Феликс Эдмундович обратил внимание на то, что во главе всех важнейших управлений и отделов ВСНХ стояли люди, чуждые советской власти – бывшие кадеты, меньшевики или эсеры. Он обратился в ЦК с просьбой отобрать из нескольких институтов – нашего, Горной академии и МВТУ – 15–20 студентов-коммунистов, прошедших школу гражданской войны или партийной работы и проявивших на учебе способности к самостоятельной деятельности. Из направленных институтами студентов отбор производили сначала райкомы, затем МК, затем – орграспред ЦК. Из нашего института отобрано было из 50 кандидатов 8 человек. В их число попали и мы с Илюховым. Из Горной академии запомнил двоих – Шмидта и Штыкгольда – бывших командиров дивизий в гражданскую войну. Всего ЦК направил в управление кадров ВСНХ человек 15–18.
В назначенное время нас принял Дзержинский. Характерная для тогдашнего стиля деталь: когда в кабинет вошел немного опоздавший к началу беседы студент, Феликс Эдмундович прервал свою речь, попросил секретаря принести стул для опоздавшего и только после этого продолжил разговор.
В беседе участвовали два заместителя председателя ВСНХ – Г.Л. Пятаков и Э.Квиринг.
Говорил нам Феликс Эдмундович примерно следующее:
– ВСНХ ощущает острый недостаток в теоретически грамотных специалистах, которые были бы политически надежны. Мы хотим, чтобы вы стали такими специалистами, которые в ближайшие годы смогли бы возглавить важнейшие отделы ВСНХ. Для этого мы и отобрали вас в институтах, и каждого направим в один из отделов ВСНХ, где вы будете в течение всего срока вашего обучения проходить практику и готовиться к будущей работе. Работать в аппарате ВСНХ вы будете два раза в неделю, будете посещать все заседания президиума, особого совещания по воспроизводству основного капитала (его возглавляет товарищ Пятаков) и особого совещания по качеству продукции (возглавляет товарищ Троцкий). Мы будем поручать вам выполнение серьезных заданий и присматриваться к вам. Задания будете получать лично от моего заместителя Г.Л. Пятакова и выполнять их в установленные им сроки. Он будет консультировать вас, проверять и оценивать вашу работу. ВСНХ будет выплачивать вам по 75 рублей в месяц, с оставлением за вами стипендий, которые вы получаете.
Затем нас распределили по отделам ВСНХ. Меня направили в отдел черной металлургии Планово-экономического управления, начальником которого был Гинзбург. Отдел черной металлургии возглавлял Сабсович.
Первое задание, которое поручил мне выполнить Пятаков, было: сделать анализ выполнения плана за 1923/24 год трестом «Югосталь», объединявшим тогда все металлургические заводы Украины. Пятаков вкратце объяснил мне, что я должен сделать, дал в качестве образца анализ по тому же тресту выполнения плана за 1922/23 год и срок для выполнения задания определил в три месяца. Работать я должен был в свободное от заседаний время. Затем он вызвал моего начальника Сабсовича и обязал его обеспечить меня материалами треста «Югосталь» и по мере надобности разрешать печатание моих материалов в машинописном бюро. За время работы над заданием я должен был также научиться пользоваться арифмометром и счетной линейкой.
В положенные для посещения ВСНХ два дня в неделю, в те часы, когда не было заседаний, я делал необходимые выписки из отчетов заводов и треста «Югосталь». Обрабатывал я материалы дома, а затем показывал Сабсовичу. Под его руководством я в назначенный срок сделал порученную мне работу и после того, как черновики были несколько раз переписаны, сдал ее Г.Л. Пятакову.
Пятаков ознакомился со сделанным мной анализом, вызвал меня к себе, указал на несколько небольших упущений, но в целом дал моей работе положительную оценку. Конечно, это было приятно. Г.Л. Пятаков был одним из крупнейших советских экономистов, и мнение его было решающим для всего аппарата ВСНХ, в том числе и для Ф.Э. Дзержинского. Присутствуя на всех, происходивших на самом высоком уровне, заседаниях и совещаниях в ВСНХ, мы заметили, что докладчики больше трепетали перед Пятаковым, чем перед Дзержинским: Пятаков и лучше знал вопросы, связанные с управлением индустрией, и был более требователен.
