Русскими воинами командовал князь Игорь; под его началом были северцы и куряне, а также новгородские ушкуйники, увязавшиеся в поход в надежде на легкую и богатую добычу. Даже после погрома, устроенного владимирским князем Андреем Боголюбским больше десяти лет назад, Киев оставался одним из наиболее привлекательных для грабежа русских городов.
Рядом с палатками и шатрами русского войска стояли вежи союзников-половцев. В виду стен Вышгорода, вызывая бессильную ярость прятавшегося за ними князя Давыда Ростиславича, расположил юрты Кобяк, хан Белой Кумании, которую на Руси называли Лукоморьем.
Вокруг лагеря Кобяка его воины накрепко сцепили между собой огромные шестиколесные повозки, на которых в походах перевозились юрты и оружие, тем самым превратив свое пристанище в неуязвимую крепость.
Неподалеку раскинулся не менее тщательно укрепленный лагерь Кончака, хана Черной Кумании. Десять лет назад черниговское войско, в котором был тогда еще мало что повидавший Игорь, разбило отряд Кончака, а сам он угодил в руки русских дружинников. Хана отпустили под честное слово, взяв обещание не нападать на владения Ольговичей и предоставить в случае необходимости военную помощь. Пришло время исполнять слово.
Это была странная осада. По Днепру продолжали плыть купеческие корабли, снабжая Киев всем необходимым, ворота пригородных княжеских замков Вышгорода и Белгорода, где отсиживался виновник усобицы князь Рюрик Ростиславич, часто открывались, впуская и выпуская торговцев и гонцов. Киев жил обыденной жизнью, но чем-то это напоминало пир во время чумы. Ждали, чем закончится противостояние, от этого зависело, будут ли грабить, и если да – то как. Киевские бояре, как люди наиболее заинтересованные в отсрочке грабежа, загнали не одного коня, пытаясь уговорить противников решить дело к обоюдному согласию.
Все испортил князь Мстислав Владимирович. То ли славы воинской захотелось, то ли охальники-половцы вывели князя из себя своими выкриками от крепостного рва, но однажды после полудня, когда солнце особенно жарит, а о прохладе думаешь как о чем-то несбыточном, он вывел свою дружину на бой. Остроконечные шлемы вобрали в себя весь жар солнца и в мгновение стали орудиями пытки, кольчуги и пластинчатые панцири словно сжались от тепла и душили своих хозяев, истекающих потом и проклинающих вполголоса князя Мстислава за несдержанность, а то и глупость. Кто же, если он в своем уме, воюет при такой жаре?
Первый удар пришелся по вежам Кобяка. Половцы, признаться, несколько опешили от происходившего, а Кобяк опасался ловушки. Легковооруженные половецкие разъезды осыпали киевлян половодьем стрел. Дружинники князя Мстислава, кони которых и так с трудом переносили жару и тяжесть наездника в доспехах, часто не в состоянии были увернуться и падали, заливая тоскующую по влаге землю своей кровью.
Вторая волна стрел встретила киевские полки уже у половецких веж. Лучники, скрытые ободьями гигантских колес, были незаметны для противника, а войлочные навесы предохраняли как от солнца, так и от случайных стрел. Мстислав Трепольский что-то кричал, пытаясь сохранить контроль над своим войском, но все было уже бессмысленно. Войска не было, на его месте оказалось стадо, ведомое на бойню.
Мясниками стать подрядились подоспевшие дружинники Игоря. Удар с фланга смял тех, кто еще пытался сопротивляться, и началось бегство. Дружинники Игоря и половцы Кобяка убрали мечи и сабли и сняли с седел арканы.
В плен угодило почти две сотни человек. И, как мухи на навоз, в половецкий лагерь тотчас потянулись арабы-работорговцы, а только за ними – киевляне, для выкупа попавших в беду домочадцев. Особое веселье у победителей вызывали сцены, когда родные пленника начинали торговаться с работорговцами, желавшими заполучить хороший товар на рынки Дамаска и Багдада. После того как известие о поражении Мстислава достигло Киева, в городе началась паника. Об обороне думали мало, в основном о бегстве. Первыми, разумеется, сбежали наиболее родовитые и богатые, кто в загородные вотчины, кто в Белгород, к Рюрику.
