Поэтому он умел узнавать ее, находить, ценить и покупать, когда она еще называлась придурью, мазней и никем не ценилась. Он собирал свою коллекцию, путешествуя от одного сумасшедшего чудака к другому, взбираясь по шатким лестницам на их чердаки, отдавал им свои трудовые рубли, марки, талеры и возвращался домой с добычей, как настоящий варяг из заморского плавания. Вся жизнь его была в этой коллекции. Любоваться ею приходил иногда наш знаменитый сосед – большой мастер рисования бурлаков и запорожцев, неповторимость которого разворовали потом подражатели. И для меня это тоже стало смыслом жизни. Спрятать, не дать чуди захватить в свои руки. Я рисовал свои маскировочные тюки и чемоданы с такой страстью, что думаю – и в них есть что-то от подлинного искусства. Как мог я уехать без них? Оставить нашим врагам сокровища, накопленные отцом? Да за это бог Один вышвырнул бы меня из своего зала в пещеру омерзительной Хел. И правильно сделал бы.
Конечно, Антон видел и раньше картины этого художника. У него еще такое странное имя, похожее на русский глагол, обозначающий ходьбу. Ступал? Топал? Ходил? Кажется, года два назад одна его картина продавалась в Лондоне за несколько миллионов. И если под каждым изображением тюков, ящиков и чемоданов у старика спрятано что-то подобное, то, пожалуй, неизвестно, кто из двух братьев Козулиных окажется богаче.
Его усталый, истощенный мозг пытается охватить невероятность происходящего. Еще сутки назад у него не было ничего. Неудачник, провалившийся во всем, упустивший последний шанс, давший рухнуть всем мостам и надеждам, своим и чужим, способный привезти домой только горсть земли и склянку воды. И вот двадцать четыре часа спустя ему возвращено, подарено все: спасенная дочь, любимая жена, нежданное богатство.
За что? Почему? Сделал он что-то в трюме своего бытия, чтобы получить такие награды на палубе быта? Или действительно, как верит Феоктист, безразличное время лишь подносит нам по очереди назначенные чаши, то с горечью, то с медом, и лишь требует, чтобы мы пили их до дна, взахлеб, с благодарностью?
И, пытаясь удержать разбегающиеся мысли, не дать им забрести туда, где залегли змеиные сомнения и тревоги бытия, пытаясь остаться на игле сиюминутного ликования, входящей ему в сердце, он в то же время с недоумением замечает, что огромность обрушенных на него даров рождает в нем такой же парализующий ужас перед Дарящим, какой он испытал два года назад перед Отнимающим, Горемыкала насылающим.
Такой же, если не больший.
Конец третьей части
Эпилог
Прощание
Радиорассказ о тетради, оставленной непрошеным защитником творца
Недавно я снова побывал в своем любимом курортном городке на берегу океана, в штате Мэйн. Дом одинокого островитянина все так же грустно торчал за проливом. Но знакомый бармен рассказал мне, что старый чудак умер год назад. Мэрия пытается разыскать наследников, прежде чем выставить дом на аукцион.
В один из последних приездов старик оставил бармену толстую тетрадь и попросил отправить ее в какое-нибудь издательство после его смерти. Но бармен ничего не понимал в литературном бизнесе и не знал, как приступить к этому делу. С другой стороны, рука не поднималась выбросить тетрадь в мусорный бак. Все же это была последняя память о человеке. И потом, кто знает? Может, в ней спрятан бестселлер, стоящий миллионы? Не соглашусь ли я полистать ее на ночь? По тому, как я гладко составляю слова, он чувствует, что я знаю, где и как можно продать их за сходную цену. Будет очень признателен за совет.
Перед сном в отеле я полистал тетрадь. Старик оставался верен своей теме. Но теперь восхваления Творца приобрели несколько двусмысленный, я бы даже сказал, кощунственно ироничный оттенок. Похоже, что писавший проводил часы у телевизора, переходя от одной программы новостей к другой, и потом заносил впечатления от увиденного в тетрадь.