На заседаниях президиума и особых совещаний ВСНХ очень строго относились к времени. В повестку дня обычно включалось до 10–12 вопросов. Диаграммы и карты, необходимые для иллюстрирования докладов, развешивались на специальных стендах заранее, до начала заседания. Пока вызванный докладчик шел к трибуне, Г.Л. Пятаков согласовывал с ним необходимое ему для доклада время. Докладчик просил обычно 30 минут, Пятаков давал обычно не больше 15-ти. Но бывало, что сокращал и это время, а бывало – значительно продлевал его.
Вспоминаю такой случай. Обсуждался вопрос о состоянии и развитии химической промышленности. Докладчик просил тридцать минут, Пятаков дал пятнадцать. Но через пять минут он прервал докладчика и спросил:
– Вы подготовились к докладу?
– Да, – ответил докладчик.
– Нет, – сказал Пятаков, – Вы болтаете о пустяках, а прошла треть вашего времени. Доклад не подготовлен, я предлагаю его с обсуждения снять и перенести его на следующее заседание. Возражений нет?
Он обвел глазами зал. Никто не возражал. Пятаков вызвал следующего докладчика.
Помню, я и другие студенты были несколько расстроены такой резкостью. Но скоро мы поняли, как важно было приучить работников управления промышленностью к деловитости. Глядя, как растерян не подготовившийся докладчик, никто уже не хотел попадать в такое положение.
Зато если доклад был подготовлен солидно, а вопрос представлял большой интерес, Пятаков и без просьбы докладчика мог продлить ему время и до тридцати, и до сорока минут, советовался с ним, задавал ему и экспертам вопросы. Выл такой случай: докладчица по вопросу о развитии промышленности редких металлов просила для доклада всего 15 минут. Фактически Пятаков удлинил ей время до 45-ти минут, а по окончании доклада сказал:
– Сообщение очень интересное. По уровню подготовки и по компетентности докладчица сама является редким элементом…
…В те годы закладывались основы экономической политики Советской власти. В числе серьезных проблем была проблема амортизации. Пятаков настаивал, чтобы при установлении норм амортизации учитывался не только средний износ оборудования, но и его моральный износ. Это, конечно, увеличивало нормы амортизации, а, следовательно, вело к росту отпускных цен промышленности. Такая политика, в условиях и без того сильного разрыва между ценами на промтовары и на сельскохозяйственную продукцию, рассматривалась большинством ЦК как «сверхиндустриализаторская».
Как показала жизнь, установка Пятакова являлась единственно верной. Только такая установка и могла обеспечить расширенное воспроизводство основных средств государственной промышленности.
Сугубое внимание Пятакова к вопросам рентабельности проявлялось и в отношении к работе студентов-практикантов. Он считал, что любой инженер в любой отрасли промышленности при разработке любой технологии, любого проекта должен обязательно учитывать соображения рентабельности. Под этим углом зрения предложил он, помнится, двум практикантам из Горной академии, о которых я уже упоминал, – Шмидту и Штыкгольду – переработать представленные ими доклады.
Докладчики заупрямились.
– Это дело экономистов, – заявили они. – Мы – инженеры, и нас интересует техническая сторона вопроса.
Пятаков сначала попытался спокойно убедить их в том, что они ошибаются. Он говорил:
– Грош цена проекту или технологии, если они не исходят из рентабельности… Никакой капиталист не стал бы держать инженера, который не принимает в расчет рентабельности. А нам это еще важнее, чем им: ведь нам нужно с ними конкурировать.
Но студенты заупрямились, и Пятаков в конце концов, после нескольких безуспешных попыток переубедить их, рассердился и выставил обоих из кабинета. Они пошли жаловаться Дзержинскому. Феликс Эдмундович внимательно выслушал их и сказал:
– Пятаков прав. Нам нужны такие инженеры, которые строили и эксплуатировали бы предприятия выгоднее, экономичнее, чем капиталисты.
Шмидт и Штыкгольд не согласились и с Дзержинским и пошли жаловаться на него и на Пятакова в ЦК. Но их и здесь не поддержали.
