундирах, были и солдаты в касках. Однако за мостом, в Римаке, не было даже регулировщиков уличного движения. Под старинными фонарями покуривали мальчишки бандитского вида, бандиты с чахоточными лицами. Сантьяго шел между и мимо харчевен и кабаков, извергавших из своего чрева шатающихся пьяниц, нищих, каких-то оборванцев, иногда — бродячих псов. Гостиница «Могольон» была такая же узкая и длинная, как та немощеная улочка, на которой она стояла. Каморка портье пустовала, коридор и лестница тонули во тьме. На втором этаже он отыскал четыре позолоченных реечки на глубоко утопленной в стене двери, трижды, как было условлено, постучал и вошел, окинул взглядом лицо Вашингтона, койку под плюшевым одеялом, подушку без наволочки, два стула, ночной горшок.
— Весь центр наводнен полицией, — сказал Сантьяго. — Ждут новой манифестации сегодня вечером.
— Скверные новости, — сказал Вашингтон: под глазами у него лежали такие синяки, что осунувшееся лицо было неузнаваемым. — Взяли Мартинеса, когда он выходил с инженерного факультета. Его родные побежали в префектуру, но свидания им не дали.
С потолка свисала паутина, единственная высоко подвешенная лампочка лила мутный свет.
— Ну, теперь апристы не будут говорить, что они несут все жертвы, — растерянно улыбнулся Сантьяго.
— Надо менять явку, — сказал Вашингтон. — И даже сегодняшнее собрание проводить опасно.
— Ты думаешь, если его прижмут, он расколется? — Руки у Мартинеса связаны за спиной, коренастый приземистый человек с неразличимым лицом наносит удары, из кривящихся от муки губ индейца рвется вой.
— Это никогда не известно. — Вашингтон пожал плечами, на мгновение опустил голову. — А кроме того, этот портье мне подозрителен. Сегодня еще раз попросил у меня документы. Льяке должен прийти, а я не успел предупредить его насчет Мартинеса.
— Самое лучшее — по-быстрому принять решение и убраться отсюда. — Сантьяго вытащил и прикурил сигарету, потом, несколько раз затянувшись, снова достал пачку, протянул ее Вашингтону. — Значит, Федерация все-таки соберется сегодня?
— То, что от нее осталось, — сказал Вашингтон. — Всего двенадцать человек, прочие — в бою. Но договаривались встретиться в десять вечера на медицинском факультете.
— Ну, там-то уж нас всех точно повяжут, — сказал Сантьяго.
— Может быть, и нет, — сказал Вашингтон. — Правительство должно знать, что вечером предполагается снять забастовку, и захочет собрать нас всех вместе. «Независимые» испугались, пошли на попятную. Думаю, апристы поступят так же.
— Ну, а мы-то что будем делать? — сказал Сантьяго.
— Сейчас и решим, — сказал Вашингтон. — Вот, погляди-ка, известия из Куско и Арекипы: там дела еще хуже, чем здесь.
Сантьяго придвинулся, взял валявшиеся на кровати письма. Первое из Куско — четкий, энергично-напряженный женский почерк, ромбовидная закорючка вместо подписи. Ячейка вступила в контакт с апристами, чтобы обсудить забастовку солидарности, но, товарищи, нагрянула полиция, оцепила университет, и Федерацию, товарищи, можно считать несуществующей: не менее двадцати человек арестовано. Студенчество в массе своей проявляет апатию, но моральный дух тех товарищей, которым удалось скрыться, по-прежнему высок, несмотря на провал. С товарищеским приветом. Письмо из Арекипы, напечатанное на машинке — не черным и не синим, а фиолетовым шрифтом, ни обращения, ни подписи. Кампания на всех факультетах проходила весьма успешно, общее мнение склонялось к тому, чтобы солидаризироваться с забастовкой в Сан-Маркосе, но появилась полиция: среди арестованных — восемь наших, надеюсь вскоре сообщить вам, товарищи, более отрадные известия. Желаю успеха.
— А в Трухильо и вовсе ни черта не вышло, — сказал Вашингтон. — Наши только добились решения о моральной поддержке бастующих. Это все равно что ничего.
— Ни один университет не последовал за Сан-Маркосом, ни один профсоюз не поддержал стачку трамвайщиков, — сказал Сантьяго. — Что ж, нам ничего, кроме отмены забастовки, не остается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70