«Славься Ты, без воли которого ни один самолет не упадет на спящий городок, не превратится в огненный шар, уносящий к Тебе наверх сотни неготовых душ…
И стена школьного кафетерия не рухнет под налетевшим смерчем на пьющих молоко детишек без ведома и согласия Твоего…
Может быть, однажды нам повезет, и у очередной жертвы землетрясения, засыпанной заживо в своем доме, окажется в руке магнитофон. Тогда мы узнаем наконец, о чем говорит с Тобой человек, медленно умирающий от голода и жажды, слышащий только боль в раздробленной, прижатой глыбами ступне…
Но не всегда следует полагаться на случайности. Ведь почти все современные банки оборудованы автоматически снимающими телекамерами. Не пора ли установить подобные камеры на всех кораблях, чтобы мы – когда какой-нибудь очередной корабль отправится на дно – смогли увидеть лица тех, кому суждено встретиться с Тобою под водой?
О, как наивны родственники туристов, погибших в автобусе, изрешеченном пулями разбойников! Разве не понимают они, что без воли Твоей ни один боек не коснется капсюля, не вспыхнет гремучая ртуть, не загорится порох, не сгустятся всемогущие газы, не выплюнут пулю из ствола…
А как темна, как несведуща мать, завывающая у горящего дома, в котором остался ее двухлетний сын, колотящая кулаками по асфальту, шлющая проклятия всем вокруг и ни одного – наверх…»
Видимо, иногда телевизор портился, и тогда восхваления Творца на несколько страниц приобретали иной оттенок.
«Славься Ты – величайший гений рекламы. Неописуемо искусство Твое навязывать нам Твой главный товар, продукт, изобретение – дар жизни. Миллионы Твоих коммивояжеров из века в век пытаются – и весьма успешно – убедить нас, что ни о какой торговле здесь нет речи, что Твоя фирма устраивает даровую раздачу, что жизнь дается нам – ничтожным тварям – бесплатно. И нет такой инстанции, такого бюро, куда мы могли бы подать жалобу на ложное рекламирование. Ибо на самом деле речь всегда идет о сделке. Нам предлагается жизнь – мы платим страданием. Страдание есть тот золотой эталон, та диковинная валюта, которую Твои банкиры почему-то охотно и безотказно принимают во всех отделениях.
Похоже, Тебе нравятся простодушные покупатели, которые приобретают предлагаемый товар без споров, легко соглашаются прожить жизнь от начала до конца и при этом исправно платить по счетам, со всеми грабительскими процентами. Зато те, кто – разобравшись в условиях сделки – вежливо уклоняются, то есть кончают с собой, не дожив порой и до двадцати лет, вызывают у Тебя неподдельный гнев. Недаром Твои служители часто даже отказывают таким в погребении.
Но, как и всякий Торговец, особое внимание Ты обращаешь на богатых клиентов, на толстосумов боли. На тех, кто, поглаживая в карманах пухнущие бумажники, вечно колеблется, торгуется с Тобой, пробует предлагаемый товар на вкус и на ощупь, пересчитывает снова и снова свои капиталы, свои запасы боли – хватит ли расплатиться? Этих Ты обхаживаешь с неподражаемой изобретательностью, даешь им скидку подбрасываешь дополнительные льготы – успеха, красоты, таланта, мечты, любви. Ты даже разрешаешь им покидать твою лавку и потом приходить снова, выманиваешь боль по частям, и в конце концов упрямец незаметно проживает жизнь до старости. „Твой дар я возвращаю!" – гордо написал недавно один из таких. Ан нет, поздно – сделка состоялась».
Потом телевизор, видимо, чинили, и снова в тетради начинались горько-ироничные восхваления: за мощный грязевой потоп, за превосходный пожар, за маньяка-рекордсмена, задушившего тридцать женщин в очень короткий срок, за взрывы, войны, ураганы, землетрясения, болезни. Но к концу тетради все настойчивее начал звучать иной мотив: «НЕ ОСТАВЛЯЙ!»
«Да, я понимаю. Ты устаешь с нами, как продавец устает с нищими покупателями, как учитель – с тупыми учениками. Мы понимаем только повторения. И Тебе делается скучно. Двадцать, тридцать, сорок раз должны случиться наводнения, чтобы мы научились строить дома на сваях или дамбы. Миллионы должны умереть от оспы, чумы, малярии, прежде чем мы займемся поисками вакцины, и еще столько же – прежде чем согласимся делать прививки. И это всё случаи, когда нам нужно спасать свою шкуру. Как же научить нас чему-то высокому и бескорыстному? Чему-то непредсказуемому, своеобразному, неповторимому, что могло бы позабавить Тебя или даже озадачить?