Но трусами все же оказались не все. Тысяцкий князя Мстислава Лазарь носился на взмыленном от жары и долгой скачки коне по лугам у Вышгорода, собирая с помощью плети и поминания чьей-то матери остатки разбитых полков. Мелькали в потоке беглецов золоченые шлемы воевод, слышались надрывные до отчаяния приказы остановить коней. Удивительно, но это факт, зафиксированный в летописях, – ни один из Мономашичей не остался со своей дружиной. Кто панически бежал по примеру Мстислава, кто приказал закрывать ворота и не пустил возвращавшиеся остатки войска.
Только темнота, такая поздняя в середине лета, остановила охоту на людей и спасла остатки Мстиславова войска. На стенах Вышгорода этой ночью не зажигали светильники. Замок словно обезлюдел, только стоны раненых, разносившиеся далеко по днепровскому берегу, заставляли поверить в иное.
Зато в лагере Ольговичей ночь так и не наступила, испугавшись огня многочисленных костров и факелов. Распаленные схваткой и победой русские и половцы праздновали, что остались живы. Князь Игорь и половецкие ханы приказали выкатить бочки с брагой и хмельной медовухой.
Гуляй, воин, кто знает, доведется ли еще!
Тем вечером Игорь гостил у Кончака. Хан Кобяк на радостях упился со своими лукоморцами и был с почтением закутан подданными в самаркандский шерстяной ковер и оставлен в юрте потеть и трезветь. Перед юртой Кончака горел большой костер, рядом с которым телохранители хана щедро угощали гридней князя Игоря. Небрежно брошенные на землю трофейные плащи были уставлены глиняными чашами с вареным мясом и кувшинами с кумысом и вином, тоже явно отбитым у врага. Удивительно, почему на любой войне так – бьются одни, грабят другие, думал Игорь. Справедливо ли это?
Подвыпившие телохранители затянули песню. Сюжет был незатейлив. В захваченном городе молодая красивая девушка бежит от воина и размышляет, не слишком ли она быстра. Воин, понятно, наддает, догоняет, на чем, собственно, песня и кончалась, поскольку размышлять девушке стало просто не о чем. В песне мешались русские и тюркские слова, поэтому никто не мешал горланить наиболее забористые места всем вместе и к полному удовольствию.
После песни, как положено при хорошей попойке, начались пляски. Мы с вами, дорогие читатели, знаем, как пляшут половцы; смотрели, смотрели гениальное творение Бородина, разглядывали сценические эскизы Рериха! Однако и композитор, и художник, окажись они в половецком лагере той ночью, вряд ли бы узнали своих героев. Под однообразные и не очень музыкальные звуки, извлекаемые пьяными музыкантами из сопелей – представляете, какой звук могли издавать трубы с таким названием? – и гуслей, еще державшиеся на ногах воины пытались пройти по кругу вприсядку, регулярно заваливаясь на хохочущих зевак. Больше всего это напоминало второй или третий день богатой деревенской свадьбы. Кончак и Игорь не отказали себе в удовольствии сплясать в вопящем от радости воинском круге. Но ужинать хан зазвал князя Игоря к себе в юрту, чтобы хоть как-то оградить гостя от братания с перепившимися подданными.
Внутри юрты было прохладно. Игорь в очередной раз подивился, отчего толстые пластины войлока, раскалившиеся за день на солнце, не превратили жилище Кончака в жаровню. Хан радушно указал на устланные шелковыми тканями ковры, где вышколенная прислуга расставила посуду с едой и питьем. Несложно было заметить стилевое единство сервировки; Кончак похвалялся, и заслуженно при этом, что у него собрана богатейшая коллекция фарфора из Поднебесной Империи, когда кипенно-белого, когда болотного оттенка, но всегда простых и ясных форм, простых не от примитивизма, а от изящества.
– Садись, князь, не побрезгуй угощением и приемом. В условиях похода, извини, лучше принять не могу.
Игорь покосился на Кончака, не иронизирует ли тот часом, но степняк был серьезен.
– Такой победой стоит гордиться особо. Она не готовилась специально, значит, сам Тэнгри-Небо послал ее нам, – продолжил хан. – А для тебя все это как будто не в радость.
– Не люблю легких побед. Так не бывает. За всем этим придет расплата, и я не знаю, не будет ли слишком высока дань судьбы. Войско вышло из подчинения, и остается только молиться, чтобы не произошло перемены к худшему. Если в Киеве остался хоть кто-то не потерявший головы, все еще может…
Игорь не договорил. Сложенными в щепоть пальцами левой руки он провел круг у лица, словно отгоняя злое видение.