В 1925 году в СССР был выращен хороший урожай. Однако государственные закупки хлеба шли туго. Обладатели излишков, зажиточные крестьяне, не хотели продавать хлеб государству потому что, во-первых, не могли купить на вырученные деньги ни промтоваров, ни сельхозмашин, и, во-вторых, цены на сельхозтовары были значительно ниже, чем цены на промышленные изделия. Особенно бросалось это в глаза при сравнении соотношения цен между промышленными и сельскохозяйственными товарами с таким же соотношением до революции. Поэтому крестьяне, чтобы выручить деньги, необходимые им для текущих нужд, для покупки всяких мелочей, вывозили на рынок кур, яйца, овощи, а хлеб придерживали до весны, когда, по их расчетам, цены на него должны были подняться. Особенно характерно было это для Северного Кавказа, степных районов Украины и Волги. Закупочные организации, которых тогда было великое множество, конкурировали между собой и только вздували цены на хлеб.
Президиум ВСНХ решил изучить обстановку, сложившуюся на рынках в этих районах. Для этого нас, нескольких практикантов-экономистов, послали на места, в деревню, обследовать положение на хлебном рынке. Чтобы крестьяне не заподозрили в нас «начальство», нам, по согласованию с редакцией «Правды», выдали удостоверения корреспондентов газеты. Кроме полагающихся командировочных, нам выдали не то по 50, не то по 100 – не помню точно рублей специально для покупки определенного количества остро дефицитных тогда на селе хлопчатобумажных тканей. На купленных образцах мы должны были проставлять цены, по которым мы их приобрели. Дело в том, что торгующие организации (а тем более – частные торговцы), пользуясь дефицитом, завышали установленные государством розничные цены. Об этом в Москву поступали сигналы, и мы должны были проверить их правильность. К слову скажу, что сигналы подтвердились полностью.
Перед отъездом нас собрал и проинструктировал Э.Квиринг – и мы разъехались. Я попал на Северный Кавказ.
Как сейчас помню беседы, которые я вел в станицах с крестьянами и казаками насчет того, почему они не хотят продавать хлеб. Беседовал я преимущественно с зажиточными мужиками – фактическими обладателями хлеба, и на постой для этого останавливался у них же. Бывал я и на всех собраниях и прислушивался к выступлениям крестьян. Но и на собрании, и в личной беседе трудно было уговорить крестьянина откровенно сказать, почему он не хочет продавать хлеб. Помогало удостоверение «Правды»: вот газета интересуется, чем обижен мужик, что ему мешает?
Помню, в станице Усть-Лабинской остановился я на постой у богатого казака. Поужинали, разговорились. Хозяин выложил мне все свои расчеты, называл цены на хлеб и ситец до революции и осенью 1925 года. Я едва успевал записывать. Сравнение оказывалось не в нашу пользу. Получалось, что крестьянин за тот же труд может приобрести вдвое меньше ценностей, чем до революции: прогадывал и на низких ценах на хлеб, и на высоких на промтовары.
Вернувшись в Москву, я сдал приготовленный мной еще в командировке доклад вместе с отрезами тканей, к которым были приклеены этикетки цен. После этого меня с таким заданием направили в Балашовский уезд Саратовской губернии. В общем, осенью 1925 года я побывал в пяти кубанских станицах и пяти саратовских селах. И с Кубани, и с Волги я присылал корреспонденции в «Правду», которые все были напечатаны, так что свое корреспондентское удостоверение я оправдал.
12. Зиновьевская оппозиция
Вскоре после ХIII съезда стали возникать слухи о новых разногласиях в ЦК, на этот раз между Сталиным и Зиновьевым. Окончательно обнаружились разногласия на ХIV съезде партии.
Как явствует из предыдущих страниц, в преследовании троцкистской оппозиции, в зажиме критики особо активную роль играли Зиновьев и Каменев, с особым пылом выступавшие лично против Троцкого. Поэтому, когда выяснилось, что теперь Зиновьев и Каменев сами оказались в оппозиции и негодуют против зажима критики, мы, рядовые оппозиционеры 1923 года, испытывали некоторое удовлетворение, почти злорадство. Похоже, что и вожди оппозиции, даже Троцкий, испытывали нечто близкое, хотя, казалось бы, чувство это достаточно мелкое для таких крупных людей.