И все же молю: дай нам еще одну попытку, оставь в классе на второй год, не выгоняй из школы Твоей.
Да, мы не понимаем единичного. Мы побиваем пророков Твоих именно потому, что они – единственные на свете, кто способен услышать Тебя. То, что не повторится сто раз, не существует для нас. Только один раз будет дано муравьям в лесном муравейнике увидеть человека, задумчиво ковыряющего прутиком в их постройке. „Если он разумен, – будут говорить муравьи-скептики, – если принадлежит к иной цивилизации, как утверждают некоторые наши оригиналы и психопаты, то почему же он не заговорит с нами? Почему не попытается рассказать о своем мире, расспросить о нашем?" Да о чем с вами говорить, несчастные ползуны и кусаки?! Как можно вам что-то объяснить, если вы захлопнули свой мирок самодовольным лозунгом „ВСЕ СУЩЕСТВУЮЩЕЕ РАЗУМНО!"? Как можете вы поверить во что-то, находящееся за пределами вашего разума?
Но если долготерпение Твое было так безгранично до сих пор, нет ли надежды, что оно простирается еще на несколько дней, лет, веков, тысячелетий? Что Ты пошлешь нам нового Посланца с прутиком, который вдруг нащупает просвет во мраке наших душ?
Единственное, в чем мы бесконечно изобретательны (и тут Ты должен отдать нам должное), – это в способах убийства друг друга. Ножом и пращой, копьем и стрелой, греческим огнем и арбалетом, ядром и картечью, пулеметом и огнеметом, бомбой и горчичным газом, электроном и бациллой, лазерным лучом и термоядерным взрывом. Тут мы отличники, тут нам нетравных. О, если бы хоть одну сотую этой изобретательности мы потратили на попытки понять, ради чего мы убиваем друг друга! Удивительные вещи могли бы нам открыться.
Но при всем при том, также взываю к Тебе: не слушай воплей тех, кто умоляет Тебя избавить нас от кошмара бесконечных войн. Они не понимают, о чем просят. Они не отдают себе отчета в том, что ужасных нас один лишь ужас войны спасает еще от ужасов абсолютной тирании. Не боялись бы тираны, воцаряющиеся над нами, угрозы войны, не боялись бы остаться совсем без солдат – истребили бы нас до последнего – за неправильную веру, неправильный нос, неправильного папу и маму, неправильный цвет кожи, а главное – просто так, чтобы утолить похоть господствования.
И еще в одном мы преуспели: прятаться от лика Твоего. Ученые прячутся за свои знания, полководцы – за победные знамена, музыканты – за сладкие звуки, поэты – за темные строчки, врачи – за возвращенных к жизни, учителя – за спасенных от невежества, труженики – за добытый хлеб насущный, влюбленные – друг за друга. И все же подожди – не отворачивайся! Вспомни, что появлялись среди нас искавшие только Тебя, слышавшие только Тебя, говорившие только с Тобой. Пусть редко, пусть раз в тысячу лет! Но что для Тебя тысяча лет? Миг, минута, нужная для смены декораций.
Не оставляй нас несмотря ни на что! Не дай нам уйти к птеродактилям и ихтиозаврам. Мы еще чем-то позабавим Тебя, чем-то растрогаем, чем-то – кто знает – даже умилим…»
Наутро я сказал бармену, что вряд ли найдется издательство, готовое печатать эти записки. Но все же дал ему совет: отправить рукопись на хранение в огромный подземный архив, построенный недавно в штате Юта. Насколько мне известно, создатели этого уникального хранилища пытаются собрать и сберечь сведения о всех-всех людях, когда-либо живших на Земле, чтобы никто не потерялся в день всеобщего Воскрешения. В гранитных туннелях, проложенных на глубине семьсот футов в скале неподалеку от Солт-Лейк-Сити, бесконечно тянутся полки с микрофильмами и компьютерными дисками, содержащими рассказы о жизни и родственных связях миллиардов людей. Затея эта представляется мне настолько своеобразной, что я непременно рано или поздно съезжу туда, дорогие радиослушатели, и тогда расскажу вам о том, что увижу, в очередной передаче.