– А кому молиться? – заинтересовался уже захмелевший хан. – Я говорил с вашими монахами. Умны. Это хорошо. Злы. Это тоже неплохо.
Кончак залился тихим смехом, пригубил из золотого ромейского кубка вино и продолжил:
– Видел бы ты, как один из них орал на нашего шамана, тоже засмеялся бы. Так вот. Объясни мне, князь, как это возможно, что такие злые шаманы служат доброму Богу, призывавшему, если я правильно его понял, не убивать?
– Кого понял?
– Бога.
В глазах Кончака плескались хмель и любопытство. Христианский Бог был для него так же конкретен, как и боги половцев – Небо, Солнце и прочие.
Хан продолжал говорить, явно не рассчитывая на собеседника, просто желая выплеснуть то, что не находило у него объяснения.
– И поясни мне еще, о чем ты хочешь молиться? О закреплении победы? Тогда твой Бог одобрит ту резню, которую мы сегодня устроили. Тогда он злодей и обманщик. Или ты хочешь пожелать милости нашим врагам? Представь, Бог тебя услышал. Тогда князь Рюрик, а то и Давыд, излечившись от своей трусости – чего только Бог не исправит, – нападут на наших упившихся вояк и перережут их так же легко, как волк обитателей овчарни. А это опять кровь! Может ли Бог быть добрым, ответь мне, князь?
Игорь хотел продолжить разговор, во хмелю часто тянет на философию, но помешал шум в лагере Кобяка. Там кричали люди, много людей, и с каждым мгновением крик становился все громче и обреченнее. Воин может так кричать только перед смертью, да и то если страх выше стыда и гордости. А лукоморцы Кобяка были мужественным и гордым народом.
– Вот и поговорили, – с обидой сказал разом протрезвевший Игорь и вышел из юрты. У догорающего костра гридни седлали коней, а особо шустрые уже сидели в седлах. Игорю подвели арабского скакуна, ухоженного, лоснящегося, безумно красивого, но годного лишь для парадных выездов. С ранней осени до поздней весны жеребец стоял в конюшне, укутанный шерстяными платками, и непрерывно чихал, протестуя против непривычного ему холода. Князь взглянул в глаза коню, тот на удивление не отвернулся и даже вывернул губы в улыбке.
За спиной Игоря хан Кончак отдавал приказы своим воинам. Лагерь половцев, только что беспечно праздновавший, на глазах превращался из скоморошьей поляны в арену – ристалище для турнира. – С тобой пойду, князь, – сказал Кончак, пробуя, легко ли выходит из ножен сабля. – Подберем твою дружину – и к Кобяку, разберемся, что произошло.
* * *
А произошло вот что.
Тысяцкий Лазарь смог собрать остатки дружины Мстислава. Поскольку князь Давыд приказал не открывать ворот Вышгорода, то люди беспорядочной массой скопились у земляного вала, представляя собой прекрасную мишень для половецких лучников. Спасение казалось нереальным и все же пришло. Половцы Кобяка упились настолько, что то ли не заметили верной добычи, то ли побрезговали ею.
Лазарь неистовствовал у ворот Вышгорода, призывал на Давыда кару Христа и Перуна, Саваофа и чьей-то матери, обещая любому, кто не откроет ворот, лично отвернуть мужскую гордость и протащить из правого уха в левое, а затем обратно.
У Вышгорода притихли даже птицы, опасаясь помешать монологу тысяцкого. Смелее птиц оказался высокий и очень худой араб, заговоривший на прекрасном русском языке в тот момент, когда Лазарь набирал в грудь воздух, чтобы вскоре выплеснуть его с очередной порцией проклятий.
– Не будет ли так любезен мудрейший, чтобы позволить говорить недостойному?
– Что? – поперхнулся воздухом и слюной тысяцкий.
– Не будет…
К счастью араба, Лазарь в это время снял кольчужные перчатки, а не то не миновать было бы в этот день еще одного смертоубийства. Но и обычный, ничем не утяжеленный кулак тысяцкого легко снес несчастного араба в вонючую жижу, которая текла по дну крепостного рва.
– Аллах акбар! – заорал обиженный араб. – Где благодарность? Я же помочь хотел!
– Гррр, – изволил произнести Лазарь.