Однако чувство озлобления против Каменева и Зиновьева было очень велико. То, что мы, зеленая молодежь, пострадавшая от установленного Зиновьевым и Каменевым внутрипартийного режима, искренно радовались тому, что наши противники попали в беду, – это, допустим понятно. Но руководители бывшей оппозиции, такие политические деятели, как Троцкий, Радек, Раковский, Пятаков, Преображенский, И.Н.Смирнов и другие, не должны были поддаваться личным чувствам, а обязаны были руководствоваться исключительно политическими мотивами и интересами партии.
Руководитель, который в политике руководствуется чувством озлобления, не годится на роль вождя партии. «Озлобление, – писал Владимир Ильич в письме „К вопросу о национальностях, или об автономизации“, – вообще играет в политике обычно самую худшую роль». И в этом случае – как показали последующие события – озлобление против Зиновьева и Каменева сыграло отрицательную роль.
Л.Д. Троцкий обязан был поддержать на XIV съезде зиновьевскую оппозицию в ее принципиальных спорах со Сталиным, ибо Зиновьев и вся его группа занимали на этом съезде правильную позицию – и в вопросе об отношении к кулаку и середняку, и в вопросе о строительстве социализма в одной отдельно взятой стране, и в вопросе о внутрипартийном режиме. Святая обязанность Троцкого и его сторонников была забыть о своих прошлых распрях с Зиновьевым и Каменевым.
Такая тактика была бы верной по существу и единственно результативной. Она не дала бы Сталину пустить в ход свой единственный козырь, который он использовал, когда оппозиция – слишком поздно! – организовала «Объединенный блок». Сталин тогда заявил, что это объединение – беспринципное. Он не мог бы заявить это, если бы Троцкий поддержал Зиновьева еще на ХIV съезде. Наоборот, такое выступление свидетельствовало бы о принципиальности Троцкого, сумевшего подняться выше политических дрязг, выше личных обид против Зиновьева.
Но Троцкий на ХIV съезде партии молчал. Молчал, не выступал, несмотря на неоднократные попытки делегатов выяснить его позицию.
А между тем Сталин больше всего боялся, что Троцкий выступит в поддержку зиновьевской оппозиции. Потому и стремился он избежать предсъездовской дискуссии, что боялся объединения обеих оппозиций на принципиальной платформе.
Сталин действовал как опытный политик, руководствуясь заранее продуманным расчетом. Он и на молчаливую поддержку Троцкого в своей борьбе против Зиновьева тоже рассчитывал, хоть и опасался всяких неожиданностей. И расчет его оказался верен, он угадал, что Троцкий поддастся своему озлоблению и не поддержит Зиновьева. Сталин не был особо проницательным, но все отрицательное в человеке он чуял и старался его использовать. Чего стоит, например, тот раздел политического отчета ХIV съезду, в котором Сталин сообщает, что Зиновьев и Каменев в свое время требовали исключения Троцкого из ЦК и даже из партии.
«Позвольте теперь перейти, – говорил Сталин, – к истории нашей борьбы внутри большинства ЦК. С чего началась наша размолвка? Началась она с вопроса о том: как быть с тов. Троцким? Это было в конце 1924 года. (Подч. нами). Группа ленинградцев вначале предлагала исключить тов. Троцкого из партии… Мы, т. е. большинство ЦК, не согласились с этим… Спустя некоторое время после этого, когда собрался у нас пленум ЦК, Зиновьев вместе с тов. Каменевым потребовали немедленного исключения тов. Троцкого из Политбюро. Мы не согласились с этим предложением оппозиции, получили большинство и ограничились снятием тов. Троцкого с поста Наркомвоенмора. Мы не согласились с тов. Зиновьевым и Каменевым потому, что знали (подч. нами), что политика отсечения чревата большими опасностями для партии, что метод отсечения, метод пускания крови, – а они требовали крови, – опасен, заразителен, сегодня одного отсекли, завтра другого, послезавтра третьего, – кто же у нас останется в партии?» (ХIV съезд, стен. отчет, изд.1926 г., стр.502).