20. Праздник на воде пять лет спустя
В сумерках последний вертолет с фотокорреспондентами отстал от уходящей на север «Вавилонии-2», повернул обратно к Детройту. Через час упрятанная в рулончиках пленки добыча оживет, превратится в негативы, в отпечатки, размножится, разлетится по всей стране в миллионах утренних газет. Журналистская орда насытилась сегодня вволю. Им давали снимать и при отплытии в Кливленде, и на остановках в Толидо и Виндзоре. Но теперь – довольно. С самого начала пятилетний юбилей встречи братьев Козулиных был задуман как интимный, семейный праздник. Даже очень знаменитые люди должны иметь право на несколько дней покоя и уединения. Завтра они войдут в озеро Гурон и устремятся к таинственному острову с небольшим санаторием, полученному недавно Козулиным-старшим в обмен на неповторимого раннего Кандинского.
К статусу знаменитости Антон так и не смог привыкнуть. Вот и сегодня, когда они стояли у поручней с отцом жены-5 и мирно беседовали о своих детях и внуках и о том, какие убогие песенки отравляют нынче их слух, и эта толстуха с кинокамерой начала кричать из проплывающей внизу моторки: «Сэр! Сэр! улыбку для телезрителей седьмого канала!» – он выжидательно уставился на прославленного певца, пока тот не объяснил ему, что просьба обращена к нему.
– Меня-то они давно низвели из «сэров» в «Бобби». Так что нечего отлынивать. Помашите рукой, пошлите воздушный поцелуй. Если можете – семь раз. Чтобы зрители седьмого канала почувствовали ваше особое расположение.
Корреспонденты начали виться вокруг мистера Себежа уже тогда, когда он возродил свою контору и возобновил страхование от разводов. Однако настоящая известность пришла лишь после того, как он начал появляться со своей десятиминутной программой на телевидении. В каждой передаче он ухитрялся кого-нибудь задеть и вызвать волну гневных откликов. Особенный шум произвел рассказ о немолодом враче («Знаем, знаем ваши штучки! вечно он спрячется за кого-то другого! провокатор чертов!»), который выступал с идеей раскола медицинской ассоциации хотя бы на две конкурирующие корпорации.
Что тут началось!
Его обвиняли в невежестве, мракобесии, безответственности, сеянии смут и раздоров. Две корпорации врачей? Как интересно! И что же, они будут лечить по-разному? Применять разные лекарства, разные методы? Скрывать друг от друга новейшие медицинские открытия? Чтобы у одной корпорации пациенты умирали, а у другой – выздоравливали?
Конечно, нашлись и защитники смелой идеи. Счета, выписываемые врачами, – это национальный позор, кричали они. Разрубите гидру не на два, а на десять кусков! Нет другого способа обуздать их жадность. Никаких секретов лечения людей вы не сможете спрятать, как не можете спрятать секретов постройки автомобилей. Но автомобилестроителям монополии запрещены, а врачам разрешены. Почему? Ведь без автомобиля человек может прожить, а без врача может умереть. Тысячу раз прав мистер Себеж! Пора кончать с этим разбоем.
Хвалебные отзывы шли вперемешку с оскорбительными, поздравления сменялись анонимными угрозами по телефону. Когда у Мелады разыгралась невралгическая боль в локте, он побоялся отправить ее к местному врачу, заставил съездить в Нью-Йорк, записал на прием под вымышленной фамилией. Его продюсер изо всех сил старался замять скандал, выступал с примирительными заявлениями. Он клялся, что старый доктор существует, что он просто озлобился после того, как у него, за какие-то нарушения медицинской этики, отняли право практиковать. Вскоре другие скандалы и сенсации отвлекли жадную публику. Но интерес к мистеру Себежу явно подскочил на несколько градусов, как он подскакивает в нас и остается надолго, когда мы замечаем под клеткой диковинного зверя маленькую табличку с надписью: «Ядовит».
Антон усмехнулся, подлил себе пива. Пена перелилась через край стакана, выплеснулась через борт корабля, потянулась белой дорожкой в сторону пяти прижавшихся друг к другу стекляных цилиндров, все еще темневших над горизонтом. Из окон банкетного зала долетала музыка, и знаменитый Бобби негромко, по-домашнему, напевал песенку их юности – «…припомнишь мой взгляд, и, как свет встречных фар, он ударит в лицо так, что выпустишь руль, так, что выпустишь руль». Привычный толчок – пойти к жене и поделиться любимым воспоминанием – чуть не заставил Антона подняться на ноги и войти внутрь зала. Но он сдержался. В зале было слишком много его жен, и в такой поздний час он мог запутаться, подойти не к той, к которой собирался.