В ближайшем окружении это восприняли как приказ, и вскоре мокрый и от этого еще более жалкий араб был извлечен из воды и дружеским тычком отправлен под ноги тысяцкого.
– Гррр, – повторил Лазарь.
– У вас есть трудности, – начал араб, не вставая с земли и опасливо косясь на заляпанные грязью мысы сапог тысяцкого. – Я могу помочь от них избавиться.
Тысяцкий наконец обрел способность говорить. Араб тут же выяснил, что господин военный давно был знаком с его матушкой, причем противоестественным образом. Далее оказалось, что в не менее интимных отношениях тысяцкий Лазарь находился со всеми сарацинами, их конями, собаками и, что особенно интересно, предметами обстановки.
Знавшие Лазаря люди заключили бы из этого, что предложение араба было встречено благосклонно.
Араб Лазаря не знал, поэтому заволновался еще сильнее.
– Что тебе, поганцу, надо? – этим вопросом Лазарь закончил воспоминания о своем бурном прошлом. Надо заметить, что в обращении «поганец» не было ничего оскорбительного, так на Руси привилось в то время латинское «паганус» – язычник.
– Цена небольшая, плевая, можно сказать, цена, – заторопился с ответом араб. – Такой мелочью даже стыдно утруждать такого видного и могучего, – тут последовал робкий взгляд на кулак тысяцкого, – господина. О цене потом, я сперва о деле…
И араб перешел к делу. Сначала тысяцкий недоверчиво хмыкал и недвусмысленно сжимал пятерню в кулак, затем оживился и отогнал любопытных. В словах араба сквозило безумие, и только от безнадеги им можно было поверить. Но припертым к крепостным воротам людям терять уже было нечего, и Лазарь решил рискнуть.
Тем более цена этому действительно плевок, не больше; некий кодекс, небольшая книга, привезенная в Киев еще после разгрома Хазарии Святославом и, наверное, уже сгнившая в княжеской библиотеке за прошедшие два столетия. Кусок пергамена, кожи, как известно, телячьей, явно не стоил самого маленького кусочка такой родной и действительно близкой кожи самого тысяцкого, что решение не потребовало больших усилий.
– Звать тебя как? – стараясь не пугать араба рыком и от этого приглушая голос, спросил Лазарь.
– Абдул, – быстро и униженно закивал головой араб. – Абдул Аль-Хазред, к услугам вашим.
Руки Аль-Хазреда нервно теребили вымазанный в глине край халата. Араб так и не встал с колен, голову он держал покорно склоненной, поэтому никто не видел, каким торжеством зажглись его глаза, когда тысяцкий пообещал отправить кого-нибудь в случае удачи в Киев на Ярославов двор покопаться в книгохранилище.
Если бы тысяцкий Лазарь видел эти глаза, то, возможно, задумался, не слишком ли высокую плату запросил арабский работорговец Абдул Аль-Хазред.
* * *
У Лазаря под началом было несколько десятков бойцов, деморализованных, частью безоружных и раненых. В лагере Кобяка на расстоянии полета стрелы веселились как минимум восемь сотен воинов, которым на помощь в короткое время могли прийти полтысячи половцев Кончака и столько же воинов Игоря, князя новгород-северского. Лазаря и его людей даже не стали бы засыпать стрелами или рубить; их просто потоптали бы конями.
Аль-Хазред предложил использовать для победы высшие силы. Практичный Лазарь с недоверием относился к богам, уж больно часто не выполнялись молитвы воинов, ждавших от битвы победы или хотя бы сохранения жизни. Но перед смертью даже неверующий на всякий случай помолится – вдруг поможет?
Араб попросил освободить ему место для ворожбы. По приказу Лазаря воины отошли от стен Вышгорода, так что у Аль-Хазреда в распоряжении оказалась часть выложенного досками пути к крепости размером со средний физкультурный зал.
Поведение Абдул Аль-Хазреда казалось тем, кто видел это, похожим на камлание половецких шаманов. Тощий араб прыгал по гремящим доскам, махал длинными жилистыми руками, больше всего напоминая при этом журавля во время брачного танца. Изредка из горла араба вырывались гортанные звуки, мало схожие со звуками человеческий речи.
– Йяа! Угф! Фтагн-нгах айи Итаква! Нафл Ктулху! Нафл! Нафл! Азатот! – надрывался араб, и от этих звуков в душе киевлян поднималось все темное, что накопилось за жизнь. Хотелось крови, хотелось убивать, убивать так, чтобы противник перед смертью испытал всю муку, которую только может выдержать человек.