Сегодня, когда хорошо известны сталинские методы, особенно отвратительно звучит это лицемерное беспокойство по поводу «отсечения» и «пускания крови», эта добродетельная тревога насчет того, «кто ж у нас останется в партии». Но тогда, тогда-то зачем Сталин говорил все это на съезде?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
В назначенное время нас принял Дзержинский. Характерная для тогдашнего стиля деталь: когда в кабинет вошел немного опоздавший к началу беседы студент, Феликс Эдмундович прервал свою речь, попросил секретаря принести стул для опоздавшего и только после этого продолжил разговор.
В беседе участвовали два заместителя председателя ВСНХ – Г.Л. Пятаков и Э.Квиринг.
Говорил нам Феликс Эдмундович примерно следующее:
– ВСНХ ощущает острый недостаток в теоретически грамотных специалистах, которые были бы политически надежны. Мы хотим, чтобы вы стали такими специалистами, которые в ближайшие годы смогли бы возглавить важнейшие отделы ВСНХ. Для этого мы и отобрали вас в институтах, и каждого направим в один из отделов ВСНХ, где вы будете в течение всего срока вашего обучения проходить практику и готовиться к будущей работе. Работать в аппарате ВСНХ вы будете два раза в неделю, будете посещать все заседания президиума, особого совещания по воспроизводству основного капитала (его возглавляет товарищ Пятаков) и особого совещания по качеству продукции (возглавляет товарищ Троцкий). Мы будем поручать вам выполнение серьезных заданий и присматриваться к вам. Задания будете получать лично от моего заместителя Г.Л. Пятакова и выполнять их в установленные им сроки. Он будет консультировать вас, проверять и оценивать вашу работу. ВСНХ будет выплачивать вам по 75 рублей в месяц, с оставлением за вами стипендий, которые вы получаете.
Затем нас распределили по отделам ВСНХ. Меня направили в отдел черной металлургии Планово-экономического управления, начальником которого был Гинзбург. Отдел черной металлургии возглавлял Сабсович.
Первое задание, которое поручил мне выполнить Пятаков, было: сделать анализ выполнения плана за 1923/24 год трестом «Югосталь», объединявшим тогда все металлургические заводы Украины. Пятаков вкратце объяснил мне, что я должен сделать, дал в качестве образца анализ по тому же тресту выполнения плана за 1922/23 год и срок для выполнения задания определил в три месяца. Работать я должен был в свободное от заседаний время. Затем он вызвал моего начальника Сабсовича и обязал его обеспечить меня материалами треста «Югосталь» и по мере надобности разрешать печатание моих материалов в машинописном бюро. За время работы над заданием я должен был также научиться пользоваться арифмометром и счетной линейкой.
В положенные для посещения ВСНХ два дня в неделю, в те часы, когда не было заседаний, я делал необходимые выписки из отчетов заводов и треста «Югосталь». Обрабатывал я материалы дома, а затем показывал Сабсовичу. Под его руководством я в назначенный срок сделал порученную мне работу и после того, как черновики были несколько раз переписаны, сдал ее Г.Л. Пятакову.
Пятаков ознакомился со сделанным мной анализом, вызвал меня к себе, указал на несколько небольших упущений, но в целом дал моей работе положительную оценку. Конечно, это было приятно. Г.Л. Пятаков был одним из крупнейших советских экономистов, и мнение его было решающим для всего аппарата ВСНХ, в том числе и для Ф.Э. Дзержинского. Присутствуя на всех, происходивших на самом высоком уровне, заседаниях и совещаниях в ВСНХ, мы заметили, что докладчики больше трепетали перед Пятаковым, чем перед Дзержинским: Пятаков и лучше знал вопросы, связанные с управлением индустрией, и был более требователен.
На заседаниях президиума и особых совещаний ВСНХ очень строго относились к времени. В повестку дня обычно включалось до 10–12 вопросов. Диаграммы и карты, необходимые для иллюстрирования докладов, развешивались на специальных стендах заранее, до начала заседания. Пока вызванный докладчик шел к трибуне, Г.Л. Пятаков согласовывал с ним необходимое ему для доклада время. Докладчик просил обычно 30 минут, Пятаков давал обычно не больше 15-ти. Но бывало, что сокращал и это время, а бывало – значительно продлевал его.