Он был рад, что Мелада согласилась принять участие в праздничном плавании. Он был рад увидеть сегодня ее и детей – замкнутых, отгороженных от него и от мира, слишком сосредоточенных друг на друге, но при этом спокойных, ровных, вежливо подставляющих щеки под родственные поцелуи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Конечно, Антон видел и раньше картины этого художника. У него еще такое странное имя, похожее на русский глагол, обозначающий ходьбу. Ступал? Топал? Ходил? Кажется, года два назад одна его картина продавалась в Лондоне за несколько миллионов. И если под каждым изображением тюков, ящиков и чемоданов у старика спрятано что-то подобное, то, пожалуй, неизвестно, кто из двух братьев Козулиных окажется богаче.
Его усталый, истощенный мозг пытается охватить невероятность происходящего. Еще сутки назад у него не было ничего. Неудачник, провалившийся во всем, упустивший последний шанс, давший рухнуть всем мостам и надеждам, своим и чужим, способный привезти домой только горсть земли и склянку воды. И вот двадцать четыре часа спустя ему возвращено, подарено все: спасенная дочь, любимая жена, нежданное богатство.
За что? Почему? Сделал он что-то в трюме своего бытия, чтобы получить такие награды на палубе быта? Или действительно, как верит Феоктист, безразличное время лишь подносит нам по очереди назначенные чаши, то с горечью, то с медом, и лишь требует, чтобы мы пили их до дна, взахлеб, с благодарностью?
И, пытаясь удержать разбегающиеся мысли, не дать им забрести туда, где залегли змеиные сомнения и тревоги бытия, пытаясь остаться на игле сиюминутного ликования, входящей ему в сердце, он в то же время с недоумением замечает, что огромность обрушенных на него даров рождает в нем такой же парализующий ужас перед Дарящим, какой он испытал два года назад перед Отнимающим, Горемыкала насылающим.
Такой же, если не больший.
Конец третьей части
Эпилог
Прощание
Радиорассказ о тетради, оставленной непрошеным защитником творца
Недавно я снова побывал в своем любимом курортном городке на берегу океана, в штате Мэйн. Дом одинокого островитянина все так же грустно торчал за проливом. Но знакомый бармен рассказал мне, что старый чудак умер год назад. Мэрия пытается разыскать наследников, прежде чем выставить дом на аукцион.
В один из последних приездов старик оставил бармену толстую тетрадь и попросил отправить ее в какое-нибудь издательство после его смерти. Но бармен ничего не понимал в литературном бизнесе и не знал, как приступить к этому делу. С другой стороны, рука не поднималась выбросить тетрадь в мусорный бак. Все же это была последняя память о человеке. И потом, кто знает? Может, в ней спрятан бестселлер, стоящий миллионы? Не соглашусь ли я полистать ее на ночь? По тому, как я гладко составляю слова, он чувствует, что я знаю, где и как можно продать их за сходную цену. Будет очень признателен за совет.
Перед сном в отеле я полистал тетрадь. Старик оставался верен своей теме. Но теперь восхваления Творца приобрели несколько двусмысленный, я бы даже сказал, кощунственно ироничный оттенок. Похоже, что писавший проводил часы у телевизора, переходя от одной программы новостей к другой, и потом заносил впечатления от увиденного в тетрадь.
«Славься Ты, без воли которого ни один самолет не упадет на спящий городок, не превратится в огненный шар, уносящий к Тебе наверх сотни неготовых душ…
И стена школьного кафетерия не рухнет под налетевшим смерчем на пьющих молоко детишек без ведома и согласия Твоего…
Может быть, однажды нам повезет, и у очередной жертвы землетрясения, засыпанной заживо в своем доме, окажется в руке магнитофон. Тогда мы узнаем наконец, о чем говорит с Тобой человек, медленно умирающий от голода и жажды, слышащий только боль в раздробленной, прижатой глыбами ступне…
Но не всегда следует полагаться на случайности. Ведь почти все современные банки оборудованы автоматически снимающими телекамерами. Не пора ли установить подобные камеры на всех кораблях, чтобы мы – когда какой-нибудь очередной корабль отправится на дно – смогли увидеть лица тех, кому суждено встретиться с Тобою под водой?