1 2 3 4 5 6
Рядом с палатками и шатрами русского войска стояли вежи союзников-половцев. В виду стен Вышгорода, вызывая бессильную ярость прятавшегося за ними князя Давыда Ростиславича, расположил юрты Кобяк, хан Белой Кумании, которую на Руси называли Лукоморьем.
Вокруг лагеря Кобяка его воины накрепко сцепили между собой огромные шестиколесные повозки, на которых в походах перевозились юрты и оружие, тем самым превратив свое пристанище в неуязвимую крепость.
Неподалеку раскинулся не менее тщательно укрепленный лагерь Кончака, хана Черной Кумании. Десять лет назад черниговское войско, в котором был тогда еще мало что повидавший Игорь, разбило отряд Кончака, а сам он угодил в руки русских дружинников. Хана отпустили под честное слово, взяв обещание не нападать на владения Ольговичей и предоставить в случае необходимости военную помощь. Пришло время исполнять слово.
Это была странная осада. По Днепру продолжали плыть купеческие корабли, снабжая Киев всем необходимым, ворота пригородных княжеских замков Вышгорода и Белгорода, где отсиживался виновник усобицы князь Рюрик Ростиславич, часто открывались, впуская и выпуская торговцев и гонцов. Киев жил обыденной жизнью, но чем-то это напоминало пир во время чумы. Ждали, чем закончится противостояние, от этого зависело, будут ли грабить, и если да – то как. Киевские бояре, как люди наиболее заинтересованные в отсрочке грабежа, загнали не одного коня, пытаясь уговорить противников решить дело к обоюдному согласию.
Все испортил князь Мстислав Владимирович. То ли славы воинской захотелось, то ли охальники-половцы вывели князя из себя своими выкриками от крепостного рва, но однажды после полудня, когда солнце особенно жарит, а о прохладе думаешь как о чем-то несбыточном, он вывел свою дружину на бой. Остроконечные шлемы вобрали в себя весь жар солнца и в мгновение стали орудиями пытки, кольчуги и пластинчатые панцири словно сжались от тепла и душили своих хозяев, истекающих потом и проклинающих вполголоса князя Мстислава за несдержанность, а то и глупость. Кто же, если он в своем уме, воюет при такой жаре?
Первый удар пришелся по вежам Кобяка. Половцы, признаться, несколько опешили от происходившего, а Кобяк опасался ловушки. Легковооруженные половецкие разъезды осыпали киевлян половодьем стрел. Дружинники князя Мстислава, кони которых и так с трудом переносили жару и тяжесть наездника в доспехах, часто не в состоянии были увернуться и падали, заливая тоскующую по влаге землю своей кровью.
Вторая волна стрел встретила киевские полки уже у половецких веж. Лучники, скрытые ободьями гигантских колес, были незаметны для противника, а войлочные навесы предохраняли как от солнца, так и от случайных стрел. Мстислав Трепольский что-то кричал, пытаясь сохранить контроль над своим войском, но все было уже бессмысленно. Войска не было, на его месте оказалось стадо, ведомое на бойню.
Мясниками стать подрядились подоспевшие дружинники Игоря. Удар с фланга смял тех, кто еще пытался сопротивляться, и началось бегство. Дружинники Игоря и половцы Кобяка убрали мечи и сабли и сняли с седел арканы.
В плен угодило почти две сотни человек. И, как мухи на навоз, в половецкий лагерь тотчас потянулись арабы-работорговцы, а только за ними – киевляне, для выкупа попавших в беду домочадцев. Особое веселье у победителей вызывали сцены, когда родные пленника начинали торговаться с работорговцами, желавшими заполучить хороший товар на рынки Дамаска и Багдада. После того как известие о поражении Мстислава достигло Киева, в городе началась паника. Об обороне думали мало, в основном о бегстве. Первыми, разумеется, сбежали наиболее родовитые и богатые, кто в загородные вотчины, кто в Белгород, к Рюрику.
Но трусами все же оказались не все. Тысяцкий князя Мстислава Лазарь носился на взмыленном от жары и долгой скачки коне по лугам у Вышгорода, собирая с помощью плети и поминания чьей-то матери остатки разбитых полков. Мелькали в потоке беглецов золоченые шлемы воевод, слышались надрывные до отчаяния приказы остановить коней. Удивительно, но это факт, зафиксированный в летописях, – ни один из Мономашичей не остался со своей дружиной. Кто панически бежал по примеру Мстислава, кто приказал закрывать ворота и не пустил возвращавшиеся остатки войска.