Вспоминаю такой случай. Обсуждался вопрос о состоянии и развитии химической промышленности. Докладчик просил тридцать минут, Пятаков дал пятнадцать. Но через пять минут он прервал докладчика и спросил:
– Вы подготовились к докладу?
– Да, – ответил докладчик.
– Нет, – сказал Пятаков, – Вы болтаете о пустяках, а прошла треть вашего времени. Доклад не подготовлен, я предлагаю его с обсуждения снять и перенести его на следующее заседание. Возражений нет?
Он обвел глазами зал. Никто не возражал. Пятаков вызвал следующего докладчика.
Помню, я и другие студенты были несколько расстроены такой резкостью. Но скоро мы поняли, как важно было приучить работников управления промышленностью к деловитости. Глядя, как растерян не подготовившийся докладчик, никто уже не хотел попадать в такое положение.
Зато если доклад был подготовлен солидно, а вопрос представлял большой интерес, Пятаков и без просьбы докладчика мог продлить ему время и до тридцати, и до сорока минут, советовался с ним, задавал ему и экспертам вопросы. Выл такой случай: докладчица по вопросу о развитии промышленности редких металлов просила для доклада всего 15 минут. Фактически Пятаков удлинил ей время до 45-ти минут, а по окончании доклада сказал:
– Сообщение очень интересное. По уровню подготовки и по компетентности докладчица сама является редким элементом…
…В те годы закладывались основы экономической политики Советской власти. В числе серьезных проблем была проблема амортизации. Пятаков настаивал, чтобы при установлении норм амортизации учитывался не только средний износ оборудования, но и его моральный износ. Это, конечно, увеличивало нормы амортизации, а, следовательно, вело к росту отпускных цен промышленности. Такая политика, в условиях и без того сильного разрыва между ценами на промтовары и на сельскохозяйственную продукцию, рассматривалась большинством ЦК как «сверхиндустриализаторская».
Как показала жизнь, установка Пятакова являлась единственно верной. Только такая установка и могла обеспечить расширенное воспроизводство основных средств государственной промышленности.
Сугубое внимание Пятакова к вопросам рентабельности проявлялось и в отношении к работе студентов-практикантов. Он считал, что любой инженер в любой отрасли промышленности при разработке любой технологии, любого проекта должен обязательно учитывать соображения рентабельности. Под этим углом зрения предложил он, помнится, двум практикантам из Горной академии, о которых я уже упоминал, – Шмидту и Штыкгольду – переработать представленные ими доклады.
Докладчики заупрямились.
– Это дело экономистов, – заявили они. – Мы – инженеры, и нас интересует техническая сторона вопроса.
Пятаков сначала попытался спокойно убедить их в том, что они ошибаются. Он говорил:
– Грош цена проекту или технологии, если они не исходят из рентабельности… Никакой капиталист не стал бы держать инженера, который не принимает в расчет рентабельности. А нам это еще важнее, чем им: ведь нам нужно с ними конкурировать.
Но студенты заупрямились, и Пятаков в конце концов, после нескольких безуспешных попыток переубедить их, рассердился и выставил обоих из кабинета. Они пошли жаловаться Дзержинскому. Феликс Эдмундович внимательно выслушал их и сказал:
– Пятаков прав. Нам нужны такие инженеры, которые строили и эксплуатировали бы предприятия выгоднее, экономичнее, чем капиталисты.
Шмидт и Штыкгольд не согласились и с Дзержинским и пошли жаловаться на него и на Пятакова в ЦК. Но их и здесь не поддержали.