О, как наивны родственники туристов, погибших в автобусе, изрешеченном пулями разбойников! Разве не понимают они, что без воли Твоей ни один боек не коснется капсюля, не вспыхнет гремучая ртуть, не загорится порох, не сгустятся всемогущие газы, не выплюнут пулю из ствола…
А как темна, как несведуща мать, завывающая у горящего дома, в котором остался ее двухлетний сын, колотящая кулаками по асфальту, шлющая проклятия всем вокруг и ни одного – наверх…»
Видимо, иногда телевизор портился, и тогда восхваления Творца на несколько страниц приобретали иной оттенок.
«Славься Ты – величайший гений рекламы. Неописуемо искусство Твое навязывать нам Твой главный товар, продукт, изобретение – дар жизни. Миллионы Твоих коммивояжеров из века в век пытаются – и весьма успешно – убедить нас, что ни о какой торговле здесь нет речи, что Твоя фирма устраивает даровую раздачу, что жизнь дается нам – ничтожным тварям – бесплатно. И нет такой инстанции, такого бюро, куда мы могли бы подать жалобу на ложное рекламирование. Ибо на самом деле речь всегда идет о сделке. Нам предлагается жизнь – мы платим страданием. Страдание есть тот золотой эталон, та диковинная валюта, которую Твои банкиры почему-то охотно и безотказно принимают во всех отделениях.
Похоже, Тебе нравятся простодушные покупатели, которые приобретают предлагаемый товар без споров, легко соглашаются прожить жизнь от начала до конца и при этом исправно платить по счетам, со всеми грабительскими процентами. Зато те, кто – разобравшись в условиях сделки – вежливо уклоняются, то есть кончают с собой, не дожив порой и до двадцати лет, вызывают у Тебя неподдельный гнев. Недаром Твои служители часто даже отказывают таким в погребении.
Но, как и всякий Торговец, особое внимание Ты обращаешь на богатых клиентов, на толстосумов боли. На тех, кто, поглаживая в карманах пухнущие бумажники, вечно колеблется, торгуется с Тобой, пробует предлагаемый товар на вкус и на ощупь, пересчитывает снова и снова свои капиталы, свои запасы боли – хватит ли расплатиться? Этих Ты обхаживаешь с неподражаемой изобретательностью, даешь им скидку подбрасываешь дополнительные льготы – успеха, красоты, таланта, мечты, любви. Ты даже разрешаешь им покидать твою лавку и потом приходить снова, выманиваешь боль по частям, и в конце концов упрямец незаметно проживает жизнь до старости. „Твой дар я возвращаю!" – гордо написал недавно один из таких. Ан нет, поздно – сделка состоялась».
Потом телевизор, видимо, чинили, и снова в тетради начинались горько-ироничные восхваления: за мощный грязевой потоп, за превосходный пожар, за маньяка-рекордсмена, задушившего тридцать женщин в очень короткий срок, за взрывы, войны, ураганы, землетрясения, болезни. Но к концу тетради все настойчивее начал звучать иной мотив: «НЕ ОСТАВЛЯЙ!»
«Да, я понимаю. Ты устаешь с нами, как продавец устает с нищими покупателями, как учитель – с тупыми учениками. Мы понимаем только повторения. И Тебе делается скучно. Двадцать, тридцать, сорок раз должны случиться наводнения, чтобы мы научились строить дома на сваях или дамбы. Миллионы должны умереть от оспы, чумы, малярии, прежде чем мы займемся поисками вакцины, и еще столько же – прежде чем согласимся делать прививки. И это всё случаи, когда нам нужно спасать свою шкуру. Как же научить нас чему-то высокому и бескорыстному? Чему-то непредсказуемому, своеобразному, неповторимому, что могло бы позабавить Тебя или даже озадачить?
И все же молю: дай нам еще одну попытку, оставь в классе на второй год, не выгоняй из школы Твоей.
Да, мы не понимаем единичного. Мы побиваем пророков Твоих именно потому, что они – единственные на свете, кто способен услышать Тебя. То, что не повторится сто раз, не существует для нас. Только один раз будет дано муравьям в лесном муравейнике увидеть человека, задумчиво ковыряющего прутиком в их постройке. „Если он разумен, – будут говорить муравьи-скептики, – если принадлежит к иной цивилизации, как утверждают некоторые наши оригиналы и психопаты, то почему же он не заговорит с нами? Почему не попытается рассказать о своем мире, расспросить о нашем?" Да о чем с вами говорить, несчастные ползуны и кусаки?! Как можно вам что-то объяснить, если вы захлопнули свой мирок самодовольным лозунгом „ВСЕ СУЩЕСТВУЮЩЕЕ РАЗУМНО!"? Как можете вы поверить во что-то, находящееся за пределами вашего разума?
Но если долготерпение Твое было так безгранично до сих пор, нет ли надежды, что оно простирается еще на несколько дней, лет, веков, тысячелетий? Что Ты пошлешь нам нового Посланца с прутиком, который вдруг нащупает просвет во мраке наших душ?
Единственное, в чем мы бесконечно изобретательны (и тут Ты должен отдать нам должное), – это в способах убийства друг друга. Ножом и пращой, копьем и стрелой, греческим огнем и арбалетом, ядром и картечью, пулеметом и огнеметом, бомбой и горчичным газом, электроном и бациллой, лазерным лучом и термоядерным взрывом. Тут мы отличники, тут нам нетравных. О, если бы хоть одну сотую этой изобретательности мы потратили на попытки понять, ради чего мы убиваем друг друга! Удивительные вещи могли бы нам открыться.
Но при всем при том, также взываю к Тебе: не слушай воплей тех, кто умоляет Тебя избавить нас от кошмара бесконечных войн. Они не понимают, о чем просят. Они не отдают себе отчета в том, что ужасных нас один лишь ужас войны спасает еще от ужасов абсолютной тирании. Не боялись бы тираны, воцаряющиеся над нами, угрозы войны, не боялись бы остаться совсем без солдат – истребили бы нас до последнего – за неправильную веру, неправильный нос, неправильного папу и маму, неправильный цвет кожи, а главное – просто так, чтобы утолить похоть господствования.
И еще в одном мы преуспели: прятаться от лика Твоего. Ученые прячутся за свои знания, полководцы – за победные знамена, музыканты – за сладкие звуки, поэты – за темные строчки, врачи – за возвращенных к жизни, учителя – за спасенных от невежества, труженики – за добытый хлеб насущный, влюбленные – друг за друга. И все же подожди – не отворачивайся! Вспомни, что появлялись среди нас искавшие только Тебя, слышавшие только Тебя, говорившие только с Тобой. Пусть редко, пусть раз в тысячу лет! Но что для Тебя тысяча лет? Миг, минута, нужная для смены декораций.
Не оставляй нас несмотря ни на что! Не дай нам уйти к птеродактилям и ихтиозаврам. Мы еще чем-то позабавим Тебя, чем-то растрогаем, чем-то – кто знает – даже умилим…»
Наутро я сказал бармену, что вряд ли найдется издательство, готовое печатать эти записки. Но все же дал ему совет: отправить рукопись на хранение в огромный подземный архив, построенный недавно в штате Юта. Насколько мне известно, создатели этого уникального хранилища пытаются собрать и сберечь сведения о всех-всех людях, когда-либо живших на Земле, чтобы никто не потерялся в день всеобщего Воскрешения. В гранитных туннелях, проложенных на глубине семьсот футов в скале неподалеку от Солт-Лейк-Сити, бесконечно тянутся полки с микрофильмами и компьютерными дисками, содержащими рассказы о жизни и родственных связях миллиардов людей. Затея эта представляется мне настолько своеобразной, что я непременно рано или поздно съезжу туда, дорогие радиослушатели, и тогда расскажу вам о том, что увижу, в очередной передаче.
20. Праздник на воде пять лет спустя
В сумерках последний вертолет с фотокорреспондентами отстал от уходящей на север «Вавилонии-2», повернул обратно к Детройту. Через час упрятанная в рулончиках пленки добыча оживет, превратится в негативы, в отпечатки, размножится, разлетится по всей стране в миллионах утренних газет. Журналистская орда насытилась сегодня вволю. Им давали снимать и при отплытии в Кливленде, и на остановках в Толидо и Виндзоре. Но теперь – довольно. С самого начала пятилетний юбилей встречи братьев Козулиных был задуман как интимный, семейный праздник. Даже очень знаменитые люди должны иметь право на несколько дней покоя и уединения. Завтра они войдут в озеро Гурон и устремятся к таинственному острову с небольшим санаторием, полученному недавно Козулиным-старшим в обмен на неповторимого раннего Кандинского.