Только темнота, такая поздняя в середине лета, остановила охоту на людей и спасла остатки Мстиславова войска. На стенах Вышгорода этой ночью не зажигали светильники. Замок словно обезлюдел, только стоны раненых, разносившиеся далеко по днепровскому берегу, заставляли поверить в иное.
Зато в лагере Ольговичей ночь так и не наступила, испугавшись огня многочисленных костров и факелов. Распаленные схваткой и победой русские и половцы праздновали, что остались живы. Князь Игорь и половецкие ханы приказали выкатить бочки с брагой и хмельной медовухой.
Гуляй, воин, кто знает, доведется ли еще!
Тем вечером Игорь гостил у Кончака. Хан Кобяк на радостях упился со своими лукоморцами и был с почтением закутан подданными в самаркандский шерстяной ковер и оставлен в юрте потеть и трезветь. Перед юртой Кончака горел большой костер, рядом с которым телохранители хана щедро угощали гридней князя Игоря. Небрежно брошенные на землю трофейные плащи были уставлены глиняными чашами с вареным мясом и кувшинами с кумысом и вином, тоже явно отбитым у врага. Удивительно, почему на любой войне так – бьются одни, грабят другие, думал Игорь. Справедливо ли это?
Подвыпившие телохранители затянули песню. Сюжет был незатейлив. В захваченном городе молодая красивая девушка бежит от воина и размышляет, не слишком ли она быстра. Воин, понятно, наддает, догоняет, на чем, собственно, песня и кончалась, поскольку размышлять девушке стало просто не о чем. В песне мешались русские и тюркские слова, поэтому никто не мешал горланить наиболее забористые места всем вместе и к полному удовольствию.
После песни, как положено при хорошей попойке, начались пляски. Мы с вами, дорогие читатели, знаем, как пляшут половцы; смотрели, смотрели гениальное творение Бородина, разглядывали сценические эскизы Рериха! Однако и композитор, и художник, окажись они в половецком лагере той ночью, вряд ли бы узнали своих героев. Под однообразные и не очень музыкальные звуки, извлекаемые пьяными музыкантами из сопелей – представляете, какой звук могли издавать трубы с таким названием? – и гуслей, еще державшиеся на ногах воины пытались пройти по кругу вприсядку, регулярно заваливаясь на хохочущих зевак. Больше всего это напоминало второй или третий день богатой деревенской свадьбы. Кончак и Игорь не отказали себе в удовольствии сплясать в вопящем от радости воинском круге. Но ужинать хан зазвал князя Игоря к себе в юрту, чтобы хоть как-то оградить гостя от братания с перепившимися подданными.
Внутри юрты было прохладно. Игорь в очередной раз подивился, отчего толстые пластины войлока, раскалившиеся за день на солнце, не превратили жилище Кончака в жаровню. Хан радушно указал на устланные шелковыми тканями ковры, где вышколенная прислуга расставила посуду с едой и питьем. Несложно было заметить стилевое единство сервировки; Кончак похвалялся, и заслуженно при этом, что у него собрана богатейшая коллекция фарфора из Поднебесной Империи, когда кипенно-белого, когда болотного оттенка, но всегда простых и ясных форм, простых не от примитивизма, а от изящества.
– Садись, князь, не побрезгуй угощением и приемом. В условиях похода, извини, лучше принять не могу.
Игорь покосился на Кончака, не иронизирует ли тот часом, но степняк был серьезен.
– Такой победой стоит гордиться особо. Она не готовилась специально, значит, сам Тэнгри-Небо послал ее нам, – продолжил хан. – А для тебя все это как будто не в радость.
– Не люблю легких побед. Так не бывает. За всем этим придет расплата, и я не знаю, не будет ли слишком высока дань судьбы. Войско вышло из подчинения, и остается только молиться, чтобы не произошло перемены к худшему. Если в Киеве остался хоть кто-то не потерявший головы, все еще может…
Игорь не договорил. Сложенными в щепоть пальцами левой руки он провел круг у лица, словно отгоняя злое видение.