В 1925 году в СССР был выращен хороший урожай. Однако государственные закупки хлеба шли туго. Обладатели излишков, зажиточные крестьяне, не хотели продавать хлеб государству потому что, во-первых, не могли купить на вырученные деньги ни промтоваров, ни сельхозмашин, и, во-вторых, цены на сельхозтовары были значительно ниже, чем цены на промышленные изделия. Особенно бросалось это в глаза при сравнении соотношения цен между промышленными и сельскохозяйственными товарами с таким же соотношением до революции. Поэтому крестьяне, чтобы выручить деньги, необходимые им для текущих нужд, для покупки всяких мелочей, вывозили на рынок кур, яйца, овощи, а хлеб придерживали до весны, когда, по их расчетам, цены на него должны были подняться. Особенно характерно было это для Северного Кавказа, степных районов Украины и Волги. Закупочные организации, которых тогда было великое множество, конкурировали между собой и только вздували цены на хлеб.
Президиум ВСНХ решил изучить обстановку, сложившуюся на рынках в этих районах. Для этого нас, нескольких практикантов-экономистов, послали на места, в деревню, обследовать положение на хлебном рынке. Чтобы крестьяне не заподозрили в нас «начальство», нам, по согласованию с редакцией «Правды», выдали удостоверения корреспондентов газеты. Кроме полагающихся командировочных, нам выдали не то по 50, не то по 100 – не помню точно рублей специально для покупки определенного количества остро дефицитных тогда на селе хлопчатобумажных тканей. На купленных образцах мы должны были проставлять цены, по которым мы их приобрели. Дело в том, что торгующие организации (а тем более – частные торговцы), пользуясь дефицитом, завышали установленные государством розничные цены. Об этом в Москву поступали сигналы, и мы должны были проверить их правильность. К слову скажу, что сигналы подтвердились полностью.
Перед отъездом нас собрал и проинструктировал Э.Квиринг – и мы разъехались. Я попал на Северный Кавказ.
Как сейчас помню беседы, которые я вел в станицах с крестьянами и казаками насчет того, почему они не хотят продавать хлеб. Беседовал я преимущественно с зажиточными мужиками – фактическими обладателями хлеба, и на постой для этого останавливался у них же. Бывал я и на всех собраниях и прислушивался к выступлениям крестьян. Но и на собрании, и в личной беседе трудно было уговорить крестьянина откровенно сказать, почему он не хочет продавать хлеб. Помогало удостоверение «Правды»: вот газета интересуется, чем обижен мужик, что ему мешает?
Помню, в станице Усть-Лабинской остановился я на постой у богатого казака. Поужинали, разговорились. Хозяин выложил мне все свои расчеты, называл цены на хлеб и ситец до революции и осенью 1925 года. Я едва успевал записывать. Сравнение оказывалось не в нашу пользу. Получалось, что крестьянин за тот же труд может приобрести вдвое меньше ценностей, чем до революции: прогадывал и на низких ценах на хлеб, и на высоких на промтовары.
Вернувшись в Москву, я сдал приготовленный мной еще в командировке доклад вместе с отрезами тканей, к которым были приклеены этикетки цен. После этого меня с таким заданием направили в Балашовский уезд Саратовской губернии. В общем, осенью 1925 года я побывал в пяти кубанских станицах и пяти саратовских селах. И с Кубани, и с Волги я присылал корреспонденции в «Правду», которые все были напечатаны, так что свое корреспондентское удостоверение я оправдал.
12. Зиновьевская оппозиция
Вскоре после ХIII съезда стали возникать слухи о новых разногласиях в ЦК, на этот раз между Сталиным и Зиновьевым. Окончательно обнаружились разногласия на ХIV съезде партии.
Как явствует из предыдущих страниц, в преследовании троцкистской оппозиции, в зажиме критики особо активную роль играли Зиновьев и Каменев, с особым пылом выступавшие лично против Троцкого. Поэтому, когда выяснилось, что теперь Зиновьев и Каменев сами оказались в оппозиции и негодуют против зажима критики, мы, рядовые оппозиционеры 1923 года, испытывали некоторое удовлетворение, почти злорадство. Похоже, что и вожди оппозиции, даже Троцкий, испытывали нечто близкое, хотя, казалось бы, чувство это достаточно мелкое для таких крупных людей.