К статусу знаменитости Антон так и не смог привыкнуть. Вот и сегодня, когда они стояли у поручней с отцом жены-5 и мирно беседовали о своих детях и внуках и о том, какие убогие песенки отравляют нынче их слух, и эта толстуха с кинокамерой начала кричать из проплывающей внизу моторки: «Сэр! Сэр! улыбку для телезрителей седьмого канала!» – он выжидательно уставился на прославленного певца, пока тот не объяснил ему, что просьба обращена к нему.
– Меня-то они давно низвели из «сэров» в «Бобби». Так что нечего отлынивать. Помашите рукой, пошлите воздушный поцелуй. Если можете – семь раз. Чтобы зрители седьмого канала почувствовали ваше особое расположение.
Корреспонденты начали виться вокруг мистера Себежа уже тогда, когда он возродил свою контору и возобновил страхование от разводов. Однако настоящая известность пришла лишь после того, как он начал появляться со своей десятиминутной программой на телевидении. В каждой передаче он ухитрялся кого-нибудь задеть и вызвать волну гневных откликов. Особенный шум произвел рассказ о немолодом враче («Знаем, знаем ваши штучки! вечно он спрячется за кого-то другого! провокатор чертов!»), который выступал с идеей раскола медицинской ассоциации хотя бы на две конкурирующие корпорации.
Что тут началось!
Его обвиняли в невежестве, мракобесии, безответственности, сеянии смут и раздоров. Две корпорации врачей? Как интересно! И что же, они будут лечить по-разному? Применять разные лекарства, разные методы? Скрывать друг от друга новейшие медицинские открытия? Чтобы у одной корпорации пациенты умирали, а у другой – выздоравливали?
Конечно, нашлись и защитники смелой идеи. Счета, выписываемые врачами, – это национальный позор, кричали они. Разрубите гидру не на два, а на десять кусков! Нет другого способа обуздать их жадность. Никаких секретов лечения людей вы не сможете спрятать, как не можете спрятать секретов постройки автомобилей. Но автомобилестроителям монополии запрещены, а врачам разрешены. Почему? Ведь без автомобиля человек может прожить, а без врача может умереть. Тысячу раз прав мистер Себеж! Пора кончать с этим разбоем.
Хвалебные отзывы шли вперемешку с оскорбительными, поздравления сменялись анонимными угрозами по телефону. Когда у Мелады разыгралась невралгическая боль в локте, он побоялся отправить ее к местному врачу, заставил съездить в Нью-Йорк, записал на прием под вымышленной фамилией. Его продюсер изо всех сил старался замять скандал, выступал с примирительными заявлениями. Он клялся, что старый доктор существует, что он просто озлобился после того, как у него, за какие-то нарушения медицинской этики, отняли право практиковать. Вскоре другие скандалы и сенсации отвлекли жадную публику. Но интерес к мистеру Себежу явно подскочил на несколько градусов, как он подскакивает в нас и остается надолго, когда мы замечаем под клеткой диковинного зверя маленькую табличку с надписью: «Ядовит».
Антон усмехнулся, подлил себе пива. Пена перелилась через край стакана, выплеснулась через борт корабля, потянулась белой дорожкой в сторону пяти прижавшихся друг к другу стекляных цилиндров, все еще темневших над горизонтом. Из окон банкетного зала долетала музыка, и знаменитый Бобби негромко, по-домашнему, напевал песенку их юности – «…припомнишь мой взгляд, и, как свет встречных фар, он ударит в лицо так, что выпустишь руль, так, что выпустишь руль». Привычный толчок – пойти к жене и поделиться любимым воспоминанием – чуть не заставил Антона подняться на ноги и войти внутрь зала. Но он сдержался. В зале было слишком много его жен, и в такой поздний час он мог запутаться, подойти не к той, к которой собирался.
Он был рад, что Мелада согласилась принять участие в праздничном плавании. Он был рад увидеть сегодня ее и детей – замкнутых, отгороженных от него и от мира, слишком сосредоточенных друг на друге, но при этом спокойных, ровных, вежливо подставляющих щеки под родственные поцелуи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57