– А кому молиться? – заинтересовался уже захмелевший хан. – Я говорил с вашими монахами. Умны. Это хорошо. Злы. Это тоже неплохо.
Кончак залился тихим смехом, пригубил из золотого ромейского кубка вино и продолжил:
– Видел бы ты, как один из них орал на нашего шамана, тоже засмеялся бы. Так вот. Объясни мне, князь, как это возможно, что такие злые шаманы служат доброму Богу, призывавшему, если я правильно его понял, не убивать?
– Кого понял?
– Бога.
В глазах Кончака плескались хмель и любопытство. Христианский Бог был для него так же конкретен, как и боги половцев – Небо, Солнце и прочие.
Хан продолжал говорить, явно не рассчитывая на собеседника, просто желая выплеснуть то, что не находило у него объяснения.
– И поясни мне еще, о чем ты хочешь молиться? О закреплении победы? Тогда твой Бог одобрит ту резню, которую мы сегодня устроили. Тогда он злодей и обманщик. Или ты хочешь пожелать милости нашим врагам? Представь, Бог тебя услышал. Тогда князь Рюрик, а то и Давыд, излечившись от своей трусости – чего только Бог не исправит, – нападут на наших упившихся вояк и перережут их так же легко, как волк обитателей овчарни. А это опять кровь! Может ли Бог быть добрым, ответь мне, князь?
Игорь хотел продолжить разговор, во хмелю часто тянет на философию, но помешал шум в лагере Кобяка. Там кричали люди, много людей, и с каждым мгновением крик становился все громче и обреченнее. Воин может так кричать только перед смертью, да и то если страх выше стыда и гордости. А лукоморцы Кобяка были мужественным и гордым народом.
– Вот и поговорили, – с обидой сказал разом протрезвевший Игорь и вышел из юрты. У догорающего костра гридни седлали коней, а особо шустрые уже сидели в седлах. Игорю подвели арабского скакуна, ухоженного, лоснящегося, безумно красивого, но годного лишь для парадных выездов. С ранней осени до поздней весны жеребец стоял в конюшне, укутанный шерстяными платками, и непрерывно чихал, протестуя против непривычного ему холода. Князь взглянул в глаза коню, тот на удивление не отвернулся и даже вывернул губы в улыбке.
За спиной Игоря хан Кончак отдавал приказы своим воинам. Лагерь половцев, только что беспечно праздновавший, на глазах превращался из скоморошьей поляны в арену – ристалище для турнира. – С тобой пойду, князь, – сказал Кончак, пробуя, легко ли выходит из ножен сабля. – Подберем твою дружину – и к Кобяку, разберемся, что произошло.
* * *
А произошло вот что.
Тысяцкий Лазарь смог собрать остатки дружины Мстислава. Поскольку князь Давыд приказал не открывать ворот Вышгорода, то люди беспорядочной массой скопились у земляного вала, представляя собой прекрасную мишень для половецких лучников. Спасение казалось нереальным и все же пришло. Половцы Кобяка упились настолько, что то ли не заметили верной добычи, то ли побрезговали ею.
Лазарь неистовствовал у ворот Вышгорода, призывал на Давыда кару Христа и Перуна, Саваофа и чьей-то матери, обещая любому, кто не откроет ворот, лично отвернуть мужскую гордость и протащить из правого уха в левое, а затем обратно.
У Вышгорода притихли даже птицы, опасаясь помешать монологу тысяцкого. Смелее птиц оказался высокий и очень худой араб, заговоривший на прекрасном русском языке в тот момент, когда Лазарь набирал в грудь воздух, чтобы вскоре выплеснуть его с очередной порцией проклятий.
– Не будет ли так любезен мудрейший, чтобы позволить говорить недостойному?
– Что? – поперхнулся воздухом и слюной тысяцкий.
– Не будет…
К счастью араба, Лазарь в это время снял кольчужные перчатки, а не то не миновать было бы в этот день еще одного смертоубийства. Но и обычный, ничем не утяжеленный кулак тысяцкого легко снес несчастного араба в вонючую жижу, которая текла по дну крепостного рва.
– Аллах акбар! – заорал обиженный араб. – Где благодарность? Я же помочь хотел!
– Гррр, – изволил произнести Лазарь.
В ближайшем окружении это восприняли как приказ, и вскоре мокрый и от этого еще более жалкий араб был извлечен из воды и дружеским тычком отправлен под ноги тысяцкого.
– Гррр, – повторил Лазарь.