Однако чувство озлобления против Каменева и Зиновьева было очень велико. То, что мы, зеленая молодежь, пострадавшая от установленного Зиновьевым и Каменевым внутрипартийного режима, искренно радовались тому, что наши противники попали в беду, – это, допустим понятно. Но руководители бывшей оппозиции, такие политические деятели, как Троцкий, Радек, Раковский, Пятаков, Преображенский, И.Н.Смирнов и другие, не должны были поддаваться личным чувствам, а обязаны были руководствоваться исключительно политическими мотивами и интересами партии.
Руководитель, который в политике руководствуется чувством озлобления, не годится на роль вождя партии. «Озлобление, – писал Владимир Ильич в письме „К вопросу о национальностях, или об автономизации“, – вообще играет в политике обычно самую худшую роль». И в этом случае – как показали последующие события – озлобление против Зиновьева и Каменева сыграло отрицательную роль.
Л.Д. Троцкий обязан был поддержать на XIV съезде зиновьевскую оппозицию в ее принципиальных спорах со Сталиным, ибо Зиновьев и вся его группа занимали на этом съезде правильную позицию – и в вопросе об отношении к кулаку и середняку, и в вопросе о строительстве социализма в одной отдельно взятой стране, и в вопросе о внутрипартийном режиме. Святая обязанность Троцкого и его сторонников была забыть о своих прошлых распрях с Зиновьевым и Каменевым.
Такая тактика была бы верной по существу и единственно результативной. Она не дала бы Сталину пустить в ход свой единственный козырь, который он использовал, когда оппозиция – слишком поздно! – организовала «Объединенный блок». Сталин тогда заявил, что это объединение – беспринципное. Он не мог бы заявить это, если бы Троцкий поддержал Зиновьева еще на ХIV съезде. Наоборот, такое выступление свидетельствовало бы о принципиальности Троцкого, сумевшего подняться выше политических дрязг, выше личных обид против Зиновьева.
Но Троцкий на ХIV съезде партии молчал. Молчал, не выступал, несмотря на неоднократные попытки делегатов выяснить его позицию.
А между тем Сталин больше всего боялся, что Троцкий выступит в поддержку зиновьевской оппозиции. Потому и стремился он избежать предсъездовской дискуссии, что боялся объединения обеих оппозиций на принципиальной платформе.
Сталин действовал как опытный политик, руководствуясь заранее продуманным расчетом. Он и на молчаливую поддержку Троцкого в своей борьбе против Зиновьева тоже рассчитывал, хоть и опасался всяких неожиданностей. И расчет его оказался верен, он угадал, что Троцкий поддастся своему озлоблению и не поддержит Зиновьева. Сталин не был особо проницательным, но все отрицательное в человеке он чуял и старался его использовать. Чего стоит, например, тот раздел политического отчета ХIV съезду, в котором Сталин сообщает, что Зиновьев и Каменев в свое время требовали исключения Троцкого из ЦК и даже из партии.
«Позвольте теперь перейти, – говорил Сталин, – к истории нашей борьбы внутри большинства ЦК. С чего началась наша размолвка? Началась она с вопроса о том: как быть с тов. Троцким? Это было в конце 1924 года. (Подч. нами). Группа ленинградцев вначале предлагала исключить тов. Троцкого из партии… Мы, т. е. большинство ЦК, не согласились с этим… Спустя некоторое время после этого, когда собрался у нас пленум ЦК, Зиновьев вместе с тов. Каменевым потребовали немедленного исключения тов. Троцкого из Политбюро. Мы не согласились с этим предложением оппозиции, получили большинство и ограничились снятием тов. Троцкого с поста Наркомвоенмора. Мы не согласились с тов. Зиновьевым и Каменевым потому, что знали (подч. нами), что политика отсечения чревата большими опасностями для партии, что метод отсечения, метод пускания крови, – а они требовали крови, – опасен, заразителен, сегодня одного отсекли, завтра другого, послезавтра третьего, – кто же у нас останется в партии?» (ХIV съезд, стен. отчет, изд.1926 г., стр.502).
Сегодня, когда хорошо известны сталинские методы, особенно отвратительно звучит это лицемерное беспокойство по поводу «отсечения» и «пускания крови», эта добродетельная тревога насчет того, «кто ж у нас останется в партии». Но тогда, тогда-то зачем Сталин говорил все это на съезде?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32