– У вас есть трудности, – начал араб, не вставая с земли и опасливо косясь на заляпанные грязью мысы сапог тысяцкого. – Я могу помочь от них избавиться.
Тысяцкий наконец обрел способность говорить. Араб тут же выяснил, что господин военный давно был знаком с его матушкой, причем противоестественным образом. Далее оказалось, что в не менее интимных отношениях тысяцкий Лазарь находился со всеми сарацинами, их конями, собаками и, что особенно интересно, предметами обстановки.
Знавшие Лазаря люди заключили бы из этого, что предложение араба было встречено благосклонно.
Араб Лазаря не знал, поэтому заволновался еще сильнее.
– Что тебе, поганцу, надо? – этим вопросом Лазарь закончил воспоминания о своем бурном прошлом. Надо заметить, что в обращении «поганец» не было ничего оскорбительного, так на Руси привилось в то время латинское «паганус» – язычник.
– Цена небольшая, плевая, можно сказать, цена, – заторопился с ответом араб. – Такой мелочью даже стыдно утруждать такого видного и могучего, – тут последовал робкий взгляд на кулак тысяцкого, – господина. О цене потом, я сперва о деле…
И араб перешел к делу. Сначала тысяцкий недоверчиво хмыкал и недвусмысленно сжимал пятерню в кулак, затем оживился и отогнал любопытных. В словах араба сквозило безумие, и только от безнадеги им можно было поверить. Но припертым к крепостным воротам людям терять уже было нечего, и Лазарь решил рискнуть.
Тем более цена этому действительно плевок, не больше; некий кодекс, небольшая книга, привезенная в Киев еще после разгрома Хазарии Святославом и, наверное, уже сгнившая в княжеской библиотеке за прошедшие два столетия. Кусок пергамена, кожи, как известно, телячьей, явно не стоил самого маленького кусочка такой родной и действительно близкой кожи самого тысяцкого, что решение не потребовало больших усилий.
– Звать тебя как? – стараясь не пугать араба рыком и от этого приглушая голос, спросил Лазарь.
– Абдул, – быстро и униженно закивал головой араб. – Абдул Аль-Хазред, к услугам вашим.
Руки Аль-Хазреда нервно теребили вымазанный в глине край халата. Араб так и не встал с колен, голову он держал покорно склоненной, поэтому никто не видел, каким торжеством зажглись его глаза, когда тысяцкий пообещал отправить кого-нибудь в случае удачи в Киев на Ярославов двор покопаться в книгохранилище.
Если бы тысяцкий Лазарь видел эти глаза, то, возможно, задумался, не слишком ли высокую плату запросил арабский работорговец Абдул Аль-Хазред.
* * *
У Лазаря под началом было несколько десятков бойцов, деморализованных, частью безоружных и раненых. В лагере Кобяка на расстоянии полета стрелы веселились как минимум восемь сотен воинов, которым на помощь в короткое время могли прийти полтысячи половцев Кончака и столько же воинов Игоря, князя новгород-северского. Лазаря и его людей даже не стали бы засыпать стрелами или рубить; их просто потоптали бы конями.
Аль-Хазред предложил использовать для победы высшие силы. Практичный Лазарь с недоверием относился к богам, уж больно часто не выполнялись молитвы воинов, ждавших от битвы победы или хотя бы сохранения жизни. Но перед смертью даже неверующий на всякий случай помолится – вдруг поможет?
Араб попросил освободить ему место для ворожбы. По приказу Лазаря воины отошли от стен Вышгорода, так что у Аль-Хазреда в распоряжении оказалась часть выложенного досками пути к крепости размером со средний физкультурный зал.
Поведение Абдул Аль-Хазреда казалось тем, кто видел это, похожим на камлание половецких шаманов. Тощий араб прыгал по гремящим доскам, махал длинными жилистыми руками, больше всего напоминая при этом журавля во время брачного танца. Изредка из горла араба вырывались гортанные звуки, мало схожие со звуками человеческий речи.
– Йяа! Угф! Фтагн-нгах айи Итаква! Нафл Ктулху! Нафл! Нафл! Азатот! – надрывался араб, и от этих звуков в душе киевлян поднималось все темное, что накопилось за жизнь. Хотелось крови, хотелось убивать, убивать так, чтобы противник перед смертью испытал всю муку, которую только может выдержать человек.
1 2 3 4 